***
Когда всё же успокоился, стал собирать бумажки, летавшие по тёмной комнате. Нога ныла, остальное только напоминало о существовании. Плюхнулся на кровать словно неживой. Лежал, гадал, ждал. Хоть что-то должно произойти. Как это? Как можно не помочь ей? Столько раз делал это, но ни одного шанса сделать это сейчас не предоставлялось. Её беспомощность ранила сердце сильнее её холода. Он всё так же рядом, он в её сердце, но его огня там недостаточно. Её надо спасать. — Вы звали меня? — без стука он задвинул за собой полоску света. — Я встретил её так давно и за это время потерял ясность разума. Она представала предо мной в своих разных ипостасях. Я видел злобу, покой, любовь, — он улыбнулся, чуть показывая зубы, — Хаджи, я видел её любовь… Я видел всё, но этого видеть не могу. Я ходил, ходил, мой друг. Она ледяная, она будто вянет изнутри. Так не должно, нет, так быть не должно. Сел на кровати, закачав головой. Она для него так светла в памяти, так хороша. Совсем недостойна той сырой низости, в которой очутилась. — Ты принёс? Мужичок достал ножик, слегка запачканный кровью. Забавно. — Да, но зачем вам какой-то кинжал? — протягивая орудие в руки, сказал слуга. — Долго думал, кажется мне этот клинок знакомым. Да, кажется, — Кеманкеш потёр ручку, как бы рассматривая, — кажется знаком. Подошёл комоду, открывая ящик. Хаджи посмотрел на его фигуру, отметив, что тот всё равно держится бодро. Мужчина достал шкатулку, внутри которой на бархате лежало такое же орудие. — Смотри, Хаджи, — словно открывая огромную тайну, он блеснул на своей ладони двумя ножами. — Надо же, они одинаковые. — Верно, знаешь что? — Что? — У меня есть к тебе одно занятие, основанное на личном подозрении. Подозрение вот какое: эти кинжалы, как ты можешь видеть, одинаковые. Это давнее дело, мы были тогда молодыми парнями, лет двадцать пять, может ближе к тридцати. Дело было в полку янычарском, многим из нас их тогда вручали по случаю восхождения Султана Мурада на трон. Нас так чествовала наша Кёсем Султан. Народу, как водится, там много, — Кеманкеш отошёл к столу, — но ближе всех мне был один, наиболее вероятный обладатель оружия. — И в чём суть? — А в том, — он сложил на столе парочку железок, а сам потёр бороду, затем закладывая руки за спину, принимаясь кататься с ноги на ногу, — в том, что я почему-то ему не доверяю. Ты его прекрасно знаешь. Силахтар. Евнух скривился, не веря. На первый взгляд, друзья — не разлей вода. Вместе столько лет, да и к чему всё это. «Нет, врун, не может это быть Ага», — подумалось Хаджи, но всё-таки интерес легко брал верх. — Пойдёшь, посмотришь, есть ли эта штуковина у него. Если нет, то… — И как же я это сделаю? — без зазрения спросил, уже давно расценивая любую причуду этого длиннобородого, как веление Кёсем Султан. Отказать не смел. — Взмахом волшебной палочки, дорогой, — с усмешкой хлопнул по плечу приятеля, — как в сказках. На минуту остановился, вновь поглаживая бородку, придавая серьёзности собственному виду. — Я пойду к нему, если всё верно, то должно было быть, всё, что сегодня я наблюдаю — его рук дело. Есть предположения, есть. — Так всё же? — осторожно придвинулся, — как? — Зайдёшь после нас, я его выведу. Ну, не стоит так изощряться в своих физиономиях. Скажи, что понял меня, уж лучше. — Предельно. — Я бы не отказал себе в мазе какой-нибудь, но не до комфорта сейчас. Приступим. Громкие шаги Паши и их сменяющий звон евнучьих каблуков разнеслись по коридору. Наконец настигли они закутка, недалеко от главных дверей спальни Султана. Шаги вот продолжились, а звон притих. Мужчины наконец кивнули друг другу, будто зная, что будет дальше. — Не занят? — Кеманкеш Паша, — лишний раз вздрогнул по-собачьи, резво убирая бумажки в стол, — проходите. Не