***
Судорога на лице становилась ярче с каждым днём, проведённом в откровенном запое. Кажется, в султанских покоях остановилось время. Мурад больше не выходил на балкон, дабы не терзать себя взглядом на материнскую лоджию. Он больше не звал наложниц, дабы не тревожить материнское детище — гарем. Ему и сегодня вновь были чужды бумаги и письма Пашей. «От пары дней отсутствия мир не рухнет» — главная тёмная дума недели. Столько же прошло со дня смерти брата. Она терзала его меньше, кажется, что меньше заточения Кёсем Султан. Пусть под действием вина, но помнит этот беспомощно-умоляющий взгляд. Она была так слаба перед ним, а он упивался этим больше любой отравы в кувшинах. Упрекал, кричал, отталкивал. Будто лев. Истинный лев, играющий со своей жертвой. Когда наконец она ослабла от ядовитого запаха, от ехидных слов, тогда и пала в руки падишаху. На радость. Он кинул мать в темницу, не думая, что будет дальше. А без неё на город опустился туман. Это неизведанный отныне путь, на котором не видно ни единой души. Поднимая глаза к фреске на потолке, Мурад задумывается о происходящем. Первое, что пришло на нетрезвый ум — Кеманкеш. Она последнее, что просила — его не трогать. А парень, дурак, попрекал этим. Будто бы Валиде так заступилась за простого человека. Нет, тут иное. Мужчина этот так для неё важен, что сама примет наказание, но его на плахе не оставит. Удивительно. «Аллах, дай мне сил встать на верный путь и не терзать себя сомнениями. Ты знаешь, я твой не лучший сын, я не прекрасный твой последователь, но дай мне знак, если ты всё видишь. Рассуди меня, помоги мне. Взываю тебя помочь. Когда я выдал её замуж, был уверен, что всё верно. На лице появилась улыбка, локон распущен всё чаще, глаза всё ярче. Никто не знал, почему она стала подобна весенней розе, но я понимал. Редко видел её таковой, можно сказать, что никогда. Радостную — да. Ей было хорошо с моим покойным отцом, но очень устало. Да и ликование быстро минуло, когда он покинул нас. Тогда говорили, что её душа умерла. Я был мал, не понимал, что значит. Матушка плакала, позже гневилась и кричала. А потом превратилась словно в Медузу Горгону из древней мифологии. Ей стали чужды радости, печали, стала близка только власть. А потом тот дом, раненый верный слуга, вновь плачущая мать. Горюющая по чужому мужчине. С момента начала её регентства я не видел слез. Изредка улыбку, но не слезы. Я не ждал этого. Возможно, тогда я понял, что за чувства связали её с Мустафой. Та недозволенность, через которую она переступила, только когда поняла, что теряет его. Теперь, когда к матери вновь явились краски, её продолжала волновать только жизнь мужчин и собственных детей. Это осталось единственной тревогой могущественной женщины. До сих пор не могу понять, почему ей так он стал важен, но это больше радует, чем беспокоит. Валиде не пыталась сделать меня мягче, не пыталась всё свалить на брата, только просила оставить в живых супруга. Они связаны будто нитью судьбы, о которой мать твердила в далёком моём детстве. Аллах, как я посмел упрекнуть… Но что делать с той болью, какую она рождает своими помыслами? Помоги, рассуди» — не лишённый ума, он всё же обращался к божеству в своих мыслях. Сам уже справиться не сумел. — Стража! Распорядитесь, пусть Кеманкеш Паша придёт, — крикнул, допивая последнюю каплю вина в графине, — Аллах, проклятье! — Повелитель, простите, я не могу этого сделать. — Причина? — вопросительно поднял бровь. — Кеманкеш Паша не может прийти к вам, — стражи были давно в курсе тех слухов, которые каждый день витали по дворцу. Падишах же жил в необъятном пузыре, которому были чужды новости и сплетни. — Где он? — взбунтовался за секунду. — К Валиде пошёл, наглец! — Нет, нет! Простите, но