Всё было во взгляде

Женщина скрылась в тесноте ненавистного кабинета, громко хлопнув дверью. Тяжелая пыль страхом свалилась на мужские плечи, оставленные зябко ожидать вердикта для носимой ими головы. Ей он и упёрся прямо в деревянную плиту… Час, вероятно, даже второй, он стоял теперь сгорбившись, взращивая себе на лбу мозоль, оставляя следы своих мокрых ладоней пожирать многолетний лак дубовых граней. Не умолял, не ломился. Он смиренно ждал, пока ангел сложит свои крылья и погибнет в этой ужасной сухой грозе, которая все еще не кончалась ливнем. Фиолетовый свет опалил его изнеможенное морщинистое лицо и рокотом ушёл. Он пробежал в тот же миг по ровному потускневшему лицу Султанши, запечатлевая там удивительную умиротворенность: под трескающимся камнем всегда найдётся всякая живость, которую не заметить за секунду придирчивого взгляда. Так и есть. Грозе невдомек, что за узорчатым рисунком на цвете слоновой кости прячутся чуждые рябеющие страдания. — Прости, — наконец заскрипело в замочной скважине, — пожалуйста. Сквозь неё теперь проглядывал карий, не смогший более терпеть. Кеманкеш зашёл и не застыл позади: он не требовал криков, не держал в руках цветов, не издавал шагов. Он повис тяжкой тенью, примыкающей сбоку, искажающей все впадины, в час вновь показавшиеся на лице Султанши. — Простите меня, Кёсем Султан. Я поступил так, как считал единственно нужным в той ситуации. Пожалуй, впервые. Он увидел ее лицо онемевшем в удивленном спазме. Видел развевающуюся седую прядь, падающую прямо на Босфоровы глаза. Кажется, госпожа его садов ни разу не тронута столь низменными извинениями. Разве что обескуражена столь дерзким никчёмным ответом. Хотел пропасть, не воротиться больше под этот замёрзший ненавидящий взгляд. Развернулся к выходу, как рука его была захвачена в угрюмом «подожди». И теперь он прознал, что его побег был и будет тщетным. Стаями чёрных воронов прилетело понимание неизбежного конца, кой был отсрочен лишь на день. Женщина вновь глянула на него исподлобья, крепче сжала за предплечье и затребовала слушать и молчать: — Ты отправишься в поход, Кеманкеш, — ее профиль, обдаваемый лунным светом, осторожно пошатывается, когда она перестаёт опираться на своего мужа, — не допустишь бунта, снабдишь земли, раздашь жалование янычарам: от моего фонда будет выделена сумма. За это время мой внук приедет вместе с Байкуш из Египта. Не даст Аллах, но если Мурад испустит дух раньше возвращения в столицу — султанат останется под моей защитой. Ты вернёшься, возглавишь, как прежде, должность великого визиря, а я вновь уеду в ТопКапы, как Валиде-регент. Наш сын будет расти и учиться под твоим крылом, потому как никому я не желаю испытать на себе потерю чада. Тебе женой я более не буду и никогда после этой ночи тебя не коснусь, — отдёрнула руку. Кисть вытерла о юбку платья, не обратив внимания на тень сбоку, скривившуюся. Голову вскинула и застыла безмолвном отречении. Под сухой гром гудели вдалеке чайки, на небо являлись молнии. Всё наполнялось переспелым запахом жасмина, который в духоте гроз казался мерзким. То было не столь благородное цветение, какое живет в порах султанши, разливая свежий аромат по всей коже. Это был тягучий горький смрад: спустя столько страданий жасмину пришлось принять ещё одну метаморфозу. Мужчина закачал головой, пытался стряхнуть тяжесть своих висков, но получал только жгучую боль. Не поверил в ее чудовищное допущение: остаться в одиночестве. Она же клялась! Тогда, пять лет назад. Выла, что не вытерпит и дня разлуки, не отпустит и на шаг: всё стерпит и простит. Его терзает отчаянная злость за ту несправедливую клевету, которой был награждён годами ранее. Но вслед за скривившейся недовольной физиономией приходит умоляющая, ошеломлённая. Мужчина видит лишь ужас отчаяния в своём отражении. Потому как замечает, что уста его жены сочатся кровью, а глаза изо всех сил протирают дыру в бесконечном небе. Они так похожи сегодня на него: всё не могут пустить слёзы, не позволяют себе; только сверкают молениями. Рука ее уже не поглаживает виссон ночного наряда, теперь она впивается в самое бедро, оставляет следы своими ногтями, складывает фаланги в кулак и упирается костяшками в кожу. Она терпко вздыхает, дрожит и наконец издаёт стон плача, чувствуя, как