— Лето скоро кончится, сынок, — раскинув руки на балконе после какой-то очевидной перепалки, приводя себя в чувства.
— Обычное лето, холодное немного, — поднимает брови, стоя у колонны.
— Именно, жди бунтов. Все доходы казны ушли на поход, кладовые почти пусты, голод того гляди начнётся.
Две пары одинаково властных глаз вновь пересекаются в желании сразиться мнениями. Закат блестит розовым, обагряя их лица, и без того налившиеся краской.
— Валиде, вы хотите продолжить? У меня не осталось ни малейшего желания ссориться, как и потакать вам, — грозно шипит на неё, повышая накал страстей. Она лишь усмехается. — С меня хватит замужества Атике, которое состоялось на днях. Она настолько не хотела замуж, что убежала и пряталась несколько дней. Я дал на эту свадьбу разрешение при условии, что вы сможете примирить её с этой мыслью. Аллах, до сих пор не понимаю, как вы смогли это допустить!
— Обычная предсвадебная суета, с неё тоже хватит. Ей достался один из лучших мужей государства, он о ней теперь позаботится. Рано или поздно смирится с замужеством, заведёт детей, не иначе, — разворачивается, уходя в комнату. — Спокойной ночи, сынок.
Так охолодела ко всему за прошедшие месяцы. На вопросы о самочувствии всегда усмехается, мол: «Жива и хорошо». Салиха говорит, что всё не так плохо, как могло быть. Да, диабет не даёт поводов для радости, да и ужасные мигрени — его последствия — замучали в последние недели. Но всё же это не впадает в крайности, примеряя на её тело только приступы помутнения.
Часто вечера проводит на балконе, думая о возвращении в пустой дворец. Там ещё тепло, в теплице во всю цветёт жасмин. По рассказам Салихи, Явуз оказался наиболее порядочным из всех возможных слуг. Эти истории всегда умиляют, во всяком случае больше, чем кудахтанье девушек о пополнении в султанской семье или ночи с самим Султаном.
Туфельки стучат по каменным полам, наконец доходя до своих комнат.
Ура, часы спокойствия вновь так близки.
Корай уже уложен. Несмотря на раннее рождение, смог стать крепким, радовать семью улыбкой. Только в портрете семьи не хватает его отца. Два месяца назад, найдя папку на столе, она поняла, чем занимался полночи Мурад в её покоях.
С того момента Султан стал более спокойным. Часто замечала его с любимицей на балконе, за лёгкими разговорами он посматривал на материнские окна. Находил ту за книгой, или в тепле последних дней июля с ребёнком на руках.
Он чётко понял природу своей любви к Фарье — уважение. Несмотря на свой яркий характер, когда та любовь, по которой судил всех, прошла, то и он отпустил её. Пылкость улеглась, появились пустые дурочки, с которыми можно болтать ни о чём; появились прекрасные жрицы любви, с которыми можно в полной радости наслаждаться телом. С Фарьей можно говорить обо всём, доверять и засыпать в её объятиях.
Но почему-то сейчас предпочитает заснуть с Фариде. С ней с первого дня нет ни единой проблемы. В какой-то степени показалось бы скучным, но не сегодня. Сегодня слишком яркий день, потому закат его предпочтёт провести в её руках, обвивающих плечи и устах, шепчущих речи о его великолепии.
Спускаясь до своего балкона уже замечает сына в объятиях красавицы.
— Султанша, Корай спит спокойно, поспите и Вы, я прикажу расстилать кровать и готовить Вас, — та лишь подзывает к себе рукой.
— Всё давно хочу тебя спросить, Салиха, что ты о ней думаешь? — поднимает голову к балкону. — Если Айше была с ним с юного возраста и канула в лету после появления Фарьи, то что сделала Фариде? — Всё ещё смотрит на спокойствие сына повелителя.
— Она добра — по моим наблюдениям — покладиста. Возможно, Ваш сын устал от вспыльчивости принцессы. Такое бывает, если вы полагаетесь только на огонь внутри, — как обычно накрывает спину шалью, посматривая за закатом.
— Он слишком резок с девушками. Иногда мне кажется, что Фариде ему понравилась из-за тишины. Я не помню её в гареме, значит или не примелькалась, или была привезена уже намного позже.
— Если верить Хаджи Аге, то повелителя прельстила безразличием. Будто не от мира сего, но всегда спокойна, вы правы.
— Я не была такой, и не буду никогда. Впервые к покойному супругу шла, как на смертный бой. Не могла терпеть его наложниц, боролась с ними, чего не замечала за Айше и Фарьей. Они боролись за Мурада, а не друг с другом. Первая окончательно его потеряла с рождением больных детей. Внучки ещё радуют глаз, но вот мальчики были весьма слабы. Фарья же цветёт все эти месяцы, но не от любви Мурада. Гарем её утихомирил. Сменила меч в руке на вышивку, — отрезает, присаживаясь на тахту.
— Почему вы вдруг задумались о девушках повелителя? Не уж то плохие вести от него принесли, — с обеспокоенностью садится рядом, окидывая взглядом Султаншу.
— Нет, нет. Наши разговоры хоть и сходятся к тому, что моё дело — девушки да дети, но начинаются не с этого. Видишь ли, я излишне за него переживаю и лезу в дела, которые под запретом. Аллах, как можно не переживать за него? Он же конца и края не видит в своих планах! Вот ты бы не переживала, будь у тебя такой сын? — потирает виски, затем вскидывая голову, убирая заколку из волос.
— Переживала, я и сейчас переживаю: как он, как выберется из ситуации, в которой оказался, вернётся ли к жене с сыном, смогу ли я хоть изредка видеть их, нянчить внука? — задумывается, произнося самые сокровенные желания. Ни в коем разе не признается себе, что она действительно мать Великого Визиря. Но с другой стороны уже не так боязно сказать вслух, пусть и не упоминая имён.
