***
Подорвалась на постели, с тяжестью подпирая схватывающий живот, издала слабый выдох и тотчас увидела перед собой обеспокоенные глаза. Кеманкеш, не успев сбросить с себя накинутый плед, побежал, ударился коленями об пол и схватил ее руки, пытаясь спросонья прочитать в ее томных веках причины очередного страха на бодрствующем лике. Кёсем выдернула свои кисти и вновь вернула их к животу. — Рано. — Боже, зачем всё это было, — винил себя, — я не хочу отдавать тебя Аллаху, не смогу. Прислонился лбом к ее телу, обнял кистями место забытой талии, извиняясь за свои слова. Чувствовал, как юркнувшие от него руки теперь трясутся над его волосами, борясь с собственным страхом. Она поклялась не касаться его более. Теперь он — самый искушающий яд, травящий ее день за днём. От этой отравы прорастают внутри дурманы, впредь жившие жасминами. — Я подумала впервые ещё до нашей ссоры. Тогда, в саду, когда подошёл Амен, а следом ты. Мне стало тошно. Я так долго гнала от себя эту ничтожную мысль. Лицо в ночном просвете сверкало драгоценным камнем. Но вместе с тем ушило на себе всё белое и былое, терялось в неизменном выражении, как настоящий мрамор. — Почему не сказала? Теперь этот вопрос раздавался совсем без упрёка. Шёпотом, еле слышимым. Он перестал негодовать, кричать, задыхаться в несправедливости ещё в тот день. Он всегда был таким: говорил сгоряча, поддавался любому звону вдалеке, разрывался от одного нелепого посягнувшего на спокойствие чувства. Ревность, злость, ложь. Чем больше он врал — тем больше вспыльчивость хватала его за пальцы. — Я не знаю. — Ты всё знаешь, Кёсем Султан. — Надеялась, что всё станет прежним, — вдохнула. — Ребёнок не должен на это влиять. Глупо сеять цветы на выжженном поле, — пожала плечами. Там даже терновник глупо сажать. — Я бы всё изменил… — Повернул бы вспять время? — бездушно посмеялась. — Я бы всё равно узнала. Прогнала бы тебя, даже если бы уже умирала. Он подложил несколько подушек ей под поясницу, одну пододвинул под голову и стал обреченно сидеть рядом. Глядел в её ясные, уже пробудившиеся глаза. Разуму тоже было не до сна. Кажется, оба уже не ждали это чадо. Потому как он видел тяжбу, через которую проходила его женщина, а она — не могла позволить отпустить себя в плаванье в стоячей воде. Не хотела потонуть раньше срока. — Семь лет назад мы тоже ссорились. Всё из-за того же. Я сидел у твоей постели ночами, пока ты надеялась, что я не разувижу твоих слез. Корай не стал нашим путём к миру. — Стал. Корай стал мне миром. Тогда я любила так, что желала видеть тебя всегда рядом. Не любила подобно ни в одно мгновенье. Смогла смириться с твоим постоянным молчанием: Силахтар, поход, мои дети. Я не могла представить своей жизни без твоих глаз. Без тех омутов в лунном взгляде. Если бы он не родился похожим на тебя — не простила бы. — А сейчас можешь? Ты можешь жить без моих глаз? — закрыл их мертвым бездвижьем. Уста неслышно что-то сказали. Она потеребила рюшу на ночном платье. «От тебя у меня навсегда есть глаза Корая» — слетело горячо. Совсем не в той будничной интонации, с которой она сейчас вела самые задушевные разговоры. Голос дрожал и пропадал даже в краткой фразе. — Я принесу настой и молоко. Поджег свечи рядом с ее постелью, поправил одеяло и подал книгу, учтиво раскрытую на странице, где несколько часов назад он сам загнул уголок, заметив, что супруга задремала. — Спасибо. В одинокой пустоте уста вторили то неслышимое «не смогу». Кеманкеш, уже неся обратно тёплый стакан, накрытый платком, услышал шорох в дальнем крыле. Будто кто-то водил таким же хрусталём по полу, оставляя гром разгуливать по дому. Остановившись, он прислушался к восхищённому ночному лепету, произносившийся совершено знакомым голосом сына. Тихими шагами он подошёл за колонну, подслушивая очередной разговор. Из-под огромного одеяла было не видно и края родных кудрей, а свеча в стакане и правда перекатывалась от одной руки к другой, уже давно потушенная от постоянных колебаний. — Амен вчера опять возил меня к своей жене! Представляешь, ее живот уже совсем огромный! — показал на себе, будто Алиш увидит. — Кажется, ребёнок родится