он болен. Не так давно в лазарете, — железка полетела в дверь, выгоняя принёсшего весть. — Вон! Он взревел, нетрезво хватаясь за волосы. Сам умылся, накинул кафтан и направился в это место. Шёл так резво, но когда влетел в лекарские комнаты — остановился. Страшно. Опять картины трехмесячной давности. Опять Паша без сознания, опять бормочет имя любимой. В руках тонкий лоскуток, так и просящий, чтобы его смяли. Мурад смотрел на такого беспомощного Кеманкеша, зная, что был бы он в сознании, то вряд ли сдержал гнев за госпожу своего сердца. Несмотря на всю учтивость слуги государства, тот был готов порвать любого за Кёсем. Переубедить, перекричать, перерычать. Он делал это не потому, что госпожа умело крутила им, как другими Пашами, делал в целях защиты своего единственного сокровища. Мужчина обещал защищать веточку жасмина, не дать опуститься с неё и лепесточку. А сейчас в беспамятстве лежит перед главным ее обидчиком. Неизвестно, что сейчас снилось этому человеку, какие кошмары, какие думы затуманили его разум. Падишах стоял и смотрел на него, думая, что бы он сделал, какой совет дал, если бы на месте Кёсем была бы другая женщина, не менее важная для Султана. Паша стал для него советчиком во всех делах. Ум и обходительность, характер стратега делали его интересным собеседником. А близость к семье, к матери давала возможность юному падишаху открыться этому человеку. Кеманкеш тоже знал, что такое остаться без опоры отца, каково это, как больно, когда тебе не у кого попросить мужского совета. В какой-то момент Мураду казалось, что Паша был бы очень хорошим отцом, но тут же отгонял от себя подобные мысли, не желая даже затрагивать эту тему у себя в голове, а говорить об этом самому Мустафе было неуместно, учитывая его отношения с Валиде. Мурад радовался, когда видел, как Кеманкеш тренирует стрельбу из лука с его Шехзаде Ахмедом, как успокаивает непокорную Атике, как заставляет вернуться в реальность Ибрагима. В конце концов, как действует на него самого, словно ограждая от ненужных решений. Не так как Валиде, не криками, не ссорами, а взвешивая за и против, говоря о всех преимуществах и всех возможных последствиях, оставляя вывод за самим падишахом. Наконец пришел к мысли: «А как давно он тут?». Слишком уж сильно вино влияло на мужчину, даже те слабые проблески разума не могли найти нужного ответа. Наклонившись, Падишах взял платок. Сразу почувствовался приятный запах. Такой родной, сладковатый, мягкий мамин аромат. Не запах жасминовых духов, мыльницы. Нет, именно мамин, — Мурад прижал его к носу, словно не желая больше дышать другим воздухом. Ему так нужна была мать, не Валиде Османской империи, не регент, а просто мать. Воспоминания о детстве, о прекрасной солнечной террасе, на которой юный падишах мог изливать душу, на которой мать обнимала его, прижимая к себе. Тогда, в том далеком беззаботном времени, он слышал последний раз этот аромат. Он пустил скупую слезу, которая упала на платок. Совесть мучила его. «В кого ты превратился, Мурад? Заточил мать в темницу. Как ты теперь ей в глаза посмотришь? Что скажешь, когда выпустишь? Что она сделает? Допустив заточение, ты сам навлек на себя бурю. И имя ей — Кёсем!» Из раздумий его вырвала поднимающаяся и опускающаяся рука Мустафы. Он словно искал что-то, какую-то опору. Падишах присел возле, возвращая в руку ткань. Сердце Кеманкеша будто успокоилось. Он перестал дёргаться и стал открывать свои веки. — Воды, — прохрипел Паша. — Воды! Мурад сразу отреагировал и подал ему стакан, наполненный прозрачной жидкостью. Кеманкеш слабо понимал происходящее, видя перед собой мужскую фигуру, а не любимую, смог вымолвить только: — Кёсем жива? Письмо, Баязид… Кёсем? — губы слабо двигались и издавали