Она мать Мустафы. Честного воина, трепещущего до возвращения домой, ищущего совета в родных глазах, которые узнал, но не смог понять причин такого невероятного сходства. Она мама того мальчика, который знал, какой должна быть правильная любовь, жаждал знаний, но оступился в своей самой непредсказуемой черте характера — честности.
— Ты говорила, что не знаешь, где твой сын сейчас, разве не так?
— Так, оно так, только стала понимать я больше, за многим издалека наблюдаю, — мило обмениваются взглядами. В старых морщинистых руках перебирается листок жасмина, что не уходит от госпожи.
— Так почему же ты не придёшь к дому сына, не расскажешь всего, раз знаешь где его пристанище?
— Вернётся домой, тогда посмотрю на него, захочет ли он меня принять?! Я оставила его совсем маленьким, похоронила его сестру, отца, не нашла его, когда вырос, — под тяжестью воспоминаний вскидывает глаза к небу.
Чистое, уже потемневшее, только россыпь звёзд, словно маленькие крапинки, расходится по густой полосе темного цвета. Сегодня не было курчавых облаков, а значит и в море всё спокойно.
— Вы, госпожа, не переживайте за меня, даст Аллах, поход кончится, Кеманкеш Паша вернётся, я увижу вашу радость и пойду, если позволите, доживать своё счастье. А пока что, моё место рядом с Вами.
Беспрерывное протирание ароматных лепесточков в её руках кончилось, когда нежные пальчики накрыли их, проводя по пигментированной старческой коже.
— Ты многое знаешь обо мне; слабости и радости делишь со мной. Ты всегда будешь мне нужна, также, как ребёнку нужна мать, — с уверенностью глядит в глаза, в какой-то степени, наставницы. — Но мама ребёнку важнее, даже если она у него появляется в таком взрослом возрасте. Уверена, твой сын примет тебя, как бы не сомневался, но ты готова пройти тернистый путь? Это может быть очень больно для тебя.
— Вы знаете, что такое разлука с детьми, что такое находиться с ними рядом, но не сметь касаться. Это страшнее, чем непринятие, госпожа.
— Вижу, ты устала, иди, отдохни, нас ждут непростые дни. Лето скоро кончается. Я сама всё сделаю. Иди, иди, пока отпускаю, — с каким-то задорством, совершенно не присущем ей, поднимает Салиху, вставая и сама.
— Непростые.
Это уже этом отдаётся в хозяйских покоях. Женщина бредёт по тихому гарему, вспоминая картины прошлого месяца:
Какая-то беспечность, присущая влюблённым людям возраста её сына, таким как Кёсем Султан, царила в воздухе. День выдался теплый, но не обделённый дождем, под который они попали, добираясь до небольшого домика.
— Аллах, зачем я ввязалась в это! Неужели нельзя попросить кого-то помоложе? — стряхивая с седых волос капли, ворчит себе под нос старушка.
— Не смеши меня, дорогая, ты по лестнице быстрее любого молодняка поднимаешься! — делая тоже самое, параллельно подбивая её в бедро, отвечает не менее поседевший старик.
Оказавшись под козырьком, они достают карту и начинают вести себя крайне тихо. Вдруг что.
— Смотри, это вход, прямо, на втором этаже, там комната. В ней и есть камин, я заметил там странность, говорил тебе. Думаю, что там есть лаз, вероятно кончается у конца пригорка, где мы сейчас.
Дверь оказывается открытой, что не может не насторожить. Тихими шагами два старика поднимают пыль, успевшую налететь за пару дней.
Девичий голос раздаётся сверху:
— Мария? Кто здесь?
Оттого рука женщины хватается за рукав его рубахи. Глаза встречаются то ли в попытке убежать от осознания, что здесь не одни, то ли в попытке прибежать к неожиданному наблюдению. Очи, в которые они смотрят — невероятно красивые.
Он первым показывает на каморку под лестницей, куда ведёт её за тот же рукав. Спустя минуту, когда становится слышен топот лёгких туфелек, опасность уже миновала.
В каморке холодно и темно, места немного. Сквозь щелку в стенке пробирается свет, которого достаточно, чтобы увидеть её испуганное лицо. Эта тайна удушающе быстро приведёт их ко дну. Для Салихи голос не оказался неизвестным — это Атике Султан.
Ещё сегодня, собирая Валиде Султан, узнала, что её дочь планировала наведаться в Вакф, а после на Базар в сопровождении охраны. Только вот услышать капризные нотки голоса в полузаброшенном доме — удивление не меньше, чем подробный рассказ Явуза о событиях здесь пару дней назад.
Найдя место для опоры, она аккуратно, не издавая лишних шорохов, присаживается, замирая в ожидании следующих звуков.
Стук обуви означает, что госпожа поднялась наверх, похоже, в ту самую комнату с загадочным камином.
В тот момент выдыхает Явуз, находя на полках масляную лампу. В каморке становится светлее и чуточку теплее, вместе с тем, и зловоннее.
Проходит ещё с минут пятнадцать. Картина не меняется. Наверху слышны шаги, игра монеток и больше ничего. В маленьком укрытии эти двое неосознанно заглядываются друг на друга. Всё же их дружба, какой бы странной не была, для них хороша.
— Ты чего-то боишься? — спрашивает невзначай, стараясь сильно не нарушать тишину, стоящую в доме.
— Правды, — отвечает честно — больше всего она боится, что эта непростая цепочка событий выльется в правду, которую придётся поведать всем.
— Ты можешь рассказать её мне, тогда будет не страшно, — мило улыбаются друг другу.
— Выберемся отсюда живыми и невредимыми, тогда и проси что угодно, — задирает голову повыше, смотря на лестничный изразец, коим является потолок.
Что-то гремит посреди дома. Мужчина сразу понимает что к чему, подпирая дверь сильнее, пользуясь минутой шума, за которой их не будет слышно.
— А вот и тот самый крот.
Ещё пару минут активных действий, шумным выдохом проходится волна возмущения в верхней комнате. Пыль поднимается, пятная платье светловолосой госпожи. Перед ней он. Силахтар.
