1. О просьбах и прошениях. Атике»
Ящик захлопнулся и ключ полетел на стол. Нервными неровными руками Кеманкеш прикрыл глаза. Когда смог отклеить конечности от своей кожи, то в кабинете была зажжена только одна свеча. Ее фитиль был утоплен в прозрачном воске, но ещё горел, даже ярче прежнего. Пустой масляный привкус показался на языке и огонь стал раздражать только пуще. Капли стекали так скоро, будто это слёзы неугомонного ребёнка. Обнятая собственным жаром — свеча не унималась, продолжая гореть в последний раз, мучаясь до последнего своего вздоха, пожираемая огнём. Казалось бы, что может сделать свечке ее природа? Огонь — ее сын. Но огонь ее же пожирает. А человеку? Что творит с человеком его природа? Какая она? Его природа буйная, красочная, совсем как огонь. Правда, надо признать, что не такая однозначная, как того требует пламя. Пламя даёт свет и тепло, но забирает жизнь у свечи. Вся суть парафиновой фигуры в служении другим. Человек же служит самому себе, что бы ни писал в своих очерках и ни говорил в своих рассказах. Человек — сам себе слуга. Пока свеча умирает, утонув в блеске расплавленного воска, кроманьонец не погибает от своей боли. Он взбирается поверх нее, строит из этой тяготы себе плот и следует на нем дальше. И делает он это не потому, что ему так дорога жизнь; не затем, чтобы усадить на него действительно утопающих и немощных (подобным он только прикрывает свои искренние деяния). Нет. Любой, даже самый бескорыстный, служит самому себе и только. Жертва не заложена в сущности разумных существ. Сколько бы ни твердил себе господин, что все он сделал из добрых побуждений, ни пытался напомнить чертогам разума, что все было с одной мирозданческой целью — осчастливить другого, все это — неправда. Единственное, что преследовал он в тот момент — спасение своего счастья. Не хотелось ему лишаться ни одной из радостей, поэтому посчитал, что способен взобраться на прутья скорби и спасать других. Люди меньше прочих считают себя виноватыми, оставаясь при своем. Никто не желает отказываться от своих удовольствий: жить во лжи и считать это лучшей правдой; обманывать годами, но свято верить в свою честность; лгать, но чувствовать от этого лишь незыблемое удовлетворение. Все это — прелести и роскошь, которую все равно в конце заменит боль, объятая тем самым огнем. Потому и свечка раздражает: никому не удастся быть таким же абсолютно полезным, как она; никто из человеческого рода не идёт на самопожертвование так, как сделает это фитиль из семейства бесполезного светила. Одну лишь выгоду преследуют люди, даже если хотят уверовать в иное. — Ох, ошибочно мы полагали, что спасаем друг друга. Ошибочно, — поднял ключ и вновь засунул его под корешок книги. — Мы спасали себя. Свеча осталась одиноко догорать в пустынной ночи дворца. Тёплые июльские простыни расплылись под телом. Сон не приходил, потому приходилось только глядеть на спящую жену и маяться в своих ошибках, перебирая их одну за одной, как точеные бусины. Так звенели на его теле четки, которым он был искренне благодарен за едва обозримый шум. Молчаливое лицо супруги казалось ему убийственно неживым. Последние недели он только и боялся, что бестолкового изменения эмоций на ее лице. Ждал того часа, когда из ее рукава вылетит, как юный птенец, фетва на казнь, подписанная самой Султаншей. Ждал подвоха в каждой ее улыбке, в каждом поцелуе. Он ждал расплаты в ее шагах: диковинные каблуки день за днём только чаще рвались в пляс на его мироздании. Каждую бессонную ночь он ловил ртом душный вкус мнимой свободы, но в каждую минуту дрёма чувствовал удушающую горечь расплаты. Кеманкеш просыпался от неё на рассвете, широко раскрывал глаза и пытался отдышаться, безмолвно набирая в грудь июльскую утреннюю жару. Потом оглядывал постель, находил на ней спящее тело, отвернутое от него на другой бок. Ладонь виновато гладила шрам на женской спине, находила место утраченных крыльев; губы каждое утро целовали упрямую седую прядь, а затем все исчезало: стихал кошмар ночи и пропадала обезличенная ласка. Мужской силуэт скрывался. Сначала за ширмой, а следом и вовсе. Подобное приняло своё постоянство: Кёсем стала ложиться раньше его прихода, а просыпаться позже; Кеманкеш не находил себе места, потому допоздна засиживался в любом неприглядном углу дома, а с завесой солнца исчезал со своего чуждого лежбища. Они стали похожи на немых незнакомцев. Из их прошлой жизни в теперешнюю перетекло лишь одно: жасмины. Утром они все ещё встречали госпожу, белея на холодной подушке. Впрочем, всегда отправлялись в вазу и благородно забывались. Немощно