бьются о пол его колени в страстном прошении… Она не противилась его объятиям и мольбам, видела его ненапрасные слёзы, тяготы и жилку, проходящую по лицу, каждый раз, когда он поднимал свой взгляд на неё. К концу он упал к полу, стал зацеловывать в ноги, молил остаться. Кажется, впервые видела его таким беспомощным и в глубине обидчивого разума понимала, отчего так ведёт себя, отчего так поступил в пятилетнем мае. Наконец успокоился и упёрся лбом в ее бедро, почувствовал, как прощальчески рука ее роется в его волосах. — Мы не сможем больше, нет, Кеманкеш. Я не впервые не могу поступить здраво, но и метаться до конца своей жизни не смогу. Увижу Атике, успокоюсь, приму, что сделал ты, и ещё сотню раз тебя прощу, но никогда не пойму тебя. И ты меня не поймёшь, потому как я не допущу, чтобы Корай пережил хоть часть того, что стало горбом всех моих детей. — Дай мне объясниться, прошу. — Объясняйся. — Единственное, о чем спросил я тогда — не отберёт ли он у нас Корая. Я взял с него это обещание и всякий раз, все эти долгие года напоминал себе об этом. Ты во всякий день отвечала мне, что непременно выбрала бы его, поэтому прошу… Она бы убежала, погибла бы от этой связи, от твоего груза и надзора, я лишь спас всех, пойми, моя Кёсем, — ухватился за ее платье, что женщина вновь пошатнулась. — Когда ты вернулся, ты же уже знал, верно? Ты пришел ко мне, зная, что скоро заставишь меня отречься от дочери? Об этом просил меня? Больше ничего не сказал. На ее стопу упала капля, а к кисти приложились губы. Нашла в себе силы посмотреть на него. Где-то блеснула седина: тогда только поняла, что за чувство его сейчас обременило. Янтарная боль: даже в мольбе он не может почувствовать слез, не слышит ее запаха. Для него умирает вкус жасмина на губах, отнимаются руки, держащие свящённую ветвь. Не желая того, разрывая душу, присаживается к нему на пол. Губы мягко подрагивают в слезной улыбке, а меж лицами их проходит лунный свет: необычный, больно красочный и яркий, прорывающийся сквозь чернеющие тучи. Последний раз пленится ее красотой. Теперь они оба седы, пусть и не полностью, но блестят этим локоном потери в отражении пиалы для персиков. Уста сплетаются совсем аккуратно, незаметно пытаются понять, как быть им теперь. Он припадает носом к ключице, целуя выступ кости, а она придерживает его за шею рукой, сильно вздрагивает, на вдохе заливаясь безмолвным душащим плачем. — Оставляю право развода тебе, — пытается отпрянуть, чувствуя, как сильно она упивается, цепляясь за его кожу и ткань кафтана. — Я освобождаю тебя. Ты свободен. Отрекаясь, резко поднимается, опять отходит к окну. — Может, сон это? Может, рай это мой, Султанша? Если вы мой ангел — возвращаться в людской мир не хочу, — отворачивается, встряхивает полные пота волосы. — А нет, нет за вашей спиной того света и чудесной лесной картины, — она вскидывает руку, прося наконец покинуть ее. — Вы тогда, вы поцеловали меня, или же я был в раю? — вновь склоняется и ее целует кисть с узловатыми суставами. Сквозь пелену слез женщина улыбается: «Слабость». Возвращается к нему лицом и просит лишь уйти. «Иди», — опять звучит так холодно в настоящей вымученной разлуке. И он действительно покидает ее, оставляя ее кожу покрываться незатейливыми брызгами от наступившего наконец-то ливня. Более не мешает в своей голове ужасающих мыслей о дне отречения, не волочится до спальни, где проведёт еще одну ночь в ожидании падения очередного Вавилона. Без скрипа перед ним раскрывается дверь, а сам он проходит в тусклую комнату без лишних слов. Лишь утыкается головой в балдахин кровати и ждёт, пока его пригласят на прощание. — Узнала, — выдаёт старуха без лишней ряби в голосе. Салиха присаживается и покачивает головой. — Берегите ее. И сына нашего. Сберегите этот дом и все, что дорого моему сердцу. Носите ей жасмины, даже если будет воротить от них нос. Она заслуживает самых тонких ажурных лепестков, не носите ей сорняки, — разворачивается и уходит прочь. В дверях слышится лишь то, как смешон его приказ в подобное время. Тогда он оборачивается и видит в карих глазах несвойственное чуждое зерно. — Ее не спасут теперь цветы, Мустафа. Ты просишь меня уберечь своё сердце, но только что сломал его хранительницу, как ненужную побрякушку, — она глядела не