Его весьма ошалевшие глаза бегают по её лику, изучая спустя дни разлуки. В руках её ткань чужого платья, а у него — предмет освящения. Вокруг много золота, часть из которого он планировал забрать себе.
— Ну, привет, бесчестно бросивший госпожу, — проговаривает с язвой, когда на глазах выступают слёзы.
Он сильно постарел за это время, глаза его, как и кожа тусклы, а желания вести подпольную жизнь всё меньше. Исхудал, больше похож на свою тень, чем на злобного гения, каким она его спасла, и каким влюбила в себя.
Убежденный, что все месяцы уединений в этой комнате с ней — фальшь, он всё ещё не понимает, от чего треплется замершее сердце внутри. Видит проделки своей работы над ней: пустой взгляд, излишняя худоба, пятна на коже.
Не отвечает на её приветствие, стоит заворожённый с минуту. Затемневший фонарик опускается на пол, чей скрип не скрывается от случайных слушателей этой драмы.
Словно игнорируя её хрупкую фигуру, обходит, открывая дверцы шкафа. Беря рубаху, снимает верх, меняя грязные тряпки.
Девушка поворачивается видя его обугленную кожу на спине. Холодные тонкие пальчики касаются шрамов. Он устало раскидывает руки на небольшую консоль. Её слеза неприятно катится по его позвоночнику, заставляя мурашки выступить.
— Чем я заслужила это, Силахтар? Любовью к тебе? Помощью и подчинением? Зачем тебе понадобилось травить меня… Ладно, кошки-мышки с Кеманкешем, но почему из-за этого должен был пострадать мой брат? Моя мать? — шёпот превращается в истошный крик.
Он отворачивается от неё, уходя в другой конец. Хочется сказать, что она сама этого желала, но ведь это не так. Осознаёт, что никакой радости ему не доставляет слышать её жалобный тон. Ткань быстро вновь настигает его тело. Только тогда поворачивается.
Атике была большим, чем развлечением, большим, чем часть плана. Стала этим.
Безумно тосковал, как бы не пытался отрицать. Она так и сохраняет за собой шлейф невинности, робости и нежности, который увидел, только когда забыл её сестру. Атике для него стала значить много. Может потому захотел причинить незначительный вред её здоровью, лишь бы никто не посмел её обвинить в дворцовых интригах.
Тогда, в конце зимы, он чувствовал, как ему наступают на пятки, как следят и ходят за ним на ходулях совести. Думал, что его конец не за горами и перед кончиной хотел оставить как можно больше боли Кеманкешу. В какой-то момент идея кровной мести заполонила все его мысли. Захотел, чтобы тот страдал также, как когда маленький Мустафа нашел правду на жизненном пути. Именно Кеманкеш стал причиной страданий, теперь всё должно было поменяться. Но не случилось.
— Дай. Мне. Ответ, — отрезает каждое слово, больше не в силах терпеть ужасное молчание.
Его рука грубо заключает девичьи щёки в тиски, ровно то же и проделывают его губы. Как он скучал по этому: её покорности, страху в глазах, страсти, которой она обладает.
— Ты убил её? Ты ещё делаешь всё, чтобы Кеманкеш и тебя убил, Силахтар? — спрашивает, касаясь его отросшей бороды, выпуская из руки лоскуток.
— Я не знаю, где она. Мария пропала дня два назад. Вещи на месте, кровать вся скомкана, на полу нашёл стекло. Точно кто-то пытается скрыть следы произошедшего.
На этих словах старик в каморке недовольно цокает, чем привлекает внимание напарницы.
— Ты думаешь? — приводящая себя в чувства, Атике отодвигается от него.
Силахтар лишь жмёт плечами. Да, думает: она уже мертва или больше не вернётся.
Локон цвета золота струится по лицу вместе со слезами. Она сегодня как дождь за окном: то спокойна, то слишком сильна. Он скучал по ней такой.
— Наверное, мне стоит объясниться, а тебе вновь уйти отсюда.
Она кивает, отвечая на его прикосновение, уже не такое жгучее.
— Камин, ты заметила, не простой. Внизу там что-то похожее на погреба. Когда окреп, ещё зимой понял, что подвал дома большой, можно одну комнату отделить. Стал рыть небольшой тоннель, тут совсем немного до деревни оказалось, туда же и выход. В самые трудные дни я прятался там. Знал о твоём здоровье, знал о делах во дворце, о Марии всё знал, она тебя отравила, она же и вылечила. Всё должно было погрузиться в спячку в тот момент, — отводя её к кровати, садится рядом, не прекращая речей. — Кеманкеш отправился в поход, пришло лето, ты стала вставать на ноги, я до сих пор многое знал. Подкуп — дело не сложное. Да и лавки — место многолюдное, — пожимает плечами, пока она смотрит в одну точку.
— И что же дальше? — будто совсем чужая, безучастная, привыкшая к тому, что он везде.
— Моя судьба в твоих руках, Атике. Я не в силах больше держать тебя на привязи или требовать от тебя молчания, — переглядываются в секунду, когда она, сквозь красные глаза, целует его также рвано, убеждаясь в том, что не сможет остыть к нему, как бы много боли не причинили эти руки.
Подтверждает, что этот мужчина всё ещё имеет всю власть. Однако и её глаза уже не слепы.
— А наша судьба? Что будет с нами? — напоминает о «них», будто у этого есть имя или хоть какой-то шанс на существование.
— А что может быть с нами? Я заберу деньги, помогу нашему другу Кеманкешу, а сам уеду в Албанию, на родину. Ты… — начитает увлечённо говорить, как обычно гению нужен человек, который будет знать весь его план.
— А я выхожу замуж. Валиде с разрешения повелителя выдаёт меня за Халиля Пашу. Похоже, это наша последняя встреча, — без сдерживаемого нахлынувшего на неё сострадания, берет его щеки в обе руки, — позволь мне просто последний раз ощутить твоё присутствие, я больше не приду, обещаю.