оставалось только вздыхать по ночам в темноте комнаты, преданно перебирая нефрит, благодарствуя каждому его тихому треску. Мустафа прокрутил в голове все следующее утро и уставился в окно, завешенное щербатыми звёздами… Не спалось и отправительнице письма. Ее глаза заливались слезами при одном только взгляде на свечу. Атике подпаливала о неё конец марли, которую собиралась наложить на очередной ушиб. Волны раскачивали небольшое судно, не давая свече разгореться. Сил не хватало шагу ступить. Сегодня у неё все отобрали — в один час забрали весь мир. Девушка запищала от боли, когда приложила лекарство к ране и плотно его замотала. Издали каюты на неё кинули пренебрежительный взгляд. Мужчина раскинулся в кресле и постоянно глядел на морозный уголок, откуда начинал идти тонкий запах гнили. Общая духота каюты удручала, но найти в себе спокойствие, чтобы подняться и выйти молча, он не мог. В руке тоже перебирал чётки, что-то зудя себе под нос. Теперь ему окончательно надоедало все в образе этой маленькой девочки, которую он себе забрал, якобы из большой любви. Он давно2. О себе и своей тоске. Атике»
— Ты думала, что спасаешь себя, но теперь стала беззащитна, — устало опять пробежал глазами по листу с детской ошибкой в каллиграфии. Он был исписан с двух сторон, до жути убористо. За прошедшие лета ничего в ней не изменилось, она так и не нашла постоянства в своих действиях. А вот он все еще уважал свои привычки, потому лист опять полетел в ящик, хранящий в себе тайны, а ключ спрятался в корешок. — Ах, Кёсем Султан, чертовски ты ошибаешься, когда веришь мне и думаешь, что вместе с ключом потерялась и моя ложь, — прошептал себе под нос и задвинул книгу. В кабинете раздался стук. Всегда молчаливый ага объявил: «Посланник Бейлербея Румелии ожидает». Кеманкеш принял привычное ему место за столом и распорядился пустить. Перед ним предстал человек, чуть моложе его самого, на лицо уже повидавший многое, но, кажется, все еще служивший в подчинении, а не в управлении. Он вежливо улыбнулся и также вежливо протянул тубу. После чего склонил голову и стал говорить: — Мое имя — Мехмед Кёпрюлю, я был послан, как уже сказали, Румельским управленцем. Мой род давно населяет одноименный город, прежде носящий имя Велес. Случилось так, что в «Ночь ландышей» большое количество запасов с нашей провинции было вывезено и более не возвращено. После пришли янычары из соседних поселений, они отобрали у наших матерей их самых крепких сыновей. Женщины, в свою очередь, не смолчали. Поднялось восстание, которое охватило весь город. Его подавили, но после того, как пришел указ Султана Мурада о высылке иноверцев, город вновь стал беспокойным. Люди пошли дальше. Вдруг он упал на колени, ничуть не унижаясь, скорее даже показывая свою гордость быть достойным своего рода. Мужчина продолжил говорить, теперь уже прямо глядя в глаза собеседнику. — Вас, как влиятельнейшего человека, а не как слугу Султана, я прошу о помощи. К восстанию каждый день присоединяются люди, скоро они дойдут до Софии. Моей силы недостаточно на то, чтобы мои янычары остановили их. Мне нужны Стамбульские полки и ваша власть. — Поднимись, Мехмед Кёпрюлю, — протянул свою руку, увешанную перстнями. Мужчина тут же встал с колен и одарил себя прикосновением к ней. — Если ситуация такова, как есть сейчас, то я, во избежание большей беды, дам тебе войско и пойду в поход сам. Но то потребует нескольких дней. И полк не будет защищать тебя, если ты не дашь ему пищу. — Я дам. Мой род готов дать то количество золота, которое затребует войско. — В таком случае, если есть в твоей казне деньги, почему ты не решил вопрос продовольствия сам, а дождался бунта? — бей смутился, удручённо оглядывая рабочий стол. — Понимаете ли, — заговорил с лживой улыбкой, полной скупости, — дела нашего города обстоят не так, чтобы при первой потере я восполнял ее. Это не Стамбул, которым вы привыкли править, это маленькая провинция, где все идёт своим чередом. — Раз ты сам допустил ошибку, то и платить тебе за неё самому. Ступай в город, говори с янычарами, обещай им денег, но моя воля — отказ тебе в помощи. Льстиво Мехмед поклонился и поблагодарил за совет. Поторопился на выход, но столкнулся с более молодым и дерзким взглядом. Этот человек, видно было, что знал, о чем шла речь. Он подождал, пока двери в кабинет господина закроются, а сам рукой остановил попытку мужчины уйти из дворца разочарованным. — Вам нужны янычары для благого дела? — Амен спросил тихо, так, что даже стражи не слышали. Мехмед кивнул. Его локтя коснулась кисть собеседника и повела в сторону от комнат. В