в его глаза, она заглядывала в самую его гнилую плоть, которую сама породила. — Я исполню, я обещала тебе. Но знай, что не сумев сохранить этот секрет до сырой могильной земли — ты навлёк на Кёсем такую бурю, что теперь в этот дом тебе дорога будет размыта годами. — Трое могут хранить секрет, только если двое из них мертвы. Вы все еще не покинули меня, а убивать Амена только из-за его циничного взгляда на мир — глупо. Он хлопнул дверью, опять сотрясая пыль с позолоченных узорных рам. Скрылся во мраке размытых брусчаток: Стамбул впредь станет пахнуть отвратительно, напоминая только ужасную вязь на губах от перегнившей шелковицы… Облачённый в дождливую погоду Кеманкеш подступился к порогу и настойчиво постучал. С клюющего кончика носа свалилась огромная капля и заблестела на руке встречавшего. Тот сперва усмехнулся, а затем вновь согнулся в сутулую скульптуру. — Проходите, — шепнул голос среди пустой улицы. Серые глаза египтянина сверкнули, и он поманил за собой вглубь небольшого дома у самого рынка. Перед лицом тащил фонарь с самопроизвольно бренчащей цепью. В конце длинного коридора тут же показалась дверь, из-под щели которой разнесся смрадный запах лекарств и печной гари. — Она спит. Тише, — отозвался Амен и дернул ручку. Действительно: в полном унынии, сомкнув худые синеватые губы, спала Атике, только, по-видимому, принявшая хоть грамм пищи и отпоенная переданными отварами. Кеманкеш сбросил тяжелое, совсем не по июльской моде, пальто и уселся в кресло напротив, опирая локти и сгорбившееся тело на скрипучие колени. От согревающего тепла он вздрогнул и стряхнул всю воду со своих сузившихся плеч. — Ребёнок где? Амен поставил фонарь на комод, оперся на него сам и вдруг достал небольшой свёрток из-за пазухи и поднёс его к огню. Выпустив клуб дыма, он наконец заговорил: — Умер. Кеманкеш широко раскрыл рот и вскинул глаза к темному потолку. Его лицо тотчас наполнилось ещё большим отчаянием, кое только отмылось под стучащем ливнем. — Сказали, что пару дней как. Да и госпожа пахнет отвратно. Похоже, что была с ним рядом, что не мудрено. Схватившись за голову, Кеманкеш желал спрятаться в своём теле, пропасть вместе с тем сожалением, которое настигало его с каждой минутой. Сотрясаясь в собственном ужасе, он отстукивал каблуком на паркетном полу один и тот же ритм, что за секунды стало походить на нервную конвульсию. Стиснув зубы, он поднял голову и уже хотел подорваться, дабы покинуть опочивальню, сорваться на крик среди пустынной улицы и погибнуть в рассвете. Но в его руку был учтиво протянут табак. Амен вернулся на своё место и продолжил глядеть в одну точку. — Я уезжаю. Вместе с Кёпрюлю, — теперь уже серое облако распласталось над господином. — Утром должна придти Салиха, ещё до рассвета. Она ее осмотрит и оставит лекарства. Ей же и покажешь, где мальчика похоронят. Уйдёшь один. Тебя непременно хватится Кёсем, — поперхнулся, — ответишь честно и как есть: Атике Султан захворала и, очевидно, истощена после дороги. Захочет увидеть — отведёшь. Сам будешь навещать, как нечужой человек. И главное — ни на шаг мужа ее не подпустишь, а если придётся — самолично удушишь и не пожалеешь. Окурок догорел на заслонке печи, а пальто вновь исчезло вместе с его обладателем… Над городом застывших морей вновь начало восходить солнце, какое приближало ещё один день к началу. На заре погонят скот, шумные торгаши зажужжат с предложениями, корабли станут приходить к портам и вываливать бочки, полные рыбы. Столица вновь заживёт в своей бурной кипящей манере. От ночной грозы останется лишь воспоминание из мокрых крыш, но и те высохнут на летнем пекле. С хмурым выражением мужчина зайдёт в казарму, примет мерзкие почести и на долгие часы скроется в одной из комнат. Его ждёт очередной военный поход. Кёсем же отмахнется от очередного таза, заполненного рвотой. Вытрет испачканные губы и отбросит салфетку подальше, зажмуривая глаза и затаивая дыхание. — Госпожа, простите, Салиха хатун удалилась из дворца. Сказали, что вышла на рынок, — девушка поднесла стакан с водой и стыдливо пожала плечами. — Прикажи заварить настойку и готовить хаммам. Ещё одного часа этой мерзости я не вытерплю. — Хаммам готов, Султанша, я приказала его топить, как только вам поплохело, — женщина разогнулась и принялась