Позволяет её макушке оказаться прижатой к его губам. Этот путь для них окончен. Привязались, может странно, но страстно прикипели друг к другу. Она убивалась по нему с юного возраста, сейчас, расцветая, оказалась в его объятиях. Он никогда не думал о ней, знал о её симпатии, сумел воспользоваться, но сейчас, оказавшись на закате, не хотел отпускать.
— Ты нужна мне, Атике Султан. Не сбежишь со мной в леса, полные ландышей? — она только сильнее хватается за его одежду, впитывая в себя запах. — Ну, а что? Спустишься со мной вниз, там выход в город. Никто и не узнает.
Так спокойно и не пылко.
— То, что ты жив — моё одолжение тебе. На большее не рассчитывай, я тебя здесь не видела, не слышала и больше не знаю о твоём существовании. Пока, бесчестно бросивший госпожу.
Гордо смахнув слезу, она встаёт, уходя в дверной проем. Их больше ничего не связывает. Теперь она побредёт своей дорогой, которую выберет Валиде, а он своей. В необыкновенное путешествие по опасности, без которой нельзя отомстить. Девушка привычно смолчит, дабы не оказаться на плахе, будет выбирать платье, которое подойдёт ей больше. Мужчина буквально тут же соберёт последнее, захватив украшение сестры на родину, выстраивая дорожку к Кеманкешу, уже надеясь наконец-то передать всё, что хотел и распрощаться не на мирной ноте.
В доме презренно тихо. Спустя минут десять с ухода госпожи прекратился шум монет, скрип половиц. Дом явно опустел. Женщина продолжала сидеть неподвижно в тусклой каморке. На устах смаковалось ядом каждое услышанное слово, а в ушах отстукивалось молотом. Мальчик, судьбой которого она так вольно распорядилась в детстве, отправив его на скитания после смерти сестры, вырос и желает мести, кровной и жестокой. Всё ещё желает.
Пустые слёзы полились из глаз и она аккуратно смахнула их с пористых щёк.
— Ты чего? — присел старик, собиравшийся что-то найти на полу, но вовремя поднявший глаза.
— Да так, что-то в глаз попало, не бери в голову, — задумывается, — вроде стихло всё, пойдём, — раскидывается руки но тут же оказывается прервана.
— Салиха Султан, вы не по годам молоды, я не по годам привлекателен, но вот глаза ваши весьма печальны, как у прекрасных господ на европейских портретах. Может скажешь в чём причина, и чем я могу тебе помочь? — целует её руки по очереди, затем поднимая на неё взгляд.
Тогда видит она там что-то необожжённое грязными делами. Зажмуривается, понимая, что больше не может хранить это и хотела бы просто найти утешение, не мучая себя виной. Он по-дурацки на своих коленях, не сказать чтобы здоровых, его кисти сжимают всё сильнее.
— Мой сын — наш Великий Визирь, — с того момента будто рушится всё вокруг и лицо его становится мрачнее тучи.
— Он… он знает? — только и может проговорить.
Та трясёт головой и больше ни слова не произносит. Он поднимается, уходя из укрытия. С улицы веет свежестью, дверь открыта. Устало потирая лицо, наливает воду себе в стакан. Теперь понимает, что сухо было во рту, а не в комнатке под лестницей.
Застаёт его на кухоньке, которая хранит в себе едкий запах трав, оставшийся от покойной лекарши. Он копошится в дровах, высохших за лето. Жужжит муха вокруг них. Всё вьётся, нарушая тишину. Скоро начинают трещать поленья в небольшой печи. Салиха мирно ищет травы, не решаясь посмотреть на него. Из кувшина в котелке оказывается вода, затем и что-то приятное, по запаху опытная барышня понимает, что чаинки с ближайшего рынка.
Когда оказывается около огня, то немного косится на своего товарища. Тот издаёт какой-то брык, оглаживая руками затылок, будто стряхивая уже давно высохшие капли.
— Не трогай, женщина, ещё руки обожжёшь, — забирает чайник из кистей, на которых оставил ранее пару дружеских поцелуев.
Когда вода начинает нагрев и его температура накаляется. Дождь вновь льёт стеной.
— Поразительно, вы так похожи, — ухмыляется, поднимаясь с опорой на стену.
— Мы тут надолго похоже, — поднимает голову.
— Почему он не знает? Ты уверена? Ты в своём уме?
— Дождь снова полил, — делай, что хочешь, понимает, что не отстанет, — Он был маленьким ребёнком, забыл меня, жизнь развела нас, так получилось, что свела совсем не в тех обстоятельствах, в которых должна.
Чай шипит, бурля через край, скоро оказывается в кружках, за долгой беседой узнает всё, чем жил их «хозяин» до появления в его жизни пресловутого преступления. А затем и чем занималась мать.
— Помоги мне, — вдруг оборачивается, хватая его руку. — Сделаю всё, что прикажешь, бей. Только сохрани мой секрет, помоги найти концы. Я не хочу потерять сына ещё раз.
За молчанием раздаётся гром, потом и яркая молния среди света дня. Дождь кончается почти сразу. Он растворяется в лужах переживаний этой женщины.
— Я может ужасный скряга, но с тебя денег не возьму, Султанша.
Даже сейчас, заходя в комнату ТопКапы, немногим больше, чем та каморка в домике, она помнит его теплоту, которой он окропил её руки. Ровный почерк, которым он выписывал каждый символ послания, сморщенный лоб, когда он спустился вниз в тайный лаз. Там было так пустынно и звонко. И выход правда был, и тайны кажется перестали быть покрыты коркой в те дни.
Тряпичная кукла смотрит на своего творца. Хозяйка лишь улыбается, надеясь, что смогла сделать всё, чтобы потом передать её мужчине с карими глазами и рассказать обо всём, что так долго не видела.
— Ты узнаешь, мой совёнок, я скажу, — накрываясь лёгкой тканью, она смыкает глаза, прижимая детскую игрушку к себе.