темном углу коридора Амен заговорил вновь: — Завтра Кёсем Султан будет в своем Вакфе. Не исключаю вероятности того, что будет принимать своих попечителей. Среди них приходите и вы. Когда все удалятся, вы останьтесь. Попросите ее о покровительстве. Скажите прямо, чего вы хотите: меньше всего она любит лесть от незнакомцев. — Где видано, что бы янычары слушались женщину? — Амен усмехнулся неприятности своего нового знакомого. Недовольно поджав губы, он потёр мочку уха и продолжил свою беседу, теперь уже в более нахальной манере, чем говорил до этого. Кажется, что он искал какой-то призрачной выгоды в этом, правда, пока что сам не знал какой. Определённо, как бы снисходительно он не относился к своей влюбленности, ему приносило отважную юношескую радость всё, что делается против Кеманкеша и против воли Кеманкеша. Это имя смаковалось в особой сладости каждый раз, когда удавалось пойти ему наперекор. — В нашем государстве, да в эпоху, когда Султана Мурада нет в столице — они во всем будут слушаться ее. Не Кеманкеша, пусть он и назначен ими управлять. — Как я могу к вам обращаться, товарищ? — Мехмед протянул свою руку и вышел из угла, где до этого шептался. — Амен, — парень брезгливо отодвинулся и опять пошёл к дверям кабинета. Стал ожидать приглашения, краем глаза наблюдая, что на лице Мехмеда появляется весьма удовлетворительная ухмылка, нацеленная на выход. Этот человек явно добьётся того, что хотел. — Покидаешь нас, а, Ага? — зазвучало над ухом Кеманкеша, когда он опять разрешил пустить кого-то в свои дела. Амен отошел и упал худым телом на тахту, довольно поглядывая в потолок. Господин был теперь спокоен, не то что прежде. Он разбирал некие просьбы, не обращая своего интереса на преподавателя. Тот стал ему как назойливый ребёнок, немногим старше Корая. Однако всегда стоило помнить, что этот человек до сих пор представляет собой опасность, как бы ни нарекал себя союзником. — Где письмо? — равнодушно и не поднимая глаз от бумаг произнёс господин. — Я его отдал, давно должно быть у вас, — откусил персик, лежавший в вазе. Мякоть брызнула прямо на золотые одежды. — Каждый день ты говоришь это и никак не поймёшь, что пока я не узнаю, где третья бумага, я не смогу понять, чего ещё мне остерегаться, — все с той же отстранённостью. — Так вот оно как… — в театральном изумлении раскрыл рот, — …Атике Султан, — тут же столкнулся прискорбным взглядом Кеманкеша, подсевшего напротив. Стал говорить тише. — Атике Султан стоило бы радоваться, что о ней так пекутся здесь. Если бы вы слушали меня внимательно, то поняли бы, что я отдал бумагу Кораю. С него можете спросить. Причём, случилось это ещё недели назад. — Мерзавец! — затрещало и в тот же момент прекратилось. Кеманкеш выбежал, громко хлопнув дверью. А вот Амен застал звон пустоты в комнате. Резво подойдя к стеллажу, он провёл пальцами по всем корешкам, которые были на уровне его глаз. Здесь был спрятан ключ. Ещё раз прощупав каждый переплет, он с особой жадностью накинулся на самый невзрачный. Книга была иноязычная, некрасивая и явно пожившая. «Сказка о потерянной принцессе» — гласило название. Стоило ее открыть, как одной из закладок оказалась верёвка от ключа. Легко потянул за неё, и ключ выпал в руки своему искателю. — Посмотрим, — присев около стола, он повернул ключ в скважине одного из ящиков. Действительно, лежали всё еще две бумаги. За ними прятались две небольшие шкатулки. В одной из них был белый кислый порошок, схожий на вкус с лимоном, а в другой — две броши: сова — поменьше, павлин — побольше. Быстро захлопнув и не став раскрывать листы, Амен все равно убедился в некой тайне, которую очевидно укрывал здесь Кеманкеш. Другой, не об Атике Султан. Глаза сверкнули. Его окутал непонятный жар, из-за которого все чесалось изнутри, вызывая «крапиву» на коже. Будто бляшки его болезни стали зудеть больше, когда он ещё раз задумался о своих действиях. — Если Кёсем Султан узнает — непременно захочет воссоединиться с дочерью, — логично рассудил и нацелился сесть за написание оправдательного письма. — Если узнает от меня — возненавидит в том числе, — задумался и положил голову на замок из собственных пальцев. — А если от своего супруга — буря обрушится на весь дом. Суетливое решение пришло почти так же, как с прошлой неразрешённой задачей. Объяснившись двумя строчками в письме, он сложил его пополам, вокруг сгиба обматывая веревку и кладя сам ключ во внутрь. Объяснение гласило: «Враньё обеих сторон лишает их чести. Не ждите снова и пресеките хотя бы одну ветвь». Подписи он не оставил, кажется, то было и так понятно. Ещё раз проверив