скрылось из виду Паши, да, заметил, только больше копался в себе, пытаясь понять, когда нашел в его лице предателя. — Мне тут письмо, — пошарил по нагрудному карману, — шайтан, нет! — ещё более показательно заиграл. — Письмо пришло, занятное, но дурная голова, оставил, похоже, у себя. Не пойдёшь со мной? Или, как вижу, занят? — глянул на последнюю бумажку, оставшуюся у Силахтара в руках. — Стихи, дай гляну! — тот отпрянул, думая, что пусть сочтёт за стихи. — И что же за письмо? Не так давно лично оставил писания на столах. Для Мурада, Кеманкеша и Кёсем. Все должны были получить весть ещё в ТопКапы, но увы, не сложилось. Потому-то и стоит сейчас перед его глазами заклятый друг Кеманкеш, зовя посмотреть на его же труды. Лёгкая трусливая испарина появляется на лице, когда поднимается, не забывая и бумагу отдать. — Ну, пойдём, покажешь. Оба повели глазами на своих слуг, открываясь друг от друга. Один отдал приказ евнуху зайти, другой, передал бумажку, тихонько шепнув: «Янычарам!» Как только друзья повернули за угол, Хаджи влетел в покои Хранителя. Без шума он перерывал ящики стола в поисках абсолютно неприметной коробочки. Потом пошёл комод, шкаф и, наконец, под слоем одежды была найдена такая необходимая вещица. В покоях Визиря Ага уже во всю изучал листок с угрозами, нервно сглатывая. В двери постучали и на одну секунду Паша удалился. — Ступай к Султанше, пронеси ещё одно одеяло, мерзло слишком. Сейчас даже я, как ни странно, пожелал бы остаться подальше от дальнейших событий. Страшное грядёт, — шепнул уже у дверей, когда евнух подтвердил все догадки. — Помнишь, мальчиками были, лет пятнадцать, юнцами. Не разлей вода, — вновь предстал перед теперь уже точно недругом. — Мальчиками, юнцами, — повторил с оскалом. — Дружили, в дружбе души не чаяли, — подошёл ближе, улыбаясь хитро. Силахтар сделал шаг назад. Опять эти карие глаза говорят: «Беги же! Убью!» — Так зачем? Чем не угодил тебе, друг? — Друг, о чем ты? — Не заставляй применять силу, сознайся! — прижал ко столу, хватаясь за ворот. Особое безумство просыпалось, когда любовь его затихала. Становился ужаснее глухого и немого палача. И вот сейчас его любовь полыхала из последних сил, но безумия хоть отбавляй. Схватил крепче, почти в губы проговаривая звериным рыком. — Что же тебе надо? Пост Визиря? Султаншу в жёны? Денег? К чему все эти угрозки, наёмники и спившийся Падишах? Я всё знаю, говори! — Мне не о чем тебе рассказывать. Поздно. — Идиот! — процедил, хватаясь за кинжал со стола. В миг капелька с шеи стекла на руку Кеманкеша. — Рассказывай, Друг! Жить же хочешь? Хочешь?! — приставил остриё ещё ближе. — Мне нечего тебе говорить. Слишком поздно что-то менять. Ваша троица навсегда потеряла власть! — Кеманкеш рывком потянул его к стене и несколько раз ударил голову о неё. — Это ты страх потерял! Говори же! — начиная сдавливать горло предателя, прорычал первый Паша государства. — Ты умрёшь сегодня, подобно опальному Падишаху, а жена твоя будет мучаться до конца дней, зная, что все будут страдать! Я пытался настоять на казни, но ты сам уничтожил мои попытки спасти тебя! Не хотел я верить! — он так жалобно это пропел, что неприятное чувство совести пронеслось в воздухе.Неужели он тоже жертва?
Картинка начала всплывать в голове, осознание пришло не сразу. Кеманкеш с силой ударил недруга головой об стену и отпустил шею. Тот стал мякнуть, опускаясь на пол. Кеманкеш вылетел из покоев, Силахтар же окончательно потерялся в них. Все плыло. Боль в области живота распирала его. — Своим же оружием, — последнее, что он сказал, перед тем, как провалиться в беспамятство, — всё тайное становится явным. Мустафа, всё. — Коня живо! Покои запереть и никого не впускать!***