вставать с кровати. Ее подобревший взгляд смерил маленькую служанку и тут же был уведён в пол, — может, послать за Пашой? Он всегда заставляет вас забыть о болезнях, — игривый девичий голосок без задней мысли запел над ухом, но ту же стих, неловко теряясь под молчаливым неодобрением. — Как выйду — прикажи звать Амена, до этого пошли за главным евнухом в ТопКапы и отправь приглашение Гевхерхан Султан. Пусть приезжает погостить, когда этого захочет. Сделала несколько шагов до лестницы и остановилась. — А Паша? — Нет слов тошнотворнее, чем извинения и корыстные просьбы, — заключила себе под нос и сделала шаг к ступеням, тут же опираясь на перила, — потому легче мне от его присутствия теперь не станет, — это проскочило шёпотом и осталось незамеченным. — Ты мне напоминаешь одну девушку. Как раз любимицу Паши. Была такой же бестолковой в его отношении. Правда была в том, что дерзость той девушки все ещё оставалась. Держала таковую черту лишь непоколебимая тяга к этому человеку. В чем-то романтическая, в чём-то детская. Байкуш помнила его таким, как застала впервые и не боялась его более никакого вида. Хоть грозного, хоть шибко радостного. Она полюбила его душу ещё в тот час, когда он назвал ее своей спасительницей. И теперь непременно грезила вновь обрести то неожиданное румяное чувство, какое нашла в детстве. Даже в мирном морском бризе она рисовала себе картины, которых порой стыдилась. Так пробивал очередной час на добротном судне. Старик посматривал на мальчика, спокойно спящего на большой кровати. Ссохшиеся сухожилия вылезали из его рук и показывались на подпирающей руки трости. Он сидел так уже третий час и не беспокоился ни о чем другом, кроме как о тихом сопении посреди каюты. Вдруг он поднялся и поковылял до палубы, где вовсю начал завывать ветер. — Кёсем Султан не пожалела денег на этот корабль: людей наняла, яств нам сколько накупила. Мы купаемся в роскоши, Байкуш, — ворчливо встал рядом. И правда, одет он был теперь в чистые тёмные рубахи в два слоя, камзол, кафтан, начищенные до блеска башмаки, чалму с ярким украшением. Выглядел как богатейший Паша, что в совете застал не одного Султана. Байкуш же по-прежнему скромно обрамляла плечи тонкими платьями, заплетала волосы в две ровные косы и грела свои старые туфли на палящем солнце, забывая совершенно про свои сундуки свежей дороготканной одежды. — Ты говоришь об этом каждый день, Явуз. Как прибудем — пожертвуй денег из своего кармана в ее Фонд, — старик усмехнулся, — да лохмотья свои старые отдай. — Ах, Совушка, Ах. Дерзость твоя — неслыханное дело. Напоминаешь ты мне… — махнул рукой и не стал договаривать. — Салиху, — теперь она залилась в смехе, — ты и об этом напоминать не забываешь. Настолько ей стало смешно, что мышцы на животе стало тянуть. Старик лишь щелкнул ее по носу и вознёс очередную молитву к Аллаху: или за здравие этого чудесного живого голоса или за своё спокойствие с этим вечным ураганом строптивости и придирок к его ослабевшей памяти. — Ступай, поешь, бей, готово всё и стынет. Старик вновь выставил перед собой клюку и поковылял вниз. У двери медленно развернулся и наконец вспомнил, о чем пришёл поболтать. — Золотой у нас оказался мальчик, спит уже четвёртый час! Видно — Кёсем Султан именно это золото ждёт от нас. Помни, — дрожащий голос сгинул. Байкуш только пошла в другую сторону, спускаясь в свою как всегда холодную комнату. Здесь висел тот же портрет, так и был тот бардак, преследовавший ее даже на волнах. Склянок разве что не наблюдалось; все нужное старику помещалось в одну небольшую корзину. Возвышалось над этим всем лишь платье, повешенное на крючок. Оно действительно было золотое: все в блестящих нитях, дорогих узорчатых камнях, за которыми еле проглядывал белый ангельский свет. «Надень его в тот день, когда встретишь свою судьбу, моя роскошная красавица» — это оставила ей Саба, узнав о ее отбытии. Слух в тот день быстро разлетался по городу. Теперь же говорили, что белокожая египтянка сама пришла к дому отдать платье. Те, кто «видел», все ещё болтают, что она была завешена плотными чёрными одеждами и проглядывали лишь ее глаза, но и те прятались в тени от зонта, под которым она вышла из своей богатой кареты. Байкуш погладила вышивку и обернулась на портрет. — Обещаю, госпожа.