за собой все следы, удивительно порхая, он удалился прочь. Душа его в то мгновение стала легче, перестала уподобляться неизлечимой ране. Похоже, он стал чувствовать себя чистым. С него свалилось засохшее пятно грязи, которым он покрылся ещё до прибытия сюда. Он вошёл в этот дом насквозь облитый дождем, но грязь — тогда слякоть — только больше его обняла. С каждым новым шагом от него отпадали наросты, сыпались по всему дворцу, описывая весь его недолгий путь до господских покоев. Отряхнув руки поочередно о свою одежду, он намеревался постучать. Но прежде задумался, впадая в оцепенение, сравнимое с неподъёмными ударом в спину. — Кёсем Султан? — вопросительно раздалось в прохладной спальне. Ему не велено сюда входить, он не должен и знать, как устроено это место. Наверху никто не откликнулся, как и внизу. В воздухе поднялся клуб пыли. Этот грязный воздух вёл его наверх, открывая собой засовы на дверях. В конце концов он остановился и забрался в наличники тяжелого дубового проема, давая разрешение на вход. Решительно дёрнув за ручку, Амен приотворил место, где, вероятно, звучали самые громкие ссоры и кончались самые долгие обиды. Где госпожа становилась божественно красива, а господин утвердительно прав. Видимо, Султанша ещё долго не намеревалась возвращаться, потому как здесь ее никто не ждал, а шторы закрывали любой свет так, что уже были готовы к ночи. Он окинул глазами дорогие бусы, свисающие с зеркала, многочисленные шкатулки, брошенную утром сурьму, которую слуги не заметили в час уборки. Царство забвения красоты напоминало ему материнские комнаты, где все было завешено мехами, устлано драгоценными камнями. Его подобное интересовало меньше всего, разве что, он любил наблюдать за матерью, которая прихотливо выбирает себе наряды при свете уймы свечей. Рука его дрогнула, когда коснулся одного из перстней в открытой шкатулке. Было принято решение положить записку и ключ в один из ларцов, в котором было пусто. Госпожа вернётся и точно прикажет положить туда украшение из тех, что сегодня надела. Напоследок огляделся и улыбнулся камзолу Корая, как всегда небрежно испачканному и отброшенному на тахту. Видимо, этого слуги тоже не заметили, потому как ткань хорошо сливалась с покрывалом, покоящимся на спинке. На этом дело было выполнено, оставалось ждать. Ждать, пока застывшие ответы перестанут висеть туманным облаком над Стамбулом. Это же облако сопровождало тяжкую тень Кеманкеша, без остановки перебирающего одежды сына последний час. — Где же, где? — вопрошал себе под нос, ища в карманах небольшой листок. Салиха устало наблюдала за безумцем, которого назвала сыном. Он то и дело менял выражение на своем лице. В небольшом закутке царил хаос. — В каком наряде он сегодня ушел? — обернулся, эксцентрично вжимая пальцы в полку. Пары карих глаз столкнулись в бедственном понимании надвигающегося ужаса. Салиха сдвинула густые брови, пытаясь вызволить незначимое воспоминание из своей старческой памяти. — В новом. Его заказывала Валиде Султан к осени, но пришёлся в пору уже сейчас, — женщина пожала плечами и продолжила наблюдать за поисками, не осмеливаясь предложить своей помощи, — точно в нем, — тихо закончила спустя пару минут. На момент все стихло. Кеманкеш упёрся головой в резную дверь шкафа, делая это с такой силой, что на лбу теперь осталась вмятина. — Попусту. Не найду, — прикрыл глаза. — Аллах, убереги меня от греха, не дай мне кончить своё существование из-за грязной бумаги! — вскричал и с глухим стуком ударился об дверцу головой. С лица его упала капля. Салихе было не важно: пот это или слёзы. Она терпеливо подбрела к сыну, обрамляя его плечи своей заботой. Молча похлопала его кафтан и удалилась, пуская заместо себя няньку. Девушка стала подбирать разбросанные вещи, не выражая и грамма эмоций на своём лице. Кеманкеш ссутулился и вышел в парадную часть детской. Красный свет заката окрасил весь золотой гарнитур, заставляя округу заливаться и блестеть. На детском столе не было ни одного листа, не изрисованного мелом, у кровати не нашлось ни одной книги, которая могла бы таить в себе послание. Все краснело, пробиваясь сквозь темные шторы сумрачных облаков. Кеманкеш затаил дыхание, подняв подушку с кресла. — Проклятье! Проклятье! — закричало внутри него отчаяние. Маленькая звёздная карта, с нарисованными двумя лунами. Кажется, что они уже стали его действительным проклятьем в этом мире. Всякий раз настигали, стоило задуматься о хорошем. — Отец? — разочарованно глянул на него Корай, возникший из ниоткуда. — Что ты делаешь? Алым пламенем разгорался никчемный лист в камине. Корай