***
— Ты хочешь войны, Валиде? — зашипел в обшарпанном шатре, сминая рукой прибывший пергамент. У Евфрата разложился лагерь. Мурад, опираясь на клюку, слушал дошедшие новости из Стамбула. О восстании и взявшемся из воздуха Шехзаде. Лицо его исказила болезнь: скулы опустились, рот сузился, а брови поредели и поседели. Таким он стал, когда ему поднесли ключи от крепости Багдад. Горбатая спина отвернулась от себеседника, и предстала настоящая морда разъярённого Льва. Он скулит, рычит, готовится наброситься и сожрать заживо лишь за один звук. — Кого она представила?! Отвечай! — заорал, высвечивая краснеющими капиллярами в глазах. — Вашего Шехзаде. Валиде Султан назвала его следующим Султаном Османской порты, мой властелин, — отвечал ему один из представителей династии Кёпрюлю. Тот же человек, что слал письма Кёсем Султан и считался одним из надёжных людей ее тайного окружения. Про этот род уже сейчас начали ходить недобрые разговоры: братья-гуляки, интриганы, разбойники и деспоты. Но пока султанская семья слепо доверяла всем их проискам в системе государства. Они получали должности и славу, приписывали себе чужие заслуги и не чурались марать руки в грязи сплетен. Кажется, Мехмед и Ахмед знали всё, что только могло касаться их поля зрения. Имели тесную связь друг с другом, может, строя интриги даже против своей крови. И то лукавство, с которым старший Мехмед удивлялся подручным янычарам бывшего регента Султаната, и та покорность, с которой младший Амхед сейчас сносил буйствующий характер султана — великая ложь, ради цели, которой звалась власть. — Мальчик, лет пяти-шести отроду. Робкий, молчаливый. Был привезён Султаншей лично из своего имения. Кареглазый, курчавый. После окончания представления впопыхах уведён двумя служанками. Сама Валиде Султан удалилась позже, поехав в поместье в сопровождении некого неизвестного господина. — Ложь. Она не могла пасть так низко! — безумная догадка пронеслась в пьяных муках. Мурад сделал несколько шагов и рухнул на трон. Тот пошатнулся, заскрипел, напоминая о своей недолговечности. — Курчавый. Кареглазый, — погладил свою посеревшую бороду. — Прочь. Ступай.***
— Я чувствую, что скоро что-то случится… Они переговаривались через стену, пока Байкуш дремала в кровати заместо них. Должна была воспротивиться этим встречам, поступить так, как наказала Султанша, но не могла так сделать. Слишком вольная и своенравная. У неё своя правда. Впервые увидела Алиша живым лишь с появлением в его жизни Корая. Дети играли, ссорились, смеялись, дрались, но находили общий язык, даже если разбегались с жалобами к своим наставникам. Потому девушка закрывала глаза всякий раз, когда дело доходило до тайной встречи. — …скоро две Луны, я боюсь. Корай уныло водил стаканом со свечой по полу, издавая монотонный шум вокруг себя. Всякий раз в переживании он становился сам не свой. На него находила тоска больше, чем когда его раздосадовали отказами или руганью. Он не спал по ночам, часто плакал во снах. Так теперь и было. — А если отец не вернётся и всё пропустит? — уткнулся виском в закрытую дверь, смотря на непотухающий фитиль. — Твоя мать обещала. — Матушка всегда обещает, но может забрать свои обещания, когда ей захочется. А отец, — Корай воодушевленно ахнул, — он всегда исполняет обещания. Всегда! — Тогда придёт. — Почему ты не хочешь найти своих маму и папу, как я? — детская наивность зашуршала в голосе. — Не знаю. Валиде Султан рассказала, кто мой отец, и с тех пор я его боюсь, — вздохнул. — Почему же? — Султаны всегда старые и злые. Они никогда никого не любят. — Мой брат — Султан Мурад — любит меня больше других. И я его люблю. Алиш вдруг резко прислонился лицом к двери, показывая в замочную скважину свой карий глаз. Его маленькие ладони ударились об дерево, а голос задрожал даже в шепоте. Он призывал сделать так же: перебраться на колени и взглянуть в уставшие сонные веки, прорывающиеся сквозь невольную ограду их дружбы. — Он правда добрый? — Да. Знаешь? — Что? — В тайне от всех он обожает цветы! Очень любит алые розы, совсем не боится их шипов! И это — наш Падишах! Корай всегда был готов восхищённо говорить о брате, потому как не знал его подлости и зла. Отчитывал матушку за излишнюю гневность, думая про ее неоправданность. Грел в сердце ту робость, с какой брат срезал цветы в главном саду Топ-Капы, потому желал