***

— Вы выглядите болезненно. Он присел на лавку без позволения. Впереди них бегал Корай, а Султанша держала в руках старые бумаги, которые складывала для сына в бумажные кораблики. Делала она это с окаменевшим уставшим взглядом, который можно поначалу принять за выражение душевного спокойствия. Но скорее теперь ее тело источало запах равнодушия. Амен протянул свежие персики, но женщина лишь поджала губы. — Не привыкать. Салиха может часами говорить о моих болезнях. Я старею, тело дрябнет. — Если старость выглядит как бесконечное количество лекарств — я старик, — после этого она впервые улыбнулась, тут же пробегая глазами по листу и грустнея вновь. Амен сощурился и вчитался в текст. Сразу покраснел. Весьма личное и понятно, почему столь обидное. Корабли мякли в берегах огромной купальни, а чернила с них окрашивали цветущую воду. Корай то подбегал за новым, то останавливался в шаге. На сей раз он принёс клубнику, которой было усеяно все вокруг, вплоть до персикового дерева и скромной аллеи. Мать потрепала его волосы и оторвала усики с плодов, ягоды протягивая обратно сыну в его сладкие, испачканные соком кисти. — Мамочка, это тебе, — вернул обратно, забавно надувая губы в ожидании, пока Кёсем все-таки надкусит ягоду. Чувствуя очередной приступ, она лишь смущенно забегала глазами, пытаясь найти решение. — Ты не обидишься, если клубнику съем я? — Амен проговорил это уже с набитым ртом, замечая облегчение госпожи лишь краем глаза. Корай помотал головой, забрал очередной корабль и убежал к воде. — Спасибо. — Вы не больны. Вы или глупы до безумия, что я вынужден опровергнуть ввиду ваших заслуг, или страшитесь правды, которая выяснится при первой же возможности. Она зажмурила глаза, открывая их уже с чёрными проблесками, а затем протянула три оставшиеся листа. — Смерти не боюсь, а вот правды, забавно, остерегаюсь, — ему наконец-то удосужилось пробежаться по всем письмам. — Мне стоило бы поучиться у тебя умению плести интриги. Ты так осторожно развернул всю правду ко мне лицом, при том совершенно не теряя моей симпатии и приобретая новых соратников. Амен отложил письма в сторону и стал молчаливо смотреть вдаль. Он не знал чувства приобретения. Но знал чувство потери. Представления о том, что может быть в разуме человека, который носит оба эти пламени под сердцем — смутные. Пытался вспомнить то, что всегда замечал: гнев, разочарование, радость и смущение. Всегда на весах людских эмоций что-то перевешивало. Султанша же была особенна даже в этом отношении: не показывала ничего из того, что должна. Даже раздосадованной ноты не слетело с ее уст. Она, как прежде, существовала в холодной тени жасминовых ветвей, закрывающих ее от любых искажений. Ее скулы все ещё держали щеки, не давали морщинам исказить форму век в достаточном количестве, не образовали проталины возле губ. Под тенью она казалась невозмутимой, горделивой чинарой, которая переживает очередной год в забвении. На деле же она переживала очередную аномальную бурю среди летнего солнца. Но как и чинара, как и жасмин, как алые розы — готова была завянуть сразу после захода светила. — Когда пожелаете — я приведу вас к Атике Султан. Я встретил ее, уложил в постель и отправил набираться сил, — потёр мочку уха. — У вас до недавнего времени был внук, но увидеть его вам было не суждено. Ваша дочь в печали, даже когда смыкает глаза. Кажется, что эти годы для неё оказались прожиты в преисподней. Кёсем ничего не ответила, тогда лишь Амен заметил, что щеки ее блестят на полуденном пекле, а глаза заливаются соленой водой. Учитель свернул оставшиеся листы в бумажную флотилию и придавил первым попавшимся камнем, кажется, игнорируя те безмолвные слёзы. Потом всё же протянул платок, на мгновение крепко сжимая иссохшиеся фаланги. — В любом подобном случае я бы не прощал человека, который это допустил. Но я не на вашем месте, а всего лишь на вашей стороне, — он поцеловал кисть, касаясь холодной кожи. — У вас, должно быть, есть ещё причины, почему вы любите Пашу. Честность и честь давно перестали быть его лучшими чертами. — Любовь, о которой ты говоришь — мгновение. Мы давно жили в ожидании его конца. Амен скрылся, оставляя госпожу настигающему ветру. Он забрал с собой Корая, мирно похлопывая его по плечу и принимая из его рук сочные плоды. Ребёнок смеялся, без конца про что-то задорно расспрашивая. Его башмаки опять хлюпали тинистой водой, а в его улыбке виднелись первые проблески выпавших молочных зубов. Учитель впервые заметил те невинные искры, что непотопляемо сияют в глазах его подопечного. Ночью, вспоминая все события дня, он вновь подолгу курил, уподобляясь своей матери. Тогда же пытался убедить себя, что то качество ученика происходит исключительно из его детской милоты, но никак не из-за его родственных связей. Что бы он ни думал о Кёсем Султан, какие бы картины