смотрел, как тлеет его первое творение и не решался дотянуться до него рукой. — Отец! Что ты натворил? —закричал и бросился с кулаками, сумев ударить только в бедра. Кеманкеш ничего не сделал, молчаливо продолжил смотреть за огнём, не наделённым никакой сущностью. Руки расплылись по детской спине в ожидании, когда ребёнок сам успокоится. Огонь исключительно жертвенно разгорался, обдавая жаром мальчика, теперь стоящего перед ним в слезах, укрываясь в кистях отца. Огню было неведомо, откуда у него бумажка в языках пламени. Он сжирал ее, не обращая внимания на мокрые ладони ребёнка. — Корай, скажи на милость, — присел напротив, убирая слёзы, причиной которых сам стал, — тебе в руки не попадал листок? Пустой. Мальчик не стал говорить, даже видя озлобленный взгляд отца. Он пугался его больше прежнего и заливался слезами. — Сначала матушка, теперь ты! — вымолвил наконец. — не знаю я о ваших бумагах, меня только просили их принести! Те слова стали ударом. Кеманкеш пробежал глазами по красному лицу сына, прощаясь с ним. Корай застыл неподвижно, перестал хныкать и только хлопал глазами, с которых спадали уставшие капли. Отец упал на колени, сначала долго молча, склонив голову к мокрым носкам детских башмаков. Потом поднялся, безмолвно сжимая в обеих руках пухлые щеки. Он огладил большими пальцами кожу, утёр влагу и исцеловал все лицо: ямочку на подбородке, кончик носа, маленькую родинку на щеке и, наконец, уткнулся губами в лоб. Скоро они иссохли от той боли, в которой он таял сейчас. Он склонился своим лбом на место своих прощальческих следов и виновато поднял глаза. Мальчик их и не закрывал. Он сделал то же самое: пустил свои руки в бороду отца, заботливо поглаживая уставшие скулы. Он не знал, почему так делает, он просто подражал каждому движению, какое делал Кеманкеш. Тишина прекратилась тихим извинением мужчины. — Где твоя Валиде? — дрожа своим голосом, он заключил пальцы сына в нежные объятия громадных кистей, убирая их от своих щёк. — Она пошла спать. Я слышал, что она кричала, отец, — защебетал и резко обнял то тело, которые пытался от себя оттолкнуть минуты назад. Закрыв глаза, в последний раз наслаждаясь детскими вьюнами, Мустафа вдыхал сладкий аромат молока, который до сих пор исходил от сына. Это было то зерно, с которым он появился на свет и ещё не потерял в силу своей невинности. — Ложись, мой Корай, — поцеловал чуть чумазый лоб и ушёл. Весь гул, что стоял во дворце этот вечер, все носящиеся девы — все казались вдвое громче. Теперь он точно осознал, что если письмо оказалось в руках Кёсем Султан — надо ждать молчаливой кары, с какой приходят палачи. Эта женщина разыграет с ним тихую партию, которая станет затишьем перед бурей. Она не станет кричать, вопить о его мерзости. Она даст понять, что больше не желает и знать о нём. Но сделает это беззвучно. Она запрет покои, оставит прощальное письмо и вернёт любимую им заколку. Кёсем Султан отберёт у него всё, что даровала за эти годы, он знал это. Потому сейчас его шаги сопровождали железные кандалы, надетые сразу после слов сына. С ними было невозможно подниматься по лестнице, тяжело проходить двери, больше походящие на врата в преисподнюю. Кёсем прилегла на тахту, даже не сняв украшений. На сегодня ее покинули живые чувства, осталась только вялая усталость, от которой глаза слипались и больше не хотели открываться. Руки свисали, были расслаблены и походили на ветви жасмина, опущенные после дождя. Он тихо пристроился под ними, утопая в ковровых подушках. Она почти недвижимо улыбнулась. Кеманкеш ждал, что эта ласка вот-вот пройдёт и повисший вопрос разольется в воздухе. — Я получила весть, — лицо Кеманкеша осунулось, побледнело, — Касым ранен, — молчание замерло, — лошадь выбилась, он расшибся. Тому лучше — не полезет на рожон. Мужские волосы бренно поглаживались теми невзрачными ветвями, но сейчас это казалось лучше всего. Лучше всякой ссоры, лучше переговоров. Он понял, что час расплаты отсрочился. Его кандалы на время сняты. — Мне передал ее Корай, ссылаясь, что вручил некто неизвестный. Я обомлела, сперва рассердилась на него. Потому как он без дела увязался утром за мной, потом так же бездельно стал слоняться, не имея выдержки просидеть и часа, пока я занята бумагами. Кеманкеш пропустил меж уст мягкий воздух свободы, которая окутывала его в последний раз. Отклонив голову на сиденье, он стал целовать кисть своей госпожи, нашептывая туда: «Пройдёт, всё пройдёт». Он касался губами изнеженной уходом кожи и млел, будто впервые. Целовал выпирающие костяшки и не знал, что ему делать дальше. Он желал потеряться в