рассказывать совершенно по-доброму об этом, без утайки. — Мне стоит тебе рассказать кое-что… Только все затихло, как из-за угла повернул силуэт. — Это служанка! Амен будет ругать, узнав про меня здесь! Ему непременно доложат! Чуть отклонившись от двери, Алиш моргнул, но никого уже не увидел в скважине замка. Тайный друг убежал, оставляя за собой подниматься клок дыма от потушенной свечи. Ребёнок пристроился на кровати рядом с лекаршей, чувствуя, как ее тёплые руки обвивают в замок. Девушка мягко поцеловала его макушку и провалилась в сон, не желая разбираться в сложных обстоятельствах детских разговоров. Корая же встретили холодные руки матери. Он появился в ее дверях, завидев полоску света от спальни. Притворился только проснувшимся. Ночной наряд свесился на одно плечо, а руки потирали смыкающимся ресницы. — Мальчик мой, проходи. Она не стала подниматься, только указала на постель, убирая свою нудную книгу, от которой, впрочем, сон не подступал. — Ты всё еще болеешь? — с сопереживанием узнал, смотря на ее тело. — К сожалению, мой совёнок, но уже не столь сильно. Она повернулась к нему на бок, осторожно накрывая одеялом. Вдруг ее за душу схватила такая тоска, что сердце заболело. Глянула в беспросветные тёмные глаза и не смогла им врать. — А папа знает, что ты больна? Почему не рядом с тобой? Он всегда со мной, когда болею я! Она погладила детские щёки и хотела оставить вопрос без ответа, так и застыв с полураскрытым ртом и взмокшими веками. — Мы так давно не были в верхнем саду. Завтра должен быть хороший день, пока солнце не сядет. Ты сможешь сопроводить меня, мой драгоценный мальчик? Корай придвинулся и забавно поцеловал кончик носа, как это делает только она. Точно так же провёл по щекам и пообещал, что обязательно это сделает. Вскоре он заснёт, всё с тем же ощущением «грядущего», а его мать будет покойно охранять сон, смотря на давно снятое ожерелье из шести бриллиантовых жасминов. Днём прикажет нести именно его, украшая свои ключицы еле осязаемым запахом цветов, что надолго остался в украшении после долгих лет носки. Корай в ожидании будет остужать свои мысли на улице, гуляя под руку с Байкуш. Та сегодня особенно красива. И не оттого, что глаза ее сияют, а только из-за ушитого камнями платья, проскакивающего из-под накидки. — Я приехала сюда ровно пять лет назад, потому для меня сегодня торжество, — ответила на льстивый комплимент ребёнка. — А как это было? Тогда? — Все было занесено снегом, я куталась в тёплом матушкином платье и ещё не знала, что такое Стамбул. Тогда это был совсем далёкий от меня город, который я знала только из рассказов. Она засмеялась, показывая свои шрамы от оспы. Но тут же растерялась, когда подняла взгляд на скрипящие раскрывающиеся ворота. Кеманкеш спрыгнул с лошади, только-только понимая, кто перед ним. Первым развидел сына, и только потом перед ним предстала девушка, ведущая под руку мальчика, хорошо знакомого и бегущего на своих двоих в объятия мальчика. Кеманкеш, как в дни, которые уже не помнят эти скромные кудри, присаживается, раскрывая свои объятия для сына. — Папа! Папа! Отец, смотри, это Байкуш! Знакомься, папа! — заканючил, кажется, совсем не понявший скуки отца по его запаху, детским волосам и непосредственности. Кеманкеш же в славу наслаждался всем этим, открывая глаза и уже обращая внимание на ту милую особу, в которую пальцем указывал сын. Поднявшись, сделал шаг вперёд, как впервые раскрывая рот от столь сильной прелести и невинной дерзости ее лица. Анатомически правильное, славное тело, сложённое в ровень всех пропорций: от зауженной талии до расправленных плеч, на которые спадали кудри тёмных волос, больше не сплетенных в две косы. От старой причёски остался лишь ровный точный пробор, который Кеманкеш сам выверял, заплетая непослушные волны. Она увидела его с серыми проблесками волос, утомлённым взглядом, но совершенно окрылённым от ее вида. Увы, она поняла в ту секунду самую важную вещь: даже смотря на ее взрослую стать, он видел в ней ребёнка, которому плёл косы. — Моя Байкуш! Прелестная девочка, маленькая птичка, — горячо обнял ее за талию, кружа на глазах у смутившегося сына. Девушка хототала от приятных чувств щекотки, похожей на бурление радости в животе. Когда коснулась земли, руками сжала плечи, покрытые дорожным налетом, и посмотрела совершенно очаровано. Щеки ее