чуть слышные звуки, а рука вновь стала искать опору, словно платка уже не хватало и тело хотело подняться. Мурад подхватил мужчину, помогая чуть привстать. — Лекаря быстро! — как только в комнату зашли, Мурад выбежал из лазарета, не в силах ответить на вопрос визиря. Глубоко и часто дыша, будто после пробежки, оперся на колени. Его будто ударило огромной силой, которую породили несколько слов. Падишаху надо было всё обдумать, приказал запрячь ему коня, дабы ускакать далеко и принять решение. Уже подходя к конюшне, заметил Силахтара, тот решил лично заняться проверкой лошади, на которой поедет его друг. — Ага, есть какие-то новости? — сухо спросил Султан. — Да, повелитель, в еде обнаружили отраву, а пузырька в кафесе напротив — не было. Вероятно, яд принесли ещё с кухни. То есть, вариант, что покойного отравили, остаётся безоговорочен. — Ясно, спасибо! — Мурада начала душить злость на мать. Он рывком запрыгнул на лошадь и поскакал на ней в неизвестном направлении. Обдумывая все, что увидел и услышал за сегодня. Мурад боялся и не понимал, что же делать. Даже если он выпустит мать, то как посмотрит на нее, на убийцу брата. А если не выпустит, как он будет смотреть на Кеманкеша, как будет глядеть в зеркало? Как объяснит сёстрам и братьям, когда они узнают правду о судьбе своей Валиде? Что скажет народ и очарованные ею янычары? Сколько бунтов и восстаний придется придушить? Как он это сделает без своего главного наставника? Слезы вперемешку со злостью искажали мужское лицо. Он то и дело издавал рыки и крики, полные ярости и отчаяния. Вдруг лошадь ни с того, ни с сего скинула Повелителя семи континентов и ускакала дальше. Мурад с силой плюхнулся в вязкую, сырую грязь. Он несколько раз ударил кулаками по луже, словно пытаясь вылить на неё весь свой гнев, но не помогало. Обессиленный Султан перекатился на траву и стал просто наблюдать за потоком грозных серых облаков, которые вот-вот готовы были выпустить всю влагу, что несли с собой. Уже не осталось сил на крик, на дальнейшее перемещение, на мысли. Остались только смешанные эмоции, от которых было не по себе… Многое уму Мурада было неизвестно. Например, что за несколько дней до смерти Баязида какой-то человек, облачённый в чёрное, смог пробраться в холодные комнаты Кафеса. — Ты все сделал, Ага? — Да, шехзаде, вот, возьмите, — невысокий мужчина, переодетый в стражника кафеса протянул бутылёк. — Здесь доза, которой хватит. — Спасибо. Через неделю с этим будет покончено, а через две наконец-то закончится и эпоха Кёсем Султан. — Вы убьёте ее? — Нет, что ты, ага. Смерть — слишком просто для неё, я заберу её душу, погружу в вечный траур. Кёсем потеряет всех, кого любит. Она лишится всего, как я лишился матери, друга, брата, что отрекся от меня и запер тут. — Хорошо, но что будет с её дочерьми? — Я знаю, о ком ты так печёшься, не переживай, как только власть будет у меня, я выдам её за тебя. Ты, главное, сделай всё, как договаривались. — Конечно, повелитель. Время действовать, скоро, даст Аллах, вы увидите свет и перед вами преклонится эта страна… Мурад так и лежал, думая о происходящем. Всё тело неприятно побаливало, чувствовалась сильная слабость в мышцах. Он так и не понял, почему вдруг слетел с лошади.***