этом сладостном моменте, чтобы больше не найти из него выхода. — Поскорей бы кончилось. Они опять замолчали, нагнетая то беспокойство, которое им благоволило в любой час этого лета. Он изредка поглаживал ее щеку, изнеможенную от тяжкой борьбы с солнцем июля. Она засыпала, редко оставляя за собой одно-два слова. — Я до тошноты устала, — вылилось из ее уст. — Я позову слуг, ты ляжешь. Ее посмуглевшее лицо отрицательно исказилось. Это всегда значило лишь одно — сегодня ее тяготит присутствие кого-то, кроме них двоих. Он медленно встал с пола, также аккуратно поднимая за собой супругу. Кажется, что она теряла силы с каждым шагом. Не открывала глаз, даже стоя у стола с украшениями. Петля за петлей высвобождались приглушенные вздохи, облегченно вылетавшие из пухлых губ. Кеманкеш касался этого тела как в первый и последний раз, чарующе запоминая каждый орнамент мурашек. Он опять упивался волосами, ангельским ароматом. Он запоминал, предчувствуя, что отсроченный сегодня конец все равно наступит. Застывшие ответы запляшут перед их глазами, пусть пока невесомо клубятся в воздухе. — Завтра будет дождь, ливень, — заключит под звук вываливающихся из причёски шпилек. — Моя голова раскалывается теперь в такие дни, да и на улице душно. — Моя мать опять днями пропадает на рынке, хотя должна быть подле тебя, — говорил неизменным тоном, не чувствуя уже своей лжи. — Моя болезненность никогда не шла тебе на пользу. Ты всегда становился злым на весь мир, стоило мне пожаловаться на боль в пояснице, — в зеркале пробежали две улыбки. — Верно. Она обернулась, тем скидывая с себя выходное платье и распуская еле державшуюся прическу. Руки расположила на его плечах, а глазами забегала в безмолвном умолении. Кеманкеш в ответ обнял ее стан и продолжил распускать корсет, на ощупь находя завязки. Свечи гаснут, оставляя на пальцах копоть. Сон окончательно забирает в свои объятия Кёсем, а Кеманкеша опять мучает мысль, от которой нет спасения. Утро для него начнётся с рассветом, а для неё — позже обычного. Ее разбудит служанка, не знавшая, когда начинать уборку. Вчерашнее платье госпожи зашуршит, будоража внутри мысль о ненависти световых лучей. — Простите, госпожа, мне не следовало вас будить, — склонилась девушка, замечая уныло поднимающуюся фигуру. Кёсем отмахнулась, окидывая комнату, в которой царил бардак после вчерашних хмурых раздеваний. Голова болела пуще прежнего, а ливень так и не начался. Он нагнетал за просветами штор, пробираясь сквозь окна — Который час? — Десятый, госпожа. — Иди вниз, вели, чтобы меня собирали, а сама возвращайся и закончи тут. Быстро приказанное было исполнено и госпожа уже восседала на кушетке, ожидая, пока ее волосы опять соберут. Она ненароком наблюдала за девушкой, которая казалась ей достаточно милой, даже закрывая глаза на ее утренний проступок. Красавица скидывала ткани в большую корзину, расставляла по местам подушки, меняла свечи. К концу добралась до тахты, у которой валялся детский камзол, отставленный ещё несколько недель назад и покрывало, вчера небрежно скинутое ногами госпожи. — Султанша, простите, здесь записка, — неуверенно доставая бумагу из кармана детской одежды, девушка отдала ее прямо в руки. Кёсем поджала губы и откинула ее на стол, не обращая никакого внимания на чуть виднеющуюся строку в конце листа. — Пустой листок, кажется, Корай принёс с занятий. Сама взяла кольцо, которое не смогла вчера даже бросить в шкатулку, надела его и была готова к выходу. Ее ждал Вакф. Когда Корай подрос, она снова обременила себя своим детищем. Все те ласковые ребята, бедняки — льстили и красили ее в глазах народа. Ее радовало все, вплоть до скопища дел. Здесь она была свободна ото всех, здесь к ней редко имел право забегать Корай, не виднелся тучный взгляд Кеманкеша, не чувствовалось присутствие Мурада, которое розовой водой выступало на губах. — Допустим, Мехмед Кёпрюлю, что я дам тебе полк, даже назначу вместе с ним тебе опытного Агу… — через ажурную ширму проглядывался ее силуэт, явно довольный льстивым обращением, — но сможешь ли ты поклясться мне, что будешь помнить мою доброту? Мужчина вновь замарал свои колени в пыли половицы. — Поднимитесь. Меня таким не подкупить. Она чуть ли не зарокотала смехом. Лицо сжмурилось в саркастической улыбке. Мехмед этого не мог не заметить. Нелепо поднявшись, он стёр грязь с кафтана и раскрыл глаза. — Мой младший брат отправился с Султаном Мурадом. Имя его вам ни к чему, но поверьте, я не забуду вашей доброты. Он всецело будет подчинен вам. Кёсем едва заметно поправила рукав, доставая оттуда бумагу. Слуга, стоящий между