Недовольно разомкнула веки, чуть вытянув ноги. Волосы неприятно отдавали кожным салом и потом, а ранее изнеженное тело всё больше напоминало для неё самой грубый кусок свиной кожи. Неприятный вкус во рту. «Гадость», — поджала в выражении, под стать мыслям, свои пухлые губы. Холодный матрас только больше осквернял, даже если прекрасно помнила, что прикорнула на лавке. Кого-то сильно ударили плёткой, от этих криков только больше съёжилась. Поднялась, легонько опираясь на стену, та неприятно царапнула кожу ладони. Спросонья даже не сразу заметила тряпочку в руке, которой поспешила собрать кровь, а затем и вовсе — нахлынувшую слезу. Несколько всхлипов от жалости к себе, ещё парочка от переживаний, и вот она снова с трезвым разумом бредёт к тахте, игнорируя боль в пояснице. — Во что же мы превратились, мой Кеманкеш? — незаметно вторила, разворачивая платок, очевидно откуда взявшийся. Им не привыкать общаться так. Записки, незаметные символы их любви, расстояние. Обычное дело. Другое, кажется, что теперь ужасно не хватает его объятий, рук, глаз. Да, не хватает его чудных глаз, цвета зернового кофе с маленькой Луной полумесяцем. Оставаясь прежде всего госпожой, она расправила платье, которое покрылось пыльной коркой. Рукой задела листик, чуть ли не упавший на пол. Сразу поняла, по чему тоскует ещё — аромат этого мужчины. Да, он сам восхищается жасмином в её локонах, но как же Кёсем самой не хватает того дерзкого смешения парфюма, сладости и лёгкого душка, каким обладает муж. «Моя султанша, мы опять посланники судьбы. И она шлёт нам цветы. Сохрани веточку, как хранишь нашего ребёнка под сердцем! Я люблю.» — двадцать одно слово, а сколько в них любви. Его «Я люблю.» с жирно выделенной точкой на конце точно даёт понять кого и за что. Пусть сейчас он поставил точку, но её легко можно подправить на запятую и жизнь вновь станет легче. — Жасмин в октябре, волшебник, — провозгласила тихонечко, придерживая веточку. Кёсем уже несколько раз пробежала глазами по письму. Слёзы заполнили глаза, не давая вчитываться в строки родного человека. Они опускались, смачивая бумагу, размывая чернила. — Сохраню, — невольно дотронулась рукой до живота, — ты — чудо, вверенное мне твоим отцом, как этот жасмин. Чудёна, — непривычно себе хихикнула. Больше не морщилась от удара чьего-то хлыста или чьего-то изнеможенного крика. Кёсем было сейчас все равно. Наконец её голову перестали посещать мысли о смерти Кеманкеша. Даже в таком положении госпоже стало казаться, что все налаживается. — Когда увидела его в новой должности, я испытала, кажется, — призадумалась, — много чего. Посмеялась над ним, уж больно забавным казалось, что теперь меня сопровождает мужчина, которому дозволено чуть ли не в гарем войти. А потом он и правда вошёл, похоже, даже поселился. Ещё и глаза его, ох, мой маленький, эти глаза. Пусть у тебя будут такие же: чёрные, пламенные. Ему непременно понравится это. Не могу противиться его передачкам, его пытливому уму, который явно понял, где я, но и вольничать тоже не в силах. Не в том я положении… Под строгий взгляд стражи, проворный евнух торопился с подносом тёплой еды и байковым одеялом подмышкой. Завернув к Кёсем Султан, притихарился, ещё с минуту не решаясь потревожить её хрупкий покой чугунным звоном ключей. — Чудо! — шепнул он, наблюдая за всем этим. Тихо открывая дверь, зашел в помещение. Султанша обратила на него внимание только когда поднос опустился на скамью, а плечи накрыло что-то теплое. — Султанша, поешьте. — Надо бы, — отозвалась спустя вечность, не поднимая немного раскрасневшиеся глаза, убирая слезы тем самым платочком. Аккуратно придерживая второй рукой ткань, опустившуюся на плечи. — Да, моя госпожа! Поешьте, хотя бы немного, худоба вам не к лицу! — заметив сверток, он понял, что