ни рисовало его воображение, он прекрасно помнил о жёсткости ее пренебрежительного взгляда. Эта женщина не была в его глазах невинна и чиста. Он видел ее руки, с которых каплями стекает тягучая кровь (порой родная ей); знал, что не чурается жестокости в расправе, не всегда бывает справедлива и внутри себя обладает такой силой, что готова сокрушить ей весь свет. Наконец смог признаться себе в этом. Ее мягкое лицо и спокойный взгляд — то, что образует в ней ангельский вид — самая большая опасность. Опасность — любить только добрую и хрупкую сторону Кёсем Султан. Ровно так же страшно любить ее в гневе, когда она кричит до пульсирующих вен, не знает границ в оскорблениях, бьет себя кулаком в грудь и убеждает, что права. Ее не хочется любить в равнодушии. Не хочется наблюдать за ее грустью, в которой она, до появления Луны, сидит у купальни, не сдвигаясь с места. Хочется млеть от ее взрослой, поистине женственной красоты; потеряться в радостном смехе, что редко заглядывает в ее мрачный мир; забыться в ее тёплых объятиях. Да, хочется делить с ней тяготы жизни, забрать у неё часть боли. Но нет. Амену совершенно не желается испытывать на себе ту бурю, которая зовётся ее именем. Из-под дымовой завесы он видит, как у купальни загорается фонарь. Кёсем Султан не так давно перебралась к месту, которое ее некогда воодушевляло: где звёзды падали под дерзкий танец двух сердец. От досок ей противно несёт сыростью вчерашнего дождя, вместе с тем придавая свежести затхлому июльскому мраку. В воде тонут сразу три корабля. Провожая их размокающие силуэты, она наконец прикрывает лицо ладонями и заливается плачем, устало пуская рыдания. Без конца утирает со своих щёк слёзы, громко выдыхает и чувствует, как задыхается, потопая в том чувстве, которое распирало ее грудь уже не первые сутки. Женщина отчаивается до той степени, что не может подняться на ноги. Плечи обнимают сзади и успокоение вынуждено приходит к ней в самом настоящем вое. — Пройдёт, Султанша, — наощупь дрожащими руками поглаживает ее мокрое лицо. В бездыханной усталости ее глаза прикрываются. Она не видит своего собеседника, только чувствует, что в нос ударяет сильный запах чернобыльника, от которого изнеможенный сон обнимает сильнее его рук.

***

Укутавшись в шаль, она пряталась от наступившего сентябрьского ветра. В этом году месяц выдался холодным, совсем не тем бархатистым сезоном, какой встречал ее каждый раз. К седой пряди прибавилось еще с десяток хаотичных нитей, которые перетекали своим серебром в узоры темного багряного платья. Глаза ее безмятежно были направлены на дверь небольшого дома, стоящего в ряд с еще десятком таких же. Женщина сидела так уже сотый час и мирно перебирала камни на чётках. Вдруг ее взгляд сощурился, нос поджался в приближении неприятного аромата. Амен подошёл впопыхах убирая трубку. — Возьмите, — протянул жасминовую ветвь, а она отбросила ее на другой край скамьи, исключая любую романтику. Он ухмыльнулся и присел подле. — Как она? — Цветёт, — женщина в удивлении стянула губы, — а вы вянете. — Я не цветок, чтобы завянуть. Промолчал. Откинулся на спинку и стал молчаливо наблюдать ту же картину. Плащ, украшенный тюльпанами, высунулся из-за двери. Хозяйка закрыла дом и пошла с корзиной наперевес в сторону рынка. Полы тёплого платья волочились, подметая улицы, а сама она улыбалась каждому прохожему, потому как любила их живость, которую сама растеряла. Потерянная принцесса стала другой. Она походит теперь на стеклянную статую с замёрзшей эмоцией. И сколько бы ее зубы ни бились друг о друга в благородной усмешке, внутри она ощущает лишь бесконечную вину. — Иногда я действительно думаю, что вы глупы. Вы приходите сюда всякий раз, когда есть возможность, но ни разу не подошли к ней. Это же невозможно! Она же прекрасна! И как дочь, и как человек! — вдруг подскочил, стал размахивать руками. — Уверяю вас, она очень ждёт, она млеет до ваших объятий! Вам не понять, но она стала как самый настоящий цветок! — Сядь. Нелепым ей показался этот последний отчаянный отголосок его влюблённости. За прошедший месяц Кёсем узнала, кажется, всё: и про то знакомство в Албании, и про нынешнее положение дочери, и про ее мужа. Да даже про госпожу Сабу узнала. Амен стал настолько разговорчив в пустом боязненном ожидании, что иногда докучал больше прежнего, рассказывая обо всем и сразу с тем — ни о чём. Его болтовня была назойлива, но при этом отвлекала от собственных мыслей, что вполне Султаншу устраивало. — Глупы. Женщина пропустила это мимо ушей. — Мое сердце радуется, видя ее такой, как сейчас. Но это не меняет того, что она пренебрегла мной, своей кровью и семьей, убежав в закат за любовью. У неё был муж, были племянники, сёстры и братья. Атике предпочла отказаться от них. И ради кого? Ради безродного пса, которому я бы не отдала даже своих грехов. Это