собеседниками, вручил свёрток Мехмеду. — Если ты намерен отплатить мне услугой, то пусть. Узнай, кто мог быть отправителем. Или пусть твой родственник узнает. — Позвольте поинтересоваться… — сквозь отблеск ширмы проглянули азартные зрачки. Мужчина спокойно развернул послание и наскоро его прочёл. — Мне его передали, — поджала губы, — не знаю того человека. — Верно ли я понимаю, что речь идёт о Шехзаде Касыме? — тень утвердительно пошатнулась. — В таком случае, стоит ли раздувать огонь потухающей свечи? — А стоит ли мне давать тебе войско, зная о твоей достаточной казне? У тебя есть меньше недели, Мехмед Кёпрюлю. Блеск платья пропал в тончайшем шуме нагнетающей темноты. Вечер близился и опьянял своей духотой. Поездку до дома предстояло провести под грохот зевных туч и завывание одинокого ветра. Гроза напоминала о своём существовании до того сильно, что за скулами неприятно ныли зубы, а на языке появлялся привкус дурноты. Раскачиваясь на неровных дорогах, Кёсем покручивала в руке заколку, больше не украшавшую седую прядь. Сегодня она предпочла оставить свою «уродину» лишь для себя, закрыв ее увядающим блеском каштана. — Когда это все кончится? — спросила своё тусклое отражение в позолоченной сетке. Ладонью утёрла надвигающуюся слезу и запрокинула голову, пытаясь проглядеть через сплошное небо кареты истинное звёздное, похожее на те сказки, которые слишком хорошо знает Корай. В подобных пасмурных вечерях она часто вспоминала о своих детях и всякое такое воспоминание приносило ей нелепые неуместные слёзы. Вот и сейчас, когда тучи уравновешенно багровели в закате, ей оставалось тяжело всхлипнуть и приложить руку к груди. Такая тяжесть никогда не заканчивалась канителью рёва, жалобными истошными стонами ее переживаний. Султанша лишь поджимала уголки губ и расслабляла брови. — Дарует Аллах моим львам здоровье, которое отбирает у меня, — выдохнула с закрытыми глазами, — дарует… За просветами показались огни фонарей, мерцающих в июльскую пору среди кустов жасмина. Огладив их благодарным взглядом, Кёсем устремилась прикрыть взор на те несколько долгих минут, когда карета прокатывается по брусчатке и останавливается у широких врат в дом. Уже не первый день проезжает их, а внутри подбирается стойкое чувство тревоги, застывавшее в тяжбе мыслей и заливавшееся в душном гневе на слуг. — Надеюсь, Корай уже уложен? — звон каблуков сперва был неслышен из-за расстеленного ковра, но тут же зазвучал во всю силу, стоило порогу сменится каменными полами. — Хорошо ли ел сегодня? Занимался? Вслед за госпожой торопилась девушка, держащая в руках скинутые накидку и платок. Пока Султанша поднималась наверх, служанка поспевала только ступить на лестницу. — Уложен, хотел дождаться вас, но уснул раньше, — лицо Кёсем сожалительно изменилось, правда, в тот же момент вновь стало серьёзным. — Сегодня не занимался, Салиха хатун брала его с собой на рынок. — Амен бей? Кеманкеш? Все в доме? Двери стремительно раскрылись. Фигура сквозь них прошла властная, довольная собой, хоть и уставшая. Все это навевало отголосок фальши, которой были испачканы полы всех платьев Султанши. Все, что было чуждо — должно быть самым родным. — Да, госпожа. — Пусть готовят хаммам, после него трапезу, — отозвалась, укрываясь за завесой гардеробной комнаты. — Да, госпожа. Служанки помогли сменить пышный костюм и сняли лишние украшения. Девушка, сопровождавшая ее до этого момента, разложила все вещи по местам, угнетенно встав в углу и ожидая следующих приказов. Нервно Кёсем обернулась, кистью подзывая к себе. Внимательно выслушав то, что госпожа прошептала на ухо, девушка испарилась из виду, оставляя Султаншу в руках менее доверенных. Кеманкеш найдёт свою жену уже лишь за полночь. Он будет надеяться застать ее уже тихо спящей, но такового не случится. Сухой гром опять раздастся вдали и госпоже будет не до сна. Каждую таковую ночь она проживает в ожидании: в бренном разборе бумаг, унылом перебирании чёток, молчаливом чтении или остолопом наблюдении за ливневыми молниями. Сегодня ей подносили свёртки друг за другом, пока она их читала, комкала и изредка распоряжалась о пометках на следующие дни. — Пусть принесут молока с мёдом. — Да, госпожа. Двери спальни пропустили холодный дождливый воздух и тут же закрылись. Очередной гром разразился за закрытыми окнами. Следом появился мужчина, чьих шагов поначалу не распознала; Кёсем поняла только его руки, сладостно накрывшие ее округлившиеся плечи. Слуги заметили вытянутую в ровные губы улыбку и поспешили скрыться, не забирая и последнего послания из рук госпожи. — Подай гребень, — обернулась