***
— Последние дни остаются? — на палубе шумят белые паруса, когда два первых лица флота смотрят друг на друга.
Абаза больше возмужал, море всегда придавало его лицу некий шарм. Кеманкеш больше осунулся, вены на руках стали выпирать чуть больше, глаза мутнее, а кожа смуглее.
— Верно, друг мой. Ты дочитал? — не замечает книги в руках.
— Да, почти, Вы правы, конец не слишком блещет радостью. Принцесса, хоть и сбежала со своим воздыхателем, всё же не нажила счастья в этом браке, умерла, — Мустафа на это довольно цокает.
— Ты мне скажи, стоят ли страдания принцессы той любви? — Абаза найти ответа на это не может. Только засматривается в даль, поднимая подзорную трубу.
— Не знаю, командир, многое в жизни ценно, любовь тоже. Иногда стоит отказаться от неё на время, чтобы сделать лучше всем.
Тон его спокоен. Вдалеке только родные гребные лодочки, уныло качающиеся на волнах. Тихо, без лишних движений подбирающиеся к берегам земель, уже почти принадлежащих туркам.
По плечу его легко хлопают, затем вновь убирая руки за спину в замок.
— Я вот знаю, что стоят, книга же моя… — уже без укора, какой был раньше. — Но послушай, Абаза, если твои намерения серьёзны, то заканчивай со своими передачками. Лаванда — цветок приятный, но вот, что я тебе скажу, запах его многих очаровывает.
Из небольшого кармана достаёт листочек, сложенный в несколько раз, и учтиво протягивает в руки Мехмеда.
«Довожу до вашего сведения, что Атике Султан стала моей женой. Сама госпожа не рада нашему союзу, но более меня не беспокоит. По вашему возвращению с похода Валиде Султан планирует выдать замуж и старшую дочь — Гевхерхан Султан.
Халиль Паша»
Абаза ещё долго стоит, всматриваясь белёсый горизонт.
Гевхерхан Султан не убежит с ним, как бы не хотела. Она, если и знает о приказе матери, не пойдёт против. Да и лето кончается, впрочем, как и книга, до конца которой осталось несколько страниц эпилога.
В заботах Кеманкеша вечер опускается незаметно. Одет слишком тепло даже для третей декады прохладного августа, долго мечется по каюте, собирая пожитки. За эти месяцы так и не получил ни слова от жены, хотя, кажется, уже потерял надежду. В руках крутилось письмецо от старушки, излагавшее в себе все её знания о ситуации.
Таких получил ещё несколько. С каждым разом они становились будто пропитанными духами заботы. Таким терпким, чуть сладковатым ароматом, который окутывает теплом, даже если сначала очень не нравился.
«Не обижайтесь на свою супругу, наша Валиде Султан пишет, правда. Каждый день пишет вам о сыне, о себе, о заботах, но не отправляет. Верьте мне, как могли бы поверить матери…»
В последнем не усомнился, верит ей, как матери. Когда мужчине стало очевидным, что знания повитухи превышают все границы случайно подглядевшей — задумался. Пустил шальную мысль, что при других обстоятельствах поддался бы случаю и признал бы в ней мать, другой человек столько бы не знал. Но тут же заиграла обида за детские годы.
— Сумашествие, не она. Нет же.
Укладывая стопку рукописей в ящик стола, запирая их на ключ, откинулся на спинку кресла.
«Мама. Интересно, какая она могла бы быть сейчас? Наверное, всё также красива, как в молодости, только вот пряди поседели от корней до кончиков».
Помнит её крупные черты лица без единой морщинки и понимает, что портрет этой женщины вот уже с год не выходит из головы. Однажды даже видел её. Может среди служанок супруги, может хатун какая на рынке.
«Нет же, темно, темно тогда было»
Прикрывая глаза вспоминает, чей портрет и кто обладательница таких знакомых черт.
— Она, ей Богу, это она, она её точная копия! — с ноткой того самого отрицающего сумасшествия произносит, чуть ли не срывая в неясных чувствах замок ящика.
Роется в письмах старушки, пока не находит подтверждения:
Мама, мама всегда ему говорила так, мама всегда так писала, мама так сворачивала края, мама так запечатывала эти бумажки.
С животным рыком всё летит вниз: чернильница, печать, карты. Игральные кости, стул, ящик туда же. С болью на глазах он оседает, чтобы подняться и вновь ударить по древесине. Она знала кем ему приходится, знала и молчала. Кёсем знает и молчит, потому не пишет, она боится.
Встаёт, выдирая очередную горстку седых волос из бороды. Он был так близко к тому, кого мечтал найти всё детство, а теперь не знает, как посмотреть этому человеку в глаза.
Она! Она называет его сына «совёнок», о чём с задором ведал Хаджи; она принесла тому игрушку, которую мальчик обожает. Она всё знает, всё помнит и потому помогает.
Тьма меняется с каждой вспышкой гнева. Он, как маленький мальчик, громит всё на своём пути. Терзает письма, тряпки.
Со звоном кочерги всё проходит.
Бред. Порыв бреда.
— Мехмеда ко мне! Быстро! — срывается на крик, чтобы стражник, стоящий рядом, пришёл в оживление.
Спустя мгновение он оказывается в дверях, сразу же проходя во внутрь.
— Ты всё подготовил? — выдыхает так устало, будто лошадь фыркает.
— Конечно, господин, я думал мы имеем намерения отправляться после окончания операции.
Тот подходит к окошку, а затем раскидывает руки у стола, где нет живого места после выплеска эмоций. Всё ещё приходит в себя.
Надо быстрее всё закончить.
— Закончим сегодня, наших сил хватит. Поднимай флот и паруса, пусть готовят пушки. Мы войдём в гавань крепости в этот священный день.
— Вас понял.
Не смея сказать более, да и видя, что командир желает побыть один, на пятках разворачивается, прикрывая дверь.