платок и цветок тоже принес Кеманкеш. — Вы прочитали? — и так понятно. — Как ваше здоровье? — видя, что она достаточно бледна. — Не цветок, не вяну, — ухмыльнулась, посмотрев на растение. — Госпожа, давайте я позову лекаря, прошу! Вы уже столько дней сидите неподвижно, не едите, с вашей-то болезнью! — как всегда отмахнулась. — Падишах ещё не решил мою судьбу? Оставляет меня сгнивать? — «нет» в глазах евнуха сверлило противным приступом. — Пусть, уроком будет. Ступай, Хаджи, ступай. — Слушаюсь, султанша. Я настаиваю, поешьте немного, вам это необходимо, — уже выходя, сказал он. — Слушаюсь, Хаджи, — с незаметной улыбкой. Поклевав булку, съев пару ложек чего-то тёплого и закончив трапезу лукумом, поняла, что на большее не способна, только если это всё не хочет оказаться вне. Низ живота привычно потянуло, как бывало последние пару дней. «Обычная усталость», — назвала это у себя в голове так. Крепче укутываясь в принесённые одежды, почувствовала себя одержимой сном, хотя и сердце билось крайне неспокойно, но сама она уходила дальше, прикрывая глаза на тонкой подстилке. Воображение её рождало сумрачные картинки, как среди одной из них женщина неприятно дернулась, будто что-то укололо. Повернувшись на другой бок, только больше погружалась в мир, который был крайне приятен для неё. Летняя пора, жасминовые кусты и приятный рой сверчков. Уже вечереет, но так тепло, что хочется сидеть и читать мальчику сказки до самой ночи. Вокруг никого, лишь роскошной красоты женщина, которую очень молодит материнство, а рядом с ней мальчишка несколько годов как живущий на свете. Его совиные глазки прикрываются, пока пальчик водит по страницам книги. Она целует маленький кулачок, а затем они замолкают. Мальчик будто прислушивается к чему-то, как вдруг вскакивает с мраморной скамьи. Это остаётся незамеченным для матери. Он всегда так подвижен к вечеру, что любит попрыгать и поиграть. Потому женщина лишь наблюдает издалека, как мальчишка поворачивает за парочку кустов и скрывается из виду. — Сынок, ты куда, постой! — женщина ускоряет свой шаг, принимаясь за ним. Перебирает шаг за шагом землю, которая становится всё мягче от накрапывающего дождя. Он сменил привычный летний закат, окуная мир в осенний вечер. Только торопится за звуком шажочков, которые уже хлюпают по мелким лужам. В руках женщина держит маленький венок из все того же пахучего цветка. Ветер усиленно старается вырвать его из рук. Дама сопротивляется очередному порыву и старается ускориться. Ничего не получается, шаг за шагом её будто наоборот отталкивает назад. Кажется, холодный дождь скрывает парочку солёных капель. Вдруг слышится голос мальчика: — Мамочка… Мама… где ты, беги сюда, смотри, кого я нашел! Мамочка! — на секунду она перестает предпринимать попытки к движению и ослабляет хватку. Непрекращающийся дождь и ветер отбирают хитросплетенное украшение. В последний момент она успевает зацепить одну выпадающую веточку. Не отпустит, никогда. Эта веточка — её надежда, её оберег. Это — она сама. Смотря в след укатывающемуся венку, она продолжает свой бег. — Мама… Мамочка, ты где?! — уже грустный голос мальчика слышится где-то вдалеке. — Сынок, не плачь, я бегу, — шаги невероятно быстрые, подол длинного синего платья удерживают руки — так удобнее. Тяжелая корона спадает, в руке еще лежит цветочек. Дыхание изрядно сбилось, как и мысли. Темно. Очень. Шаги даются труднее. Ветер усиливается, нарастает всё больше и больше. В воздухе летают уже не веточки жасмина, а склизкие, чуть сгнившие осенние опавшие листы деревьев. Наконец буря стихает. Пред глазами женщины место, до безумия знакомое, но только вот что это? Место её личного боя? Где же тот маленький мальчик, в шутку называемый Чудёной, за своё позднее