не любовь, о которой слагают легенды. Это дурость. А дурость наказуема, — слетело с ее уст абсолютно непоколебимо. — И что тогда любовь? Предательство, на которое пошёл ваш супруг? Ваше отречение от него? Или это просто объятия под дождем? Не вам, Кёсем Султан, судачить о чужой любви. Пока вы не поборите свою спесь — даже своя любовь для вас слепа, — он разозлился и отошёл к кустам, закуривая люле. Искоса бросил на неё пренебрежительный взгляд, но тут же подобрел. — Слепа была я, когда посчитала, что любить — представляется мне безусловно возможным. А любовь и в вымученной разлуке ей остаётся. Да, можно отречься от человека, отвернуться и больше никогда не подарить ему своей ласки, но это совершенно не значит, что разлюбить. Разлюбить — это смотреть на человека со злом, без надежды на изменения. Никогда не любить — обдавать его холодным взглядом за малейшую оплошность. Она поднялась, действительно, одаривая ледяным, ненавистным взглядом. Который, впрочем, вскоре сменился, становясь обыденным. Ей учтиво раскрыли дверь кареты, подали руку, наконец вынув при этом табак из зубов. На мягком сиденьи, запутанный в мягкие покрывала и младенческий сон, ожидал Корай. Амен ещё раз глянул на свою спутницу и убедился, что взгляд ее судачил абсолютно о всех испытываемых чувствах. Кёсем Султан его не любила, но при этом позволяла ему намного больше, чем обычному рабу. Ей не были дороги его слова, не откликались в сердце. От его неуместных попыток коснуться ее руки — низ живота не сводило в сладкой истоме. Но ему было позволено сидеть с ней в молчании, без умолку говорить, рвать ее цветы и баловаться с персиками. Да и Амен смирился с этой участью. Только в пустоте ночи он вспоминал единожды замеченную беспомощность этой женщины, но даже тогда понял, что нуждается госпожа совсем не в нем. Он стал ей хорошим другом. И никогда в жизни не станет ей чем-то большим. — Атике не нуждается во мне. Она прекрасно понимает мой надзор, чувствует, что я ее берегу: иначе бы не была так спокойна. Но как я похоронила дочь шесть лет назад, так и юная госпожа запамятовала про свою мать. Мы теперь с ней чужие люди; похожи на листья за окном, — отодвинула штору и всмотрелась в пролетавший мимо тусклый вечерний пейзаж. Ветер закручивал жухлую зелень в юный круговорот. Все свернувшиеся в трубочку листья выглядели совершенно одинаковыми, готовыми сложиться в единый пазл на обочине. Однако, как и сказала Султанша — чем больше вихрь сближал их в небесном пространстве — тем меньше в них оставалось сил упасть на землю вместе. Атике действительно предпочла свой скромный одинокий путь. Ее боязливость и, вместе с тем, гордыня мешали постучать в двери материнского дома. Эти качества в Валиде противоречили желанию ступить шаг к прощению. Они обе предпочитали тихо наблюдать друг за другом и ждать случая, когда истинно станут нуждаться в опоре. Пока что в глазах женщин не отражалось мольбы, с которой стоит падать в родные объятия. Потому и связывал их один единственный факт — Амен. — Вы готовы к грядущему? — Я переживаю. Касым никак не оправится. Ночами я просыпаюсь с мыслью о том, что брат вновь пошёл на брата и от меня скрывают очевидное. Благо, что Кёпрюлю выполнил свои обещания: с последнего письма я хоть мало-мальски успокоилась, — оторвала взгляд от окна и тут же устремила его в книгу. Амен усмехнулся, замечая торчащие на обложке название. Она же не поняла его радости и вопросительно подняла бровь. Беззвучно с его уст слетело «глупы». Он потёр мочку уха и стал крутить в руках опустошенную люле. Женщина ласково переложила сына на колени и поправила игрушку в его руках. Потом всё же попыталась развлечься своей, но не сумела — ее пытал настойчивый взгляд слуги. — Если хочешь сказать что-то ещё — говори. Помедлил, но все же заметил. — Вы же ждёте кого-то. Вы продумали все наперёд, даже предполагая потерю всех своих сыновей от Султана Ахмеда. Не ответила, лишь перевернула страницу, увлекая себя картинкой анатомического толка. Одной рукой провела по детским кудрям, будто намекая, на что полагается в своих дальнейших планах. Такому краткому нраву сейчас бы позавидовала бы Байкуш. Она, будто беспокойная птица, металась из одного угла комнаты в другой. Белое платье освещало тусклые стены особняка, отражало на себе блеск от свечей. А девушка все расхаживала в своей непослушной манере, шепча и изредка предаваясь воспоминаниям об этом доме и остановкам в своих похождениях. Сегодня все пошло не по плану и, не успев толком открыть глаза, ей уже пришлось шнуровать на себе корсет, надевать чулки и суматошно укладывать волосы. Затем трястись в карете и надеяться на скорый приём. В углу были разложены вещи, на скромном диване угрюмо сидел старик, наряженный излишне празднично, и мальчик, спокойно наблюдавший за перебежками воспитательницы. Она была для него