— Стой. Это отдашь Султану, как только вернёшься, — из нетронутого ящика достаёт бумагу, составленную несколько часов назад.
Принял решение, основываясь на своих правах, впрочем, которые уже не важны.
Вопрос «а вы?» остаётся незаданным.
Дверь привычно скрипит, закрываясь. Совсем темно становится. Минут десять проходят в прохладной тишине, возвращающей назад к миру беспокойное сердце. Ещё с первой весточкой Салихи всё продумал. Знал, что эти три месяца кончатся, а значит и надо искать путь в конец истории.
Поднимает опрокинутые вещи, возвращая всё по местам.
Это не трусость, не побег с корабля, нет. Его глаза не отличаются заячьей душой.
Смотрит на себя в зеркало, затем оглядывая уже убранную комнату. Собрав несколько разброшенных листков, комкует их в общий переплет. Не собирался брать с собой ненужные пергаменты какой-то лекарши, но только похлопывая по второй руке тоненькой стопкой бумажек, произносит:
— Так вот ты какая, мама.
Мысленно говорит ей «спасибо» и засовывает листы в нагрудный карман кафтана. Маленькая одеженка потеряла свой запах, но всё ещё хранит воспоминания о тех нескольких неделях, что он мог чувствовать себя отцом. До одурения он всё ещё влюблён в свою госпожу, боготворя во снах.
Смутно глаза прикрываются, вспоминая то, какой увидел её в последний раз. В углу оранжереи, словно греческая богиня, облачённая в шелка, с грудным малышом, с запахом жасмина и бесконечными локонами.
— Великий Визирь, противники вышли в наступление, их корабли подошли крайне быстро, — кричит помощник Абазы, влетевший без стука и с ошалевшими глазами.
— Аллах! Я приду через минуту, пусть всё приводят в боевую готовность, время давать отпор! — рычит на юношу, поднимаясь.
В трубку видит яркие огни пожара — первые кораблики вдоль береговой линии уже тонут, загораясь красками заката.
Август завтра подходит к концу. Небо раскрашивается акварелью, какой пишут картины художники. Дело плохо.
Живенько в карманах оказывается некоторая сумма крупных монет, а вид не выдаёт в нём высокопоставленного чина. Бешеными шагами бежит наверх, летя на своё место.
Дальше только смутные представления нескольких беспрерывных часов разборок, ругательств, попыток одолеть противника. Наконец, первые корабли прорываются к крепостям островов, наполненных вином.
Видно, что в атаке пострадали виноградники, смрадный запах крови мешается с чудесным вином. Голова Кеманкеша горяча от духа предстоящей победы. Верный товарищ рядом, ещё не знает испытаний судьбы, которые ему начертали бумаги, переданные Великим Визирем.
— Нанести последний удар по корсару! Левому флангу подъём! — кричит надорванный бас.
Здесь, в море, приходит осознание, что всё не зря. Не зря дома ждёт сын, не зря мается в молчании жена, не зря Султан Мурад бушует агонией.
— Во славу Великого Падишаха! Во имя Великих его предшественников! Да будет здоров наш Султан Мурад! Эта победа его! — снимает чалму, когда видит, что последнее ядро оказывается вколочено в нос массивного корабля, испепеляя его.
— Великий день! С позволения Аллаха наша армия заняла земли Эгейской акватории, сумев создать единое целое! — заливаясь победным духом Абаза раздаётся выстрелом из ружья. Задавая победе новый лад.
Глаза тяжко вспоминают дальнейшую картинку. Похоже, что теперь жар дают отнюдь не новые крылья победы.
Везде гремят стёкла, светятся фонарики, которые блестят в его глазах. Корабли медленно подгребают к островам победы, откуда недавно венецианцы ушли с позором, затихарившись в бухтах. Он сидит в углу палубы, смотря на темное небо. Там россыпь звёзд.
Делает глоток вина, горло душит так, что расстёгивает верхнюю пуговку наряда, а она уже звенит на полу. Внезапно хочется скрыться; спускается на ватных ногах к себе в комнаты, бормоча себе под нос:
— Жарко что-то, — твердит у двери, затем чувствуя, как качает на волнах из стороны в сторону.
— Кеманкеш Паша? — резво бежит за ним Абаза, находя его в конце коридора, — Паша? Вам нездоровится?
— Нет, нет, всё хорошо, просто возьму бумаги и… — темнеет всё вокруг с дикой пульсацией.
Будто не желая быть опозоренным, вваливается в свою каюту, сквозь пелену прикрывая за собой вход.
Ожидая когда выйдет в свет главный герой славы этой ночи, Абаза стоит возле двери. Грохот заставляет его напрячься и набравшись смелости, войти.
Держась за предмет мебели, Кеманкеш на дрожащих руках терпит будто ниоткуда взявшуюся боль, хотя её причина ясна. Он весь горит. Но сейчас кости ломит, а глаза сами покрываются коркой, будто в них посадили зерно катаракты. Тяжело встряхивает голову, ещё раз шарясь по карманам. Всё на месте.
— Лодка готова? — хрипит, закусывая губу. — Вещи?
— Да, ждёт вас у кармы.
Он оборачивается, подходя к молодому человеку.
— Погребешь ты, пойдём.
Почти падает на него, скидывая со лба лишний пот.
— Вам, очевидно, плохо, стойте же, я позову лекаря. Подождём до утра. Да и как я оставлю моряков?
— Приказ, Абаза, приказ! Ты знаешь, на что мы шли. Ты поклялся помочь мне! Вернёшься утром и войдёшь в крепость победителем! Теперь ты — главный, — бредит, давая себе передышку; появляется возможность приложиться к стене, кажущейся невероятно холодной, — а мне нужно вернуться, и поскорее.
Незаметно для бушующего флота, они оказываются в маленькой лодочке. В кошёлке пара рубах, немного обезболивающего и ещё пара мешочков с деньгами.
— Вы уверены, что это того стоит? — наконец произносит это вслух; до этого тема оставалась запертой на семь замков. — Как я посмотрю в глаза Султана Мурада?