рождение? Неужели она спит, проснётся вновь с собранными волосами в дни регентства. Место явно отдаёт этим противным запахом власти, колтуном запутавшей её отношения со старшим сыном. Она явно место это где-то видела. Краешек скалы, её обрыв, место для полёта ангелов, спасающих своих подопечных. Знакомый мужской силуэт сидит на краю пропасти. Рядом с ним мальчишка. — Чудёна, ну куда ты убежал? — с волнением спрашивает она, пытаясь подойти ближе, но будто движется в обратном направлении. — Мамочка? — ребетёнок поворачивает голову, в сумраке мелькает отблеск карих глаз. Они радостны, но по милым щёчкам катятся слезы. — Мамочка, помоги нам! — шепчет мальчик, беря взрослого мужчину за руку. Тот оборачивается, немного подрагивая. — Мурад?***
Кеманкеш скакал по лесу. Он не знал, где точно искать повелителя, но предполагал, что тот поехал к обрыву. Особое место для них с момента одного из диалогов. Падишах не водил сюда людей, только его как-то привел, показать, на что способна природа, и, может, спросить совета. Они стояли тогда у края, поначалу неловко молча. — В пятнадцать лет я открыл для себя это место. Я был зол на Валиде, она что-то опять сделала против моей воли, заставив подчиниться ей. Итогом стало то, что я узнал: моих друзей тоже выбирает мать, а не я. Сейчас понимаю, что, может, она была права, эта женщина определенно лучше разбиралась в людях. Валиде до сих пор видит насквозь каждого, когда это нужно. — Вы правы, повелитель. Мне кажется, лучше, чем она, никто не может понять человека и его замыслы. — Да, Валиде всех читает, как открытую книгу, причем не важно, на каком языке она написана. — Определённо. — В тот день я почувствовал предательство сразу двоих людей. Я кричал, метал, срывался на мать. Даже тогда она продолжала быть беспристрастной и отстранённой. Наши отношения перестали быть прежними. Я больше с ней не делился своими планами и мечтами, в ответ на это она больше не говорила о том, что я особенный. Это был вечер, август месяц, я приказал запрячь лошадь и ускакал далеко-далеко. Много и долго бродил, наконец-то остановился здесь. Было уже очень темно. Мне показалось множество звезд. Одна из них упала, я что-то загадал. Мне было плохо. Я сидел тут и смотрел вниз. Там озеро. Большое и красивое. Потом я спросил у местных с той стороны обрыва, ему дали название «Жизнь» — падишах чуть наклонился вниз, пытаясь осмотреть. Кеманкеш машинально вытянул руку и приложил к его груди, как бы останавливая от перевеса в сторону пропасти. — Знаете, повелитель, месяца два назад мне приснился сон. Мустафа наклонил голову, не зная, стоит ли дальше говорить. — Ну, и что же было во сне? — с детским интересом спросил Мурад. — Я стоял у подобной скалы, как за мной пришёл ангел, лицо его бесподобно, прекрасно, чисто и невинно. Она отчего-то прыгнула вниз, а я полетел за ней, похоже, боясь потерять этот невинный образ. Проснувшись, я задышал заново, так и дышу до сих пор, — смущённо переглянулись. Было понятно, кем Мураду приходится этот «невинный» ангел. — Так получается, снилось это место? В жизнь прыгнули, — почесал бороду, не требуя ответа. — Может, но место красиво, я приму за честь. — Оно много для меня значит. Здесь я переживал все потери. Никто не знал где я, а я сидел на краешке этого конца. Тут я соединялся с реальностью, возвращался к нормальным мыслям, действиям. Последний раз я был здесь перед тем, как принять решение о никахе. Я очень рад, что принял правильное решение. Валиде цветет, но никто не знает причину. Спасибо тебе, Кеманкеш. Я рад за нее, — Султан робко приобнял Визиря, давая понять его важность. Мустафа немного растерялся, всё же возлагая руки на спине Падишаха, в какой-то степени по-отцовски отодвигая мужчину далеко от