— Госпожа, не изводите себя так, вам нужно поесть, — Хаджи предпринял очередную попытку что-то сделать с состоянием обессиленной Кёсем. — Как он? — это был единственный вопрос, который она задавала вот уже который день. Женщина всё сидела на каменной скамье, положив голову на холодную стену. Будто бы не сдвигалась с места, изредка проводя глазами вслед за пробегающей живностью или искажая лицо от криков заключённых по соседству. За несколько дней съела пару кусков лукума, поводила ложкой по какой-то каше. — Лучше, жар сходит, видимо, чего-то организму не хватает, раз так долго тянется история его болезни. Он думает… — на лице Кёсем появилась слабая улыбка, но тут же сползла обратно. — Думает, что я умерла, что Баязид или Мурад казнили меня… Можешь дальше не продолжать. Убеди его, как встанет на ноги, что я в ссылке, не говори правду, — она закашлялась. Холод клетки не шёл на пользу. — Госпожа, позвольте мне не таить ваше местонахождение. Я не смогу хранить это. Он придумает, как спасти вас, обещаю, — Хаджи взял руку своей Султанши и чуть сжал, дабы её владелица хоть немного отреагировала на его слова. Но бесполезно. — Кёсем Султан, я умоляю вас, поешьте, вам надо сохранить и себя, и чадо. Не заставляйте печалиться Кеманкеша ещё больше, — он знал, что только упор на Мустафу может изменить ситуацию. Султанша и вправду впервые за несколько дней посмотрела на поднос с пищей. Каждый кусок давался с трудом, но даже на ядовитое словечко сил не хватало. В этот раз евнух оставил теплую шаль. Хоть и пища стояла поперёк горла, живот заурчал, диктуя свои правила. Проведя по нему, может, надумала, но ощутила, что низ еле заметно набух. — Удивительное дело, оказывается, что я так давно делю печали на двоих. Она наконец взяла плошку с едой и за считанные минуты от еды не осталось и следа. Мимо прошедший стражник подал каёмку света на её лицо. Вспомнила забавные разговоры, мечтания, смех от щекотки. Несколько дней в беззаботных стенах, скрытых от лишних глаз, сейчас казались сном в объятиях бабьего лета. И правда, будто тепло цвета осенних листьев стояло при закрытии сапфировых глаз. Будто совсем недавно смотрели на друга друга холодно, а сейчас от одного воспоминания становилось приятно. Они сидели на мостках купальни в обнимку, уверованные в вечную любовь. У него на коленях грелся целый мир, а её руки образовывали тонкое сплетение с мужскими пальчиками, убаюкивая колыбель этого райского мира у себя на животе. — Чайки — единственные свободые птицы, — сказал, заприметив стайку. — Нет, они привязаны к дому, но их дом — море. — Каждый раз меняясь, они уносят людскую печаль в свой бескрайнее жилище, — шепчет на ушко. — Надеюсь, что наша чайка больше не вернётся, — молит в губы. — Всякий раз, когда ты заприметишь чайку — закрой глаза и думай, что скоро печаль уйдёт. Тогда я тут же окажусь рядом, — уже неразборчиво, касаясь её губ своими. Женщина приподнялась, надломив кусок хлеба для вновь прилетевшей птицы. Будто бы ручная, она принимала пищу, смешно и громко крякая. Руки чуть высунулись из-за решётки, погладили серые перья. — Боюсь, что чайки возвращаются чаще, чем стоило. Ты совсем людей не боишься, бедняжка. Ну, лети, до встречи! — с грустью кидает последний кусок за пределы своей каменной клетки. Пара слезинок слетает, непроизвольно падая на шаль. Она возвращается на скамью, чуть подрагивая от холода стены. Сыта, не сказать, чтобы так же спокойна, каким кажется её угрюмый лик. Если первые дни болело меж лопаток, словно крылья подрезали, то сейчас мучит поясница. Похоже, уж больно редко Султанше доводится встать и пройтись хоть пару шагов. Теплее укутывается, прикрывая глаза. — Ссылка, какой вздор! До чего ты докатилась, Кёсем Султан. Раньше бы бунтовала, кричала и не давала бы никому покоя. А сейчас сидишь, прикованная к каменному ложе, да в красивые сказки веришь.***