не меньше нас самих. Сквозь стену раздался тихий смех, слышимый только ребёнку. Кеманкеш насторожился. — Проверь, Байкуш спит? — в ответ послышалось скомканное «да». — Тогда завтра, когда она поведёт меня в сад, я возьму ее ключи, — зашептал, что и отцу было не разобрать, прямо в замочную скважину, — у бабушки точно найдутся такие же! Она хранит все ключи мира. Когда найду — достану тебя, и мы пойдём искать твоего отца! — Корай! — окрикнул его Кеманкеш. — Ой! — постарался спрятаться в своём одеяле. Молоко осталось остывать на подоконнике. А глаза отца налились злобой, которой, впрочем, хватило лишь на недовольный взгляд, что тут же смягчился при распознавании в сыне чистой вины. Только стоило подойти к нему, как гнев испарился. Столько до сих пор было скуки по его любым слабостям и шалостям. — С кем ты говоришь? — С… другом… — замялся. Кеманкеш глянул в скважину и заметил как быстро мечутся в глубину такие же вьюны. Всё понял. — Не вижу там никого. Почему ты не спишь посреди ночи? — Я — сова. Совы не спят ночью! Кеманкеш рассмеялся, не смея поспорить с правильностью утверждения. Лелеял его медленное взросление, объятое правдивыми книжными словами. Честные глаза сына ещё раз разомкнулись в ожидании ругани и отец лишний раз вспомнил о словах своей супруги. «До сих пор люблю так, что не проживу без твоих глаз, Кёсем» — тяжко волочилась за ним мысль. — И что вы обсуждали, мой бессонный совёнок? — подхватил его на одну руку, оставляя одеяло мягкой подушкой между ними. Мальчик тут же приласкался к плечу, уронив на него свои кудри. Мог много говорить, но сон всё равно брал своё. — О всяком. Я не могу тебе сказать. Это секрет. — И давно у тебя от меня секреты? — поцеловал макушку, продолжив тихий шаг. Со смущённой лукавой улыбкой мальчишка сдвинул брови в напускной сонной задумчивости. Поджав губы пальцем, поглядел ввысь и протянул незамысловатом мычание: — Ну у тебя тоже всегда есть от меня секреты! Почему тогда ты спрашиваешь с меня? — Потому что мне надо делать это ввиду своих отцовских обязанностей. Я могу допрашивать тебя о любом случае в твоей жизни, и ты никогда не должен мне врать, Корай, — нахмурился. Корай же грустно опустил взгляд на трясущийся под ним пол. Не собирался говорить всей правды, потому как прекрасно знал, что будет наказан. Этому его, как ни странно, научила мать. Неосознанно, но она подсказала, что если всегда утверждать только за честность своих слов — можно попасть под гнев. Но и врать он тоже не мог, зная всё тот же родительский нрав. Когда его допытывают до последнего и требуют хоть одно правдивое слово. Потому выбирал недоговаривать, проще говоря — выбирал середину своего рассказа. — Он рос совсем один, раньше его нянькой служила Байкуш, и старик Явуз учил жизни, но друзей у него не было. Наверное, как и у меня. Говорил, что там, откуда он приплыл — жарко и знойно, как у нас в самый июльский день… — рассказ тянулся до дверей материнских покоев, где ещё гулял слабый свет пламени, — … Он будто с Луны упал, совсем чудной! Представляешь, он даже не хочет знать своих родителей! Как можно: без матушки! — показательно приложил ладонь ко лбу и покачал головой. — А без папеньки? — поцеловал бородастую щеку. — Ах, мой мальчик! — наконец опустил его на землю. Осовевший взгляд потянулся до лестницы и ребёнок устало зевнул. Сколько бы ни беленился в рассуждениях и не говорил о своей способности — спать только днём — смыкал глаза в ночи, только видел кровать. — Матушка будет ругаться. Она больна, а мы ее тревожим в такой час, — совсем зазевался и подозвал к себе отца, — на самом деле, я знаю один секрет! Мужчина нахмурился. — Матушке, видимо, неизвестно, но я понял за неё. Это не болезнь. В ее животе ребёнок, представляешь! Я видел такое однажды, — замялся в своём шёпоте и застенчиво провёл ногой но полу, складывая руки за спиной. В ответ услышал тёплый смешок и почувствовал прикосновение губ к своему лбу. Отец погладил волосы, убирая их за уши. Уже остывший в холодную зимнюю пору стакан стал стоять на полу, а Кеманкеш все ещё не мог натешиться в радости, от которой его осенило. Так по-детски Корай наказал