и протянула свободную руку к консоли с шкатулками. Сперва ее лица коснулись его губы, а только после просьба была услышана его ушами. Мужчина придвинул табурет, а сам потянулся к консоли, разбирая стопки шкатулок. — Я думала, что ты опять придёшь, когда я сомкну глаза. Она слышала то, как шуршат и гремят бесконечные ларцы. Будто в страхе они переговаривались на своём языке. То раздражало больше, чем долгие паузы ее собственных разговоров. — Нашёл, — устало заключил, доставая расчёску вместе с запиской, которая явно не должна была покоиться в месте столь неочевидном. Он придвинулся ближе, усаживаясь позади и вдыхая банный аромат от ее волос, раскинутых по спинке ажурного кресла. — Ты молчалив. — Ты тоже не слишком говорлива, — гребнем прошёлся по первому колтуну. — Я думаю дать Мехмеду Кёпрюлю войско. Он зажал в руке одну из прядей, не нарочно оттягивая ее в неожиданности. — Весь вечер думаю над человеком, возглавившим бы его. Это должны быть лицо мне знакомое, верное — таких в осталось мало. Что думаешь? В предвкушений надвигающийся грозы мужчина засмотрелся на сгущающиеся краски улицы. Птица с сероватыми крыльями резко скрылась с курчавых облаков, подавая свой верный знак. Кеманкеш поднялся, не заканчивая начатое. Вручил найденный лист и отошел к дверям балкона. Проверив, он все же повернулся обратно, желая изложить свои мысли. Кёсем Султан лишь держала бумаги и не поднимала с них своего взора. Она занято рассматривала неуместно сложившуюся троицу: уже знакомый ключ, записку, написанную явно на скорую руку, и тонкий пустой лист, немного опалённый с одного края. — Я думаю, что не стоит так вольно распоряжаться янычарами, которые в любой день могут стать нашей с тобой движимой силой на пути к Султанату. Мелкое восстание, да при его деньгах — он сможет разобраться сам. На лице Султанши запечатлелась безумная улыбка. Дождь за окном резко прекратился, а привычно стоящая ваза с жасминами сама упала на пол, разливая по ковру воду и накрывая персидское плетение полотном из белых хлопьев, пахнущих скверной тухлостью. — Тебе стоит напоминать, что янычары находятся в моем подчинении безусловно?! — она говорила без интереса, не оборачиваясь на шум. Сама поднялась, потянувшись к канделябрам рядом с ней: одна из свечей нагрела бумагу: появился тот кисловатый смрад, пришло понимание. Из-за спины не было видно, что сейчас проделывают руки Султанши, но любой исход уже нисколько не пугал. Кеманкеш стоял неподвижно, ожидая вердикта: казалось, жена наливает сургуч и запечатывает письма. — Я не узнала сегодня твоих шагов, странно, — повернулась, все с той же улыбкой. В ее руках уже не наблюдалось писем, только ключ, запрятавшийся в ажурности рукава. — Впрочем, даже я могу попасть впросак. Подошла ближе, босиком ступая по жасминам. Отряхнув плечи супруга от невидимой пыли, она наконец посмотрела на него. Было в ее взгляде что-то непоколебимое и ужасающее. Столь безумное, несколько скорбящее. Сероватые глаза стали походить на надставленный клинок, готовый в любую минуту без первичного сожаления коснуться горла. — Даже я могу простить то, чего никак не должна. Даже я могу годами жить в обмане, который буду считать за самую большую радость моей жизни. Она поцеловала уже чужие губы: холодные, грубые, мерзкие. Гром раздался без капли воды, затем повторился. Ледяная кисть коснулась его щеки. Он увидел то, о чем молчала госпожа — рубиновую боль. В глазах ее застыл один простой ответ. Она сглотнула ком в горле, посильнее сжала ключ в руке и направилась прочь. В опустевших покоях ветром взлетел лист, суть которого была теперь так не важна.«3. О дне, когда опять раздастся сухой гром. Атике»
— Кёсем, — встрепенулся и опомнился, — стой, — побежал за ней следом, — Кёсем! Дверь в его кабинете хлопнула. Застывшие ответы рассыпались по Стамбулу в очередной раскат. Он ощутил в себе всю преданность этой женщине, а она — почувствовала себя преданной.***
Из каюты донёсся сильнейший запах трупной вони. Обречённо пошатываясь женщина покинула место своего вольного заточения, держа на плечах лишь накидку, ушитую тюльпановым узором. — Мне было приказано ждать вас. Теперь вы прибыли, — из ночи вынырнул совершенно чистый, безгордый человек, отсвечивающий своими светлыми глазами, даже ярче факела позади них. Атике лишь задрожала губами, затем всем телом. Она не смогла сказать и слова. Ее худощавое тело изнеможенно упало в руки господину, впервые отряхнувшему от себя чувство отвращения от подобных картин. — Госпожа, откройте глаза, госпожа, — оставалось только вскрикнуть на раздавшийся проклинающий сухой гром.