загорелись: — Как же я ждала тебя, бей, — сама кинулась ему на шею, повисая. Кеманкеш похлопал костлявую спинку и подмигнул сыну. Тот тогда тоже улыбнулся. — Мы давно знакомы с этой девушкой, мой дорогой, — присел напротив него, целуя ручки, испачканные дворовой грязью. — Байкуш — моя помощница, считай, она тебе как сестра. Улыбка с лица девушки на секунду улетучилась. Но задумчивость мальчишки с его добрым взглядом заставила опять поднять уголки губ. — Опять такая взрослая, — Кеманкеш лишь усмехнулся, поворачиваясь на свою давнюю знакомую. — Да, Байкуш стала совсем взрослая, увы. Главное, чтобы твоя мать не превратила это в беду, — грустно опустил голову и вдруг поднялся. Втроем они следовали по аллее, смеясь и что-то вспоминая. Корай, как обычно, или волочился сзади, или бежал впереди. — Где Султанша? — Впервые в вашем саду, бей. Изъявила желание подняться туда вместе с Кораем, когда тот вернётся с прогулки. — Совсем не заходила, забыла неужто? — Нездоровилось. Ты, бей, ты забудь свои обиды, у тебя теперь совсем новая жизнь начнётся. Хлопот полон дом будет, — похлопала его по плечу, на что он опять ее приобнял и поволочился так до дома, разглядывая свою давнюю спутницу. В доме она сняла с него тяжёлую шинель, вспоминая, как закрывалась в подобной от метели. С того момента она всё так же оставалась ей безразмерно огромной. Хотя и Кеманкешу стала велика; разносилась и растянулась не по годам рано. Ее хозяин теперь выглядел ожесточённым, напряжённым. Прошла эйфория встречи с давним соратником. Он смотрел на девушку с унынием и безразличием. Байкуш коснулась его горящей груди, отдавая свой взгляд в успокоение. Он же убрал злосчастную кисть, дабы не напоминать себе ни о чем, что последний раз видел в своём доме. — Корай не откажется от лакомств, — отвернулась от него, угрюмо подпирающего морщинистый лоб рукой, — я приведу его позже, — забрала из котомки стянутое тканью блюдо, очевидно, привезённое ей в дар. — Вам следует поговорить. — Боюсь, что я не застану ее в саду. А если найду — она безмолвно выслушает мои вести и удалится в свою спальню, — сухо закашлял, прижимаясь руками к грудине. — Но у Султанши тоже есть, что рассказать, — тускло проронила, уходя прочь, — ступай, — послышалось уже за приделами захламлённой комнаты. — Если бы она сказала то, чего я совсем не жду. Если бы. Усталое лицо закрыл руками, вздохнул и вышел следом. Карие глаза не отражали грядущей Луны, а скучные скулы недовольно прятались за отросшей бородой. Он не пошёл через спальню, искал вход через крыло прислуги, убеждая себя, что этот путь всего навсего короче. Седина, покрывшая серебром его голову, распадалась по голове, как напоминание, что любовная молодость не вечна. А Кёсем Султан, покрытая шалями и платками, даже отвернувшись спиной ко входу, точно узнала шаги, что будто под оковами волоклись до неё. «Те самые» теперь не будоражили ее разум, а заставляли испугаться. — Ты вернулся, — уста грузно разомкнулись. — Я давал тебе обещание, что не покину тебя зимой. Был обязан, — обманчиво улыбнулась на одну сторону, но к нему так и не повернулась. Их разделяло расстояние нескольких шагов, но на деле же надо было переступить свежеснятые крылья, в которых теперь не было толка. — Ты говорил, что не покинешь меня, пока жасмины не цветут годами. Как глупо. Болезненно рассмеялась, когда он ступил ближе к ней, взывая к разговору. Он оглядывал сад, где тускло гнили последние лепестки самого позднего сорта божественных цветов. Они устилали полы, крича, что умирают. Во всей оранжерее был слышен дикий вой, гулявший от куста к кусту. Цветы молили о пощаде, просили стать вечными. — Мне о многом надо сказать, но я не могу подобрать слов в чужом стеснении, — чувствовала, как его губы примыкают сухими поцелуями к шее. Лицо скривилось в жалобном отвращении. Смотрела на потухающий в лучах заката двор и не находила в блеклом отражении стекла своего образа. Не могла оттолкнуть. Он настороженно потянулся обнимать ее беспомощное тело со спины, уже узнал руками остроту ее плеч своими ладонями. А Султанша чувствовала себя птицей в клетке, которой тошно от одного касания перьями об ограду. — Где твои руки? — пролепетала в безумии. — Останется вашим решением, — шепнул на ухо, после целуя. Она не стала его касаться, направлять. Промолчала, ожидая, пока сам спустится ниже. Как только