относиться к случившемуся проще. В его мироздании все было обычно: никаких мук совести, ночных переживаний за наступающий конец, отсутствие угрызений за свои мечты. Мальчик просто рос, не зная, какие печали иногда несут за собой дети. Он не знал, каково быть нелюбимым. Не понимал, почему некоторые должны прийти в этот мир не в радость, а вопреки. Над его головой не сводились чёрные вороны в ожидании смерти. Над ним урчали мудрые совы, охраняющие его долгую жизнь. И это осознание так грело сердце, что мужчина не мог не поддаваться ему. У него навсегда будет ребёнок, которого он взял на руки в первые минуты жизни, кем не пренебрёг и не разлюбил. Это чадо, которое он принял от любимого тела, обожаемой души. Пусть без тех желанных глаз, но зато таких простых и правдивых. Корай — небесный свод, который будет жить вечно. И это — высшая радость. Скрип половиц сильно отвлёк от этой небывалой смеси чувств. Наверху что-то случилось. Книга тяжко захлопнулась, упала на пол, а Султанша стала ходить по комнате одна, подбирая себе под спину ночной наряд и устало вздыхая. Без сил, она дотянулась до ближайшей стенки, чтобы опереться на неё одной рукой. Боль в пояснице вдруг стала необъяснимо тяжелой, а всё тело будто трещало по швам. Ее обнимал сзади тяжкий звон предчувствия, ухудшая протекание ее «болезни». Она теперь видела, что происходит внизу, старалась радоваться тем объятиям, но никак не могла удушить в себе непонятную ненависть при мысли о подобном со вторым ребёнком. Что-то ее всё время отталкивало от разговора с зеркалом, потому даже факт скорых родов для неё был ужасен. Происходящее будто было не с ней. Жила в долгой бесчувственной вязи, а усталый выдох означал только одно — тяжесть груза под своим сердцем, да и на нем тоже. Вместо волнения младшего сына, женщина слышит лишь тяжёлые шаги мужа, который взбеленился, подумав, что неловкое «оханье» — призыв о помощи. Он прав, но отчасти. Потому что когда заходит — видит ее, скрючевшуюся, пытающуюся прогнуться в спине и очень усталую. Как много лет назад — чувствует жгучую боль внутри от собственного бессилия. Кёсем уныло поблескивает глазами в ему приветствие, и вновь опирается на стену, закусывая губы. — Тебе бы прилечь, Кёсем, — подходит и шепчет на ухо, нагнетая, — не стоило подниматься в такой час. — Не помогает, Кеманкеш. Я чувствую себя безнадёжно старой для этого ребёнка. Какая глупость, — почти скулит, но после замолкает. Его тело пристраивается сзади, а руки тепло оглаживают спину, затем перебираются к самому низу живота, поддерживая его. Блаженная улыбка проходится блеском зубов и отклонённой головой. Даже слова не может вымолвить в подобную благодарность. — Если эти испытания посланы тебе — значит, ты для них ещё молода, моя прекрасная Султанша, — склоняется у уха и целует горящее место. — Мне следует напоминать, насколько ты прекрасна в таком виде? — Нет, не надо! — переводит взгляд на зеркало, видя лишь раскрасневшиеся глаза. Он захватывает ее в свои руки всё сильнее, умываясь в собственной опьяненной радости. Не замечает Корая, занятого своей одеждой, усевшегося на первом этаже в обнадёженном ожидании. Просто не слышит того возмущённого, недовольного отклика. Чувствует только сильное успокоение от ранимого прикосновения. — Твое тело приобретает невероятный изгиб, как в профиль, так и в анфас, лицо становится всё более румяным и живым, а нос и губы чуть пухлее, — бормочет себе под нос. — Руки становятся не такими прозрачными, а грудь полной. В тебе появляется обожаемое мной зерно, запах молока и моего детства. Ты всегда выбираешь плотную ткань, но в период беременности носишь только лёгкий шёлк или хлопок. Ты иногда становишься особенно неуклюжа или мечтательна… — Глупа! — Нет, моя госпожа, именно наивна и слишком суетлива, — замолк на секунду, почувствовав движение ребёнка, затем порывался продолжить, но уже останавливаемый начинающимся говором. — Да, глупа, озабочена, беспечна, если всё ещё позволяю тебе говорить мне подобные вещи…— повернула голову на один бок, отталкивая его бескорыстные честные речи, — угомонись, прошу… — Да, а еще привередлива и ворчлива, до