Мужчине отчего-то стало лучше, намного. Рана подзатянулась, а синяки приобрели неприятный желтоватый цвет. Как всегда, Хаджи кружится вокруг, суетясь. Пока Кеманкеш, только проснувшийся, сидит, покручивая меж пальцев лоскут. — Хатун, чего стоишь, принеси свежую одежду и еды, давай, быстрей-быстрей, — повёл глазами на суету, вокруг ища только её. Нет. Правда куда-то пропала. — Хаджи, ты нашёл цветок? — спросил так обречённо, что суета вокруг замерла. — Найдём, найдём мы твой жасмин, — Хаджи подошел чуть ближе, осматривая друга. Тот сильно оброс за эту неделю, выглядел слегка помято что-ли, — одевайся, Паша. Если ты не вразумишь нашего Повелителя — никто не вразумит! Тот смотрел чуть ли не щенячьими глазами: было понятно, куда бы Кеманкеш ни пошёл — боль разлуки станет его тенью. Синяки под глазами чуть влажно блеснули. — Как она уехала без тебя? Как без меня? Это не моя Кёсем, ты врёшь, ага. Ты мне врёшь! — то, что сначала показалось детским страхом, превратилось в схватку с буйным нравом. Он прикрикнул, вдарив по стене. Девушка, помогающая одеться, тут же вылетела из комнаты, оставляя товарищей наедине. Они недовольно переглянулись. — Хаджи, где Кёсем? Отвечай! — Она… она в ссылке… — смотрел на его краснощёкое лицо, которое пылало до правды. — Где именно? Какой санджак, какой дворец? Почему ты со мной, а не с ней? Как она? — Кеманкеш засыпал бедного евнуха вопросами, видя, как он прячет взгляд, не зная, что ответить. Паша понял, но хотел убедиться в том, что Хаджи или врет, или недоговаривает. — Откуда платок? Не заставляй меня поднимать тебя за шкирку. — Паша, не переживай, с ней всё будет хорошо, вернётся скоро к тебе, свет белый увидит, — как обычно, его подводит язык, который балаболит всякую чепуху, за которой скрывается правда. Всё же рука Мустафы сжимает ворот ярких одежд, таща евнуха в сторону и чуть приподнимая. — А теперь правду, — немного вдавливает в стену, — правду! Когда рассказ евнуха закончился, он наконец почувствовал землю под своими ногами. Слуга шумно выдохнул, переводя взгляд на Кеманкеша; рядом с его лицом пролетел кулак, впечатавшийся в стену. Никогда прежде евнух не замечал подобной озабоченности. — Где повелитель? — нарушил тишину Кеманкеш, посмотрев на товарища. — Он уехал несколько часов назад. Силахтар Ага лично запрягал лошадь. — Ясно, мне надо его найти! — Что ты собираешься делать? — недоумевающе спросил евнух. — Я… для начала передать письмо своей жене, и ты мне поможешь. Если хочешь, то скажи, что я приказал послать гонца ей в ссылку. А потом я хочу посмотреть в глаза человека, что способен отправить в темницу собственную мать, которая потом и кровью защищала его, — «на этого урода», — пронеслось в мыслях. — Хорошо, Паша… Отходя к окну лазарета, Кеманкеш подал знак. Его пытливый ум вновь был занят одной задачкой. Теперь она не из простых. — Оставь меня! — скомандовал мужчина. Парочка чаек прилетела на бортик небольшого проёма, сквозь который струился лунный свет. К моменту, когда Мустафа всё же заметил их, красная полоска света уже начала подниматься над городом, заставляя полумесяц гореть. — Кря-кря, что делать, лучше скажите! — возмутился, подходя ближе к птицам, чтобы их согнать. Но те были неуклонны и сидели вдвоём. Из клюва пташки поменьше торчала зажатая ветка. Только спустя пару минут мужчина понял, к какому дереву она относится. Горит Луна, а глаза его не видят ничего. Теперь сердце всё сильней бьётся к ней. Веточка жасмина, та сильная веточка, что прорывается через любые бури и так не хочет отрываться от всего куста. Она плотно приросла к месту, не желая его покидать. Это была его Кёсем. Сильно приросшая к её сердцу, не желавшая отпускать родной дворец, сколько бы боли в нем ни испытала, наконец, пустившая корни… — Жасмин в октябре, чудо! Пашу грели мысли о будущем отцовстве, улыбке своей жены. Но тут же он вспомнил, какая та сейчас слабая и уязвимая. Вокруг нее вновь шипы, но только теперь они ранят саму женщину, не давая подойти к ней. «Эту веточку я никогда не дам в обиду. Не дам опуститься с нее ни одному листику, ни одному лепесточку.»