он коснулся живота — она заплакала. Вой стал исходить не от жасминов, а от их повелительницы. Пока муж осторожно погладил ткань, теряясь в собственном испуге — жена не могла даже взглянуть на его ладони, потому как несправедливое чувство обиды и правды слепило ей глаза. — Ты так этого хотел, так желал. Я не смогла отказаться, — утёрла слёзы и оттолкнула его своей спиной. Повернувшись, увидела совершенно обеспокоенное лицо, сузившееся в изумлении и надежде. Худощавые кисти тянулись, волновались, тряслись. Глаза загорались в злости и переживании. А женщина в смятении поджала губы и отрицательно покачала головой. — Это не чудо. Это не наше исцеление, Кеманкеш, — разрывала его сердце и сжигала появляющиеся мечты. — Напоминание для нас, как далеко могут завести тайны и желания. Это наша последняя погибель. Молча удалилась из сада, поджимая платье, вытирая полные солёной воды руки. Будучи на лестнице услышала ожесточённый крик, который догонял ее; схватил за локоть, недоумевая сверкая в сумраке. Чуть не упала, нахмурилась, слилась рукой с перилами. — Как ты смела скрыть от меня?! — А как ты смел столько лет скрывать от мою дочь? Заставлять горевать по ней, задыхаться в кошмарах. Не смей мне ничего говорить про ложь! — пригрозила пальцем, озверела до чёрных теней в глазах. Не видела в нем ничего родного, ничего прежде ее державшего. Чувствовала лишь огромную вину перед собой, что одной ночью упрямо поверила, что сможет когда-то простить, принеся себя в жертву. Белки ее глаз раскраснелись, стали заливаться кровью, а прежде нежные сапфиры стали напоминать те же карие, в которые глядела любовно ночами. — Моё бремя ничего не меняет. Ни одна наша ссора более не кончится миром! Ступив шаг назад, пропустила ступень, чуть не падая в объятия каменного пола. Оказалась в его руках, в противных отрезвляющих объятиях, когда чувство успокоения настигает в отдышке. Кеманкеш смял ее локоны, прежде убранные в кичку, надеясь вкусить самого честного аромата на свете. Не мог надышаться, упивался тем нелепым позволением, что она предоставила ему на задворках, где когда-то мечтали о рае. — Пусть не кончается. Пусть… — шептал ей в пробор. — …пусть ссоры будут нескончаемы. Но прошу об одном — дай мне право быть рядом с тобой. Кричи, злись, угрожай. Я не прошу быть любимым тобой, не прошу твоих нежных кистей. Я прошу вновь тебя полюбить и не покидать, пока жасмины не цветут действительно круглый год. — Невозможно. Жасмины всегда будут увядать к зиме. Ты видел. На деле же знала, что вновь поддастся, если подпустит. Потому увядла в его руках, пряча свои кисти от лишних касаний. — Когда родится ребёнок? — К концу зимы. Или раньше. — Почему? — покойно недоумевал, прижимая ее к себе ближе. — Ты хотел. Загадывал желания. Я — нет. Для меня — это смерть, — зажмурилась, — я боюсь. На ее лоб упала слеза. Он несчастно понял всю отчаянность их нового положения. Мир, в котором они не станут вновь друг другу родными, не соприкоснутся сердцами и не вспомнят взаимных поцелуев. Тьма, в которой горит багровеющая свеча: и та так легка и тонка, что дым от неё забудется за пару секунд. Ужасный зуд по телу пробрался до его горла, вызывая кашель. — Ты болен? — Пустяк. Впервые за вечер она улыбнулась ему. Стала прощаться, отступая из объятий. Кеманкеш не отступал, плёлся следом, в конце останавливаясь у самого выхода во дворец. Преклонился перед ее телом. Вспомнил как делал это семь лет назад. Положил руку на живот и стал говорить. Продолжал долго, рассказывал о себе, о своих слабостях, ждал ответа. — Маленький, — протянул напоследок. — Думаю, что будет девочка. Не знаю, не чувствую, — засмущалась. — Чувствуешь. Твоё сердце — не камень. И чадо тебя чувствует, — почувствовал толчок, — и меня. Поцеловал через ткань и исчез. Ледяное сердце ее забилось кровью, а руки задрожали. От наступающего страха она протянула руку в закрывающуюся, в надежде, что это что-то изменит. Кеманкеш, даже слыша удар костяшек о дерево, примостился спиной к соседней стене и ничего не сделал. Следом ушёл, убиваемый собственной трусостью. Он не смог так откровенно схватиться за кисть, которую сломал своим молчанием. Вина его съела изнутри, и теперь гниль проступала снаружи. Сколько бы она ни хотела давать ему надежд — прислонилась головой к камню и стала слушать, понимая, как отдаляются «те самые» шаги.