— Сколько бы раз я не просил не лезть тебя в дела моей семьи, ты остаёшься непреклонным. Самое важное для меня — спокойный сон нашей Валиде Султан, а по-другому я этого не изменю.
— Неужели ей будет спокойней, если над вами нависнет угроза в виде отрубленной головы?
— Пусть нависает, главное чтобы смерть ко мне пришла в особом лице. Что ты там про любовь сегодня мне говорил?!
Ночь качает их на волнах, когда Мустафа прикрывает глаза в ослабленной схватке с жаром. Яркие звёзды освещают путь до врат небольшого островка. Рука сжимает тряпочку, пока не слабеет в безвидимом сне.
— Смотрите, там огонь! Деревушка, вам недолго осталось. Как вы и говорили!
***
— Вы решили вернуться, к благу ли? — спрашивает Гевхерхан, смотря в след за матерью.
— Я больше трёх месяцев провела в ТопКапы, дочка. Много дней думала об этом, — поджимает губы, — ты знаешь, я не скрывала. Мурад не слишком рад моему появлению, Касым как обычно тих: ест, пьёт. Как и Ибрагим. Он наконец оправился. Тем более, что тоже не слишком жалует моего присутствия. Проведя здесь несколько дней, я поняла, что тут теплее и радушнее.
Как-то даже грустно становится, что дети, которым она отдавала всю себя, теперь не хотят видеть её рядом.
— Не говорите так, вы нужны нам, — накрывает материнскую кисть, заглядывая во взмокшие глазницы.
— Это решение верно, моя Гевхерхан. Да и тебе пора оставить меня. Ты слышала вести с полей. День-другой и всё встанет на круги своя. Волей Аллаха Кеманкеш справился. Езжай к братьям, а мы с Кораем останемся.
Наконец отпускает её; когда дверь закрывается, девушка ещё раз проходит мимо библиотеки Кеманкеша. Там до сих пор остаётся пустым место книги, которую она взяла в долг.
Грустно глядит на полку, забирая ещё один фолиант.
Её Валиде стала часто упоминать о браке. Эти мысли тяготят больше, чем дела гарема.
Открывает книгу, листает — вроде интересно. Но всё же возвращает. Не хочет забывать то, что поручила Абазе. Он должен вернуться, когда дочитает все страницы до единой, а времени осталось так мало. День, два, три. Счёт времени потерян, сколько ещё осталось не видеть его лица и не прижиматься у его груди в уголках сада? Он стал прообразом её мечтаний, героем сказки, которую они сами пишут. Воин, который сражается с врагами, а сам не забывает о любимой.
Последнее письмо получила дней десять назад. Полное мечтаний, радости и наставлений. Вместе с ним отправил и третью веточку лаванды, заложенную почти в конце книги.
Грустно вздыхая, проверяет всё ли на месте и уходит из дворца прочь в сопровождении пары служанок и Хаджи, беспечно до самой ночи говорящем о всех беспокойствах. Они хорошо ладят, друг матери оказался ей главным помощником. Кажется, сдружились настолько, что он не слишком опечален возвращением Валиде Султан в их с Кеманкешем гнездышко. Только ворчит, вспоминая Салиху и её любовь наводить свои порядки.
За недолгую поездку в карете успевает обронить:
— Никогда, видит Всевышний, её не любил. Валиде Султан прямо-таки прикипела к ней всей своей душой. Чувствую, не просто так эта женщина в гарем послана, не просто так.
— Хаджи Ага, не стоит возмущаться. Она всего лишь стала близким другом моей матери. Как ты, Эстер, и когда-то Кеманкеш. Она всегда вас жалует. Будь спокоен, эта женщина движима только сердечными побуждениями.
Тот смешно причмокивает: хоть он и уважителен к своей новой госпоже, но помнит её ещё с пелёнок, потому и их отношения более вольные и неосторожные.
Карета добирается до ТопКапы, где уже стоит знакомый облик на границе с Гаремом. В юной и утонченной вспыхивает яркое желание обнять этого человека, так, чтобы больше не отпускать. Но как только силуэт поворачивается, то она видит на его тяжкую дымку скорби, невозмутимо опускающейся на всех вокруг.
В руках его послание, которое не сулит ничего хорошего. Пальчики лишь показывают «не сейчас». Принимая его поклон, девушка уходит в коридор, ведущий к своим покоям, оставляя Хаджи в стороне.
Как же силуэт рад снова почувствовать тот шлейф лавандовых духов, стоящий меж ними стеной. Пусть опять им не в моготу держаться вместе, но почему-то всё ещё верится в прекрасные волны перед глазами, на которые они будут смотреть держась за руки и не боясь, что их заметят.
— Ты вернулся ко мне, Паша, — проговаривает, закрывая двери в комнату.
Букет свежей лаванды лежит на столике, с которого некогда упало послание на венгерском языке. Там ещё одно.
«holnap a kertben kilenckor»
«Завтра в саду в девять»
Тепло мелкой дрожью разливается вместе с убаюкивающими ароматом. Разлука кончилась.
***
Сон, в котором она видит отражение себя, сотни писем по несколько слов и тёмные карие глаза, будит её среди ночи.
На душе такое гадкое ощущение боли, что подрываясь на кровати, она начинает беззвучно ронять слёзы. В покоях тихо, всё напоминает о последних днях до разлуки. Не находя вторую подушку занятой, она поднимается до дубового комода. Там всё ещё вещи, которые таят в себе скучавший аромат её мужчины.
Странное видение. Малыш рядом с ней кричал о корабликах в этом видении. Оно уже не первую ночь посещает Кёсем.
Будто в вакууме останавливается посреди комнаты. Холодный ветер первых дней сентября веет с балкона. Он обнимает её своими потоками так, как обычно делал муж. Только от этих объятий становится зябко. Тёмная мгла погружает её обратно в мир мечт, не давая до конца оправиться от бодрствования. Взглянув в зеркало, последний раз убеждается, что внутри становится легче от мысли, что поход кончился, а значит совсем немного и станет легче, всё встанет на свои места.