такой степени, что видишь только беды в моих словах, хотя я готов петь тебе песни о любви, слогать стихи, а саму тебя возносить в ранг божеств. И эти слова были пропущены. Она не в силах слушать весь этот трёп. — Мама? — из-за двери вынырнул мальчик, уверенно подбегая к склочившимся родителям. Быстро оказался на руках отца и стал говорить с матерью на одном уровне. — Ты знаешь, знаешь, что Байкуш мне показала? У нас же есть большая кухня, где готовят еду на полный дом, она сегодня варила тебе там настойку. Там есть столько всего! Вот, смотри, я принес, — деловито порылся в кармане и сразу достал пару орешков, протягивая их матери на ладони, но не отдавая. Будто забыл все те сонные разговоры с отцом, говорил совершенно о другом, беспощадно врал, но был так очаровательно правдив. — А сестрёнке их можно будет, мама? — сам для себя всё решил. — Когда она уже родится? — Скоро время придёт, почти к твоему дню рождения, немного раньше. — А вы мне ее покажете? Сразу? — угнетённый взгляд окутал его родителей. Мальчик попытался внести в эту злобу свой смешок, но лишь понял ошибку своего напора. — Конечно, мой Корай, если ты не будешь спать, — опять скорчил рожицу, в ответ матери забавно изображая вопрос, на что она поцеловала его руки. — Вы, мои совята, приходите в мир ночью, при свете вашего оберега — Луны. Так что, твоя сестра вполне может обрадовать нас в глубокой ночи. — А это больно? — Немного, совсем, — Кёсем постаралась сложить губы в улыбку, погладить ребёнка по розовеющей от тепла щеке. Но вновь подперла руками поясницу, чуть выгибаясь вперёд. Дитя опять проявляло свое нежелание угомониться и подчиняться правилам жизни, ворочаясь в ее теле до такой степени сильно, что лицо женщины неприятно изменилось, искажая боль. Кеманкеш поставил мальчика на пол, и теперь тот смотрел прямо на живот матери, замечая, как через белёсую ткань ползает тень. — Как змея! — восхищённо заметил, уткнувшись лбом в объект наблюдения. Он не видел этого раньше. Живот Атике был совсем как камень, через который не чувствовалось ничего. Не знал этих шевелений, честно говоря, не понимал, что должен был почувствовать, когда касался ткани. Смотря исподлобья, зашипел, надеясь на ответ. На что почувствовал, как внутри все опять поменяло положение. Кеманкеш поглядел на Кёсем и смог только потрепать по голове сына, присаживаясь рядом с ним на корточки. С безмолвного позволения жены чуть пожурил мальчугана за излишнюю игривость, а потом вскользь провёл руками сначала по его стану, а затем и по животу Кёсем, задерживаясь на последнем. — Лучше осторожно погладь, — под поручением отца, коснулся ткани платья, чуть сминая, — видишь, засыпает. Я всегда перед сном расправляю твое одеяло и целую тебя в лоб. — А можно? — карие сверкнули удивительным озорством. — Что? — Поцеловать? — отец кивнул и Корай совсем медленно коснулся губами живота, где-то на уровне пропавшего в летах шрама, и сразу отдёрнул себя, ожидая сильнейшей реакции. Но этого не произошло, ребёнок, и правда, заснул и больше не шевельнулся. Мальчишка все еще зажимал в руке орешки, наконец, вспомнив и про них. — Спит, — грустно констатировал, — а можно их оставить? — отдал наконец-то съестное, припасенное уловкой. Когда Кёсем отошла положить забавный подарок на место, то лицо мальчика погрустнело. Тихо шепнул что-то на ухо отцу и тот весьма недовольно вздохнул, но обречённо согласился и повел мальчика в сторону большой кровати. Сняв домашние башмачки, уложил на холодное от зимнего ветра белье и мягко накрыл одеялом, обычно целуя в лоб и пришёптывая пару строк колыбельной. Специально не поворачивался, зная, что будет вынужден противостоять недовольному взгляду жены, а вот тихо поглаживал путающиеся вьюны, вместе с плечиками, укутанными в парчовую рубашку. — Что же он тебе сказал? — Что сестра всегда спит с нами, — все еще не поворачивался, чувствовал свинцовый взгляд на своей спине. — Зря ты сказал ему, зря, — сильнее сжала кафтан, — не приведи Господь — случится со мной или с ребёнком. Предчувствие у меня дурное, очень резвый, очень. Могу сама покинуть вас, что с Кораем будет, ты не