светом в этом неизвестном месте, но только из-за этого факта он не требовал ее внимания. Ребёнок спокойно разворачивал в руках любимую игрушку, разглядывая старую стёртую краску. — Байкуш, подай воды. «Где же…» — шёпотом вторила одно и то же, но была выдернута из шатких мыслей. — Что ты сказал, бей? — Подай воды, говорю, и ко мне подойди, — жестом махнул в свою сторону. — Ты как-то изумительна сегодня. Крылья расправила. Ай, смотри, как бы Кёсем Султан не нашла чего неуместного в твоём одеянии, — прошептал, когда стакан оказался у него в руках. — А ты тоже вырядился. Да Салиха тебя даже не вспомнит. Они посмеялись, чем ещё больше запутали испуганного Безымянного. Он подскочил, собирался что-то сказать, но услышал, как за спиной скрипит половица. Тут же спрятался за белоснежную юбку, оставляя отпечаток грязных рук. Выглянул лишь краем глаза, дабы увидеть свою точную копию, напущено важно вбежавшую в гостиную собственного дома. Корай остановился, в смятении рассматривая всех показавшихся незнакомыми. Мальчика не заметил. — Байкуш, как же ты выросла! — радостный, но весьма уставший голос показался следом. Кёсем Султан, не скрывая удивления, объятая грацией, показала свою улыбку, как только сумела догнать сына. За ее спиной не виднелось тени Кеманкеша, что несколько насторожило. Но обрадованная окончанием ожидания, девушка тут же поспешила заключить Султаншу в свои трепетные юные объятия, которые давно не могла позволить себе ни с кем. — Ох, моя спасительница, я не ожидала тебя так скоро. Погода ведь не радует, — Валиде погладила ее волосы, плечи. Задержала ее кисти в своих руках, пробежалась глазами по ее лицу, находя нечто похожее на своё. Сразу же нашла сотню вопросов, которые захотела задать. — Вы ничуть не изменились, Султанша, — выдала после краткого изумления, — глаза лишь. Я никогда их такими не видела… Далее шла краткая беседа, среди которой их мало что интересовало. Не сказать, что они забыли о своих проблемах или стали говорить только о добрых воспоминаниях. Но та доля восторга, с которой они всегда друг на друга смотрели, затмила силу всех целей. Корай тоже заприметил тот небольшой выглядывающий силуэт, который боязненно безустанно разглядывал его. Подойдя, он протянул свою мягкую игрушку, с которой ещё недавно спал в карете. — Мама назвала меня Корай. Но почему-то отец называет меня совёнком. Странно, правда? — без жалости расстался с плюшевым другом, завлекая этим нового приятеля. — А как твоё имя? — Имя? — мальчик смутился, не зная, что ответить. Перед ними нависла довольная фигура, разглядывая эту картину уже с минуту. — Мой сын совершенно прав. К примеру — мое имя — Кёсем. Кёсем Султан. Я прихожусь тебе бабушкой, но доселе не знаю твоего имени. — Тогда быть — я — ваш внук, Валиде Султан? — он поклонился, на деле только больше пугаясь. Сразу же распрямился, показывая свою важность. — Если да, то сын Султана или Султанши? — поразил всех присутствующих ясностью своей детской мысли. — Лев? Женщина потрепала кудри обоих детей. «Паша бы сказал, что павлин» — добавила себе под нос и отметила правильность суждений. Мальчик оказался действительно невероятно статным. Таковое качество не было в нем воспитано, а вытекало из характера. — Я бы назвала его Алиш. Но важный — точно павлин. Теперь ему нашлось прозвище, открывая новую страницу в его скромной истории. Он ещё не знал всего, что его ожидает. Честно — не знал ничего из того, что о нем здесь думают. Нареченный Алиш увлёкся своим рослым отражением, которое уже унеслось в другую сторону дома, заманивая своего нового друга в ребяческие игры и шалости.

***

В панике среди ночи женщина вновь раскрыла глаза. За окном сверкнула молния и расслышалась наступающая гроза. Тело сковало болью в ожидании помощи. Над ней навис незнакомый силуэт. Крепко зажмуриваясь, попыталась прогнать от себя проступивший потливый жар. Вновь падая на подушку, Кёсем поняла, кто за ней наблюдает. Две косы свесились, проглядываясь сквозь фиолетовый отсвет. — Простите, я опять напугала вас. Как тогда, помните? — Байкуш испугалась не меньше. Султанша попросила протянуть ей руку, попыталась подняться, но не нашла в себе достаточных сил. Лишь присела, свешивая ноги к полу. — Вы больны? — Если бы, — устало убирая испарину, она поникла и сгорбилась. Вдруг развернулась и обречённо зашептала: — Менее всего я хочу впутывать в это тебя. Но я не смогу сыскать желания дойти до Салихи, так и затяну, — протянула оголенные руки, показывая свои красные пятна. — Что с вами? Султанша? Кёсем поджала губы и не смогла ничего ответить. Она пожала плечами. — Видимо, наказуемая дурость. — Погодите минуту. Погодите. Девушка громко хлопнула дверью, оставляя женщину в нестерпимом ожидании. Луна разошлась под закончившийся дождь. Свет показался особенно ярким, словно опять должно произойти нечто ужасное.