края. Возможно, это было тем моментом, когда они оба поняли нечто важное. — Обрыв, Господи, только бы успеть! Аллах, помоги этому грешнику! — Кеманкеш скакал под полный темноты ливень. На небе вовсю светила Луна, когда под её сиянием всё казалось ужасно тёмным. Но времени ждать, пока она покраснеет, не было. Потому сердце воина было ярко окрашено уверенностью в бедствии. Пустота встречала мужчину. Красивая россыпь звезд, чайки, до безразличия одинокие. Конь остался на привязи, а острый глаз искал хоть какой-то фрагмент, напоминающий о Мураде. Слышен вдруг полный боли стон, резкий, тяжелый. — Повелитель? — в ответ ничего. Кеманкеш оборачивается и замечает Султана возле дороги, по которой он только что проскакал. Опять раздаётся истошный крик. Тело Мурада скручивается от сильных судорог в ногах и руках. — О, Аллах! Мурад! — крикнул такой интонацией, какой обычно падишаха окликивает Кёсем. Замечает его: такого беспомощного, корчащегося от боли, бьющего под собой землю, убиенного. Кеманкешу становится самому дурно, будто отравили его. Боевая хватка, большой опыт и сильная привязанность помогают вовремя оказаться рядом. Жилистые взрослые руки хватают ослабленные напряженные запястья, а тело плюхается на его содрогающиеся конечности. Мустафа растягивает плоть под собой, помогая падишаху расправиться со спазмами. Пот капает на лицо юноши, вязкая грязь приглашает их в свои объятия, когда оба наконец приходят в себя, разваливаясь на траве и желая забыть эту минуту, которую провели в тяжёлых взглядах. За стойкой отдышкой следует минута молчания. Тело парня тяжело, будто деревянно, но уже не доставляет ему столько боли. Судорога прошла, не окутывая его совсем и полностью. Кеманкеш, приложивший не одно усилие, чтобы правителю стало легче, пытается примирить вновь ноющую рану на ноге и мышечную боль в руках. Первым поднимается, помогая повелителю оторвать затёкшую спину от глинистой подстилки. Его руки сковываются вокруг макушки, а лбы их стукаются друг о друга. Туманное сознание Мурада встречает ясный взгляд Кеманкеша, твёрдо смотрящий исподлобья. Мужчина непозволительно хватает парня за загривок, ожидая хоть какой-то реакции. — Повелитель? Вы меня слышите? Мурад! — вырывается из уст Паши, а ответа по-прежнему не следует. Рука падишаха вцепляется в локоть Мустафы, наконец давай понять, что тот не выжил из ума. — Кеманкеш, ты зол на меня, скажи честно?! — голос сродни провинившемуся мальчишке. — Поднимайтесь, повелитель, — кривит душой, пропуская мимо ушей. — Ваш брат, Баязид, — чуть замирает, помогая встать, — он жив и готовит восстание. Мурад цокает, не в силах большего сказать. Обескуражен и зол, но сил меньше, чем чего-либо. Потому бредёт до коня, ожидая, когда на него запрыгнет Визирь. — Поверив своему брату, вы допустили ошибку. Но! — когда помог забраться Султану, залез и сам, пуская жеребца вперёд. — Не могу знать где он, однако вот проделки его прислужника, — достал письма, обращённые супругам, — Силахтара. — Как ты узнал? — коротко отрезал падишах. — Кинжал, которым было совершенно покушение, принадлежит ему. Вероятно, он, в обмен на женитьбу на Гевхерхан султан, которая не отвечает ему взаимностью, и статус Великого Визиря, который принадлежит мне — продал нас! — Мерзавец, сейчас же во дворец! Мы не допустим переворота. Не сегодня, — прорычал Мурад, возвращаясь к реальности, швыряя листки в грязь. Казалось, что он моментально включился в ситуацию. Не думая о боли в мышцах. Дождь усилился, смывая с них грязь, но позже чуть затих. Яркая вспышка озарила ночную темень, закончившись громом. В ТопКапы было ещё более неспокойно. Народ начал собираться на площади возле входа. Недовольные правлением Мурада, подкупленные, свято верящие в светлое будущее вместе