Вновь ложится в постель, поворачиваясь на бок. Рука отчаянно желает провести по его густой бороде не той стороне. Но его там ещё нет.
— Я тебя очень жду.
Проговаривает в пустоту, прикрывая глаза, опуская кисть на тело спящего сына. Сегодня об был таким буйным, что еле уложила его, и то, рядом с собой.
Резкое чувство тревоги настигает. Корая нет в её кровати. Обыскивая плотные одеяла, она не находит его маленькие ручки.
Дрожаще выдыхая, ладонью прикрываются уста, допуская страшные мысли. Глаза шарятся в ужасе, теряя свой свет.
Второпях перетряхивает детскую колыбель, в которой никого не находит. Волосы развиваются, струясь вниз по халату, когда, как совсем юная Махпейкер, она летит по лестнице, пытаясь найти своё чадо. Будто всё вокруг темнеет, дверь за дверью распахивается. Дворец пуст, никого, ни Салихи, ни её пресловутого друга, ни других слуг.
Из последних сил руки толкают дверь на крутую лестницу из флигеля прислуги, у которой еле слышен ропот.
Банки светлячков освещают путь, а сам он усыпан мягкими жасминами, по которым она ступает босыми ногами, стараясь их не погнуть. Даже сейчас думает о своей святыне, с которой её связывает последняя любовь. Лёгкая улыбка затмевает пучину слёз. Тихая песенка доносящаяся из сада, знаменует конец одиночества.
Ni-na nana — ni-na baba
Ni-na nana, ni-na baba
Ни-на мама — ни-на папа
Ни-на мама, ни-на папа
В саду с первым лучом солнца становится уютно и теперь в него хочется вбежать. Там её ждёт родной голос, просящий о сне для их сына. Будто тает всё внутри, обогревая тайный сад сердца, взращённый Мустафой. Он так нежно качает на руках Корая. Тот уже покорно поддаётся, чувствуя родство. Нотка злости за переживания сменяется градом вины за неотправленные письма. Робко касаясь руками его плеч, не выдерживает, прижимаясь губами к спине. Так необходимо чувствовать его запах, опьяняя себя.
Почему-то он будто всё ещё не здесь.
Махпейкер тихонько шмыгает носом. Тогда Кеманкеш поворачивается к ней лицом. Оно в маленьких оспинках, более грубое и чем-то опечаленное.
— Я успел вернуться? — спрашивает, убирая слезу свободной рукой.
Она лишь целует кисть, задержавшуюся на её щеке, прикрывая глаза. Вновь слаба перед ним, но так желала этой слабости.
— Ты специально всё это подстроил?
Теперь его очередь молча кивнуть, а затем поцеловать макушку.
— Мама помогла…
Прежде, чем задать вопрос, всё вновь погружается во тьму: нет сада, Кеманкеша, Корая, ответов. Перед ней пустота.
Среди неё слышится тихий шепот. Это снова та колыбельная. Глаза открываются, понимая, что снова ей привиделся сон, где сама настигает любимого в саду. Вновь мираж обрывается на словах о матери.
С балкона действительно дует сентябрьский легкий ветерок, поэтому поднимается прикрыть двери. Там, под светом краснеющей Луны, видит старушку, напевающую второй куплет:
Sikur era nëpër male.
Vjen si fluturat në livadh.
Që të bëhesh ti i madh.
Të ndriçosh si dielli e hana
Lum për ty baba e nana.
Как ветер в горах.
Прилетает, как бабочки на лугу.
Стать великим.
Сиять как солнце и есть
Блаженны отец и мать.
Покорно улыбается мелодии, которую не слышала так давно.
— Как же ты похож на него в младенчестве, — едва шепчут сухие губы, оставляя лишь обломки слов долетать до ушей Кёсем.
— Он проснулся?
— К сожалению, зубки режутся, простите, что не разбудила, вы и так не спали уже две ночи, — тепло отвечает, передавая заснувшего мальчика в руки матери.
— Ты тоже отдохни. Ему совсем не помешаешь ты, но только здоровая.
— Спокойной ночи, Кёсем… — не успевает договорить до официального обращения, как оказывается остановленной.
— Кёсем.
***
— Повелитель, с позволения Аллаха я вручаю вам ключи от крепости N., — проговаривает чётко, несмотря на эйфорию от агатовых глаз, случайно взглянувших на него.
— Хвала, что всё прошло, но почему вручением занимаешься ты, где Кеманкеш Паша? — в лице повелитель замечает смуту.
— Думаю, вам придётся прочитать это.
Падишах лукаво улыбается, забирая свёрток. Абаза наоборот — вполне серьёзен и не разделяет общей радости Султана, уже увеселённого небольшим количеством вина.
— Явно поспешил к Валиде, иди, потом прочту, — не изменяя сейчас своих привычек, глотает терпкий яд, затем располагается широко на тахте.
Ещё пара часов и объятия Фариде встречают его; словно мурлыкая, она заполняет своим приятным голосом. Наложница нежится в его усталых ласках, которые он изредка проявляет, проводя руками по её спине.
— Повелитель моего сердца, благие вести для Вас? — видит его радость за туманной улыбкой.
— Войска вернулись в Стамбул. Мы победили.
Всегда отстранена и своими локонами русого цвета только больше очаровывает его от дел.
— Может быть моя новость обрадует ещё больше, Мурад? — хихикает, как обычно пробираясь руками под кафтан и убирая напиток из рук.
— Подожди, не сейчас.
Вспоминает о свёртке, который скинул на столик рядом. Всё же вопрос витает в воздухе, тогда чуть ли не с силой он скидывает с себя девушку.
Развернув листок, поднимает глаза к потолку, затем прикрывая их, но продолжает чтение:
«Повелитель, вы многое доверили мне и признали во мне друга, признали многие мои грехи за искрение чувства, но…»