с Султаном Баязидом вышли на улицы. Начинались беспорядки. Людское имущество более не считалось важным, как, впрочем, и людские жизни. Очаги подожженных лавок, крики, бойня и детский плач. Будто весь Стамбул сегодня погрузился в сумрачные времена смуты, когда власть менялась каждый год путём кровавых восстаний. Кажется, что дорожка факелов подбиралась всё ближе к ТопКапы, не оставляя шанса на тихую смену власти. Сегодня она будет громогласной и станет пожирать всё на своём пути. Бунт не остановить! Красный кафтан сверкал в омуте грязи и пыли, где его хозяин жил последние дни. Этот план сложился ещё в кафесе, часть его — ещё при жизни Гюльбахар. На вид невзрачная глуповатая женщина смогла посеять раскол в сердцах близких Султану Мураду. Будто предсказательница, она когда-то сделала всё, чтобы её слова оказались правдивыми. С помощью сподвижников нашла занятную историю, помогающую изменить ход дружбы двух друзей: Силахтара и Кеманкеша. Посредством своих писем убедила сына в его нуждающемся троном положении; благодаря своим (чужим, долговым) деньгам смогла пустить дурные вести в народ. Пусть умерла, не добившись желаемого — статуса Валиде Султан, но достигла большего — недоверия. — Где голова Султана Мурада?! Где Силахтар Паша?! — отдёрнул от себя девушку, застёгивающую суетливо пуговицы. — Найти и привести ко мне! Прошло время, тянувшееся патокой, настолько медленно, что, кажется, вот-вот и рассвет встретится на их пути. — Повелитель, никто не может найти Пашу. Последний раз его видел Хаджи ага, выходящим из покоев Кеманкеша. — Шайтан! Времени ждать нет! — дёрнул лист, пробегаясь глазами. — К янычарам! К народу! — дождавшись, пока большой тюрбан, украшенный тремя перьями, несколькими драгоценными камнями и парой цепей, закрепят на голове, он поднялся, принимая в руки копию меча, каким в наследство одаривают нового падишаха. Ряженые сипахи и улемы, простой народ и подкупные янычары галдели, пугая своими воплями не только невинных слуг, но и гаремных красавиц. Те явно оживились, когда меж колонн прошёл грозный парень, хоть и немного неуверенной походкой. Кто-то перекрестился под косые взгляды, кто-то же вопросил очевидное: «Где же наша Валиде Султан?» Наконец раздаётся громкое объявление: «Дорогу! Султан Баязид Хан!» Мечи звенят в воздухе, поднимая свои концы к небу, а головы склоняются к земле. — Пусть вы и ваше царство проживёте тысячу лет! — вторили хором Баязиду, присаживающемуся на трон. После прошла молитва под накрапывающим каплями и медленно каждый, пусть несогласный, но уже поверивший во власть нового Султана на церемонии Джюлюс, целовал руку в знак уважения. — Да здравствует Султан Баязид Хан! Да здравствует Султан Баязид Хан! Да здравствует… — приветствие прекратилось, как только конный стук прервал янычар. — Эй, псы неверные! Эй, вы кто такие? — послышался стойкий мужской голос. Перед народом предстал падишах. — Я — СУЛТАН МУРАД ЧЕТВЁРТЫЙ! Глаза их раскрылись подобно ртам. Грязный, с кусками засохшего песка, потерявший где-то напарника, налитый кровью. Его лицо осветили капли огня, горевшего во втором дворе. Его тело выпрямлял дух победы и власти. А трусливое лицо Баязида исказилось, принимая стыдливое выражение. — Кто вы?! Вы верите этому предателю, возомнившего себя богом? Вы верите в то, что он может стать следующим вашим вождём! Я предупреждал, что не пощажу, если кто-то покусится на мою власть! Камня на камне не оставлю! — кричит, слетая с коня, твёрдо стоит на земле, зная, что она всецело его. — ПОДЛЫЕ ПРЕДАТЕЛИ! — хриплый мужской бас послышался сзади Мурада. Тот обернулся и увидел верных воинов, возглавляемых Кеманкешем. — ПСЫ БЕЗРОДНЫЕ! Схватить каждого! Допросить и истерзать. Никого не щадить! Каждый получит по заслугам, — верные друг другу и верные государству, они переглянулись, понимая свою ценность. — Казнить немедленно! — указывая пальцем на Баязида, проорал Мурад, — даже руки о него не хочу свои марать! Ты не достоин имени своего великого предка, не то что титула Султана, — после этих слов голова предателя упала под ноги члену династии.***
— Мурад… — Мама, не слушай, мы сами справимся, — сказал падишах с широкой улыбкой на лице. Он посадил малыша на руки и быстро сполз вниз. Детский и мужской смех смешались. Будто сказанное представление покрыло мурашками её кожу, когда снизу слышался гогот и лепет. Лучики проглядывали с обрыва, чуть освещая темное место изнутри. — Н-е-е-е-т! — раздался истошный крик матери. Сердце вновь разбилось на тысячу осколков, потому что свет этот потух, вместе с какой-то невидимой надеждой. Боль заполнила грудную клетку, не давая протиснуться воздуху. Женщина опустилась на колени, всё так же придерживая цветок, словно он облегчит боль. Знакомый темп шагов. Один, второй, к ней кто-то приближается. Те самые звуки. Он садится рядом с ней: — Кеманкеш, я не уберегла их, я не уберегла его, не уберегла наше чудо! Он просил помочь. Я не смогла… — прижимаясь к груди супруга, молвила женщина, — я не смогла. — Не стоит печалиться, моя госпожа, пойдем, нам тоже пора, — он приподнял заплаканную Кёсем, которая буквально вся тряслась, и повел к обрыву. — Я говорил, что ни один лепесток не опустится с прекрасного цветка? Посмотри на него, все на месте, — показывая на руку, проговорил мужчина. — А теперь пора делать шаг, давай! Будто усыплённая, Кёсем лежала с сомкнутыми глазами, видя, как её страшные мысли приходят к реальности. Живот распирает боль, ни с чем не сравнимая, ужасно знакомая, означающая только одно: ничего не остаётся, кроме как стиснуть зубы и покрепче схватиться за одеяло, чуть смоченное кровью. Мычание женщины, слабое, ожидающее, что кто-нибудь поможет. Ветка, засохшая за считанные часы, но ещё держащаяся. Слеза, спускающаяся вниз. Темнота, для неё она поглощающая, позволяющая пережить эту боль. Кёсем очень хочет из неё выбраться, когда чувствует слишком быстрые, грозные и одновременно усталые «те самые». Дальше следует ещё табун, глазевших на них двоих. — Моя госпожа, госпожа, — чувствуя за собой шлейф людей, бегущих за ним, он обращается так официально, ожидая позволения, чтобы коснуться и помочь встать, — госпожа, проснитесь! Легко трогает её плечико, на что его чуткая до прикосновения жена не реагирует. Оборачивается на парочку стражников, для которых стало страшно очевидно, кто прятался за маской тайной узницы. — Кёсем моя, — шепчет на ушко, убирая волосы, на которых блестит заколка, — пожалуйста, открой глаза. Он поворачивает её лицо на себя, видя, что оно белее стены из мрамора. Она точно статуя; тогда, ещё несколько часов назад, была вполне живая, пусть спящая. Сейчас такая холодная. Безумие сверкнуло в его глазах, стоило только мысли о её смерти родиться. Раскрыв одеяло, он перетащил её обмякшее тело на свои колени. В полной тишине, стоящей вокруг тяжелее самого грозного вопля, на который способен горюющий. Он беспорядочно перебирает женские волосы, вдыхает аромат, хлопает по коже щеки, целует губы, пока тянется осознание, что главное их сражение проиграно. Кеманкеш так не хочет этого замечать, не хочет видеть капли алой крови на матрасе, одеяле, не хочет видеть и веточку в руках. — Не стоит плакать, моя госпожа, — сжимает её сильнее, поднимаясь и проходя сквозь толпу. Он торопится мимо преград, чтоб подарить себе надежду, которую сжирают рваные взгляды свидетелей. Бежит с ней на руках, лишь бы превратиться в чайку, забирая боль женщины. — Больно, Кеманкеш, мне очень больно, — она роняет это, не в силах ответить более.