думал? Повернулся, перехватывая запястье. Тяжко всякий раз тешились эти мысли в голове, пока он надумывал себе планы. Затем крепко обнял женщину, притягивая пальцами по длине волос. — Только о вас и думаю, Кёсем. Тебе так немного осталось до родов. — Отпусти. Я не желаю объятий, — скомкано произнесла, зажатая в тиски. — Что мне сделать, Кёсем? — Не знаю. — Я могу разрыдаться у твоих коленей, носить тебя на руках, дарить тебе жасмины. Но ты так и не простишь меня… — Иногда случается чудо. На выжженном поле вырастают самые яркие цветы: пёстрые, усыпанные красками, но… — Но наши цветы не такие, не яркие. Это не розы. Жасмины на деле блеклые, увядающие на глазах. Нет, они не колючие; живучие — до ста поколений нашей бесчисленной родни. Но это не те цветы, с которыми случаются чудеса… — Я устала, — вдруг обронила. — И ты ступай. — И я устал. Но не уйду. Я не хочу объяснять Кораю, почему не ночую в наших покоях. Отвернулась, постаралась улечься на уготованное ей место, которое уже остыло в ночных хождениях. Он молча лёг по другую сторону, нахмурил брови и стал наблюдать за едва движимыми шторами. — Укройся тогда, — без лишней эмоциональности произнесла, — и Корая укутай. Раскрылся опять. Отвела взгляд в сторону, затем пытаясь вернуться к книге. Напряжение прошло по пальцам, листающим страницы неинтересного чтива. Пресный привкус во рту напомнил, почему она проснулась в ночи. Кошмар. Очередной из той сотни, что она видит в каждый час. Порой кажется, что уже реальность путается с навязчивым чувством тревоги, которое намертво прилипло к сердцу. — Мне опять снилось что-то, — захлопнула книгу, зажевав в неё тьму мыслей. Или стараясь это сделать. — Я слышал. Да и оно понятно. Так резко ты просыпалась раньше только по двум причинам: кошмары или бессонница Корая. Она пыталась вспомнить, а в голове тешилось только яркое «Изуродую», бесившееся по черепной коробке и не дающее, уже который час, спокойно собрать мысли. Ухмыльнулась и повернулась на бок, проводя рукой по щеке сына. — На моей памяти был только один добрый случай твоего испуганного пробуждения. — В день нашей свадьбы…— тяжело закрыла глаза. Опять заиграло в душе ощущение славного и лёгкого времени, когда стиралась ложь в добрых поцелуях, появлялось спокойствие от одного взгляда. Та влюблённость, когда ощущали друг друга юнцами, прячась в садах без страха быть разочарованным в грядущей любви, которая подступала к ним на кончиках пальцев. Но все воздушное, кажется, осталось лишь в прошлом: каждый день рядом теперь надумывала муками, а жасминовые сады отрастили в дикосливовые шипы. — Я бы желал вернуть то время. — Не хочу. Упущено. Засмотрелась на Корая, во сне поджавшего пухлые губы. — Сейчас чихнёт, — улыбнулась, видя повторение своих слов наяву. Кеманкеш лишь вспоминал те ночи, когда сын лежал между ними. Она тогда упивалась теми мгновениями, просила быть рядом. Сейчас лишь смиренно находит это все рутиной. Тогда он заключает: «Теперь и жасмины ты находишь отвратными». — Увы. Пропадает под одеялом, лёжа к нему спиной. С натиском, невероятной силой, рвёт цепочку драгоценного колье. Оно остаётся распадаться в тишине ночи, по одному лепестку сваливаясь с перины. Мужчине известно, что это за звуки, понятны те тяжкие вдохи. Эта кровать будто обмотана цепкими ветвями, и они окутывают даже руки, пытающиеся дотянуться до шёлковых волос в знак успокоения. Засыпает, глядя на хмурый анфас сына и печальную горбатую спину любимой женщины. Не может исцелить ее раны, пришить ей крылья, потому как не перенесёт она ещё раз такой боли. Становится ей горбом, чувствуя, как изнывает место былой потери. Каждый новый разговор заводит их в лабиринты терновых садов, где кисть, протянутая в прощение, опутывается иглами до онемения. Они все ещё слишком близки, чтобы искать выход порознь, но уже охолодели до того, чтобы разделить венец любви на двоих.***
В таверне на конце незамысловатой косой улицы развелась шумиха. Впрочем, весь город словно ожидал землетрясения в последние несколько дней. То беспрерывные ливни, то метели не сулили ничего хорошего в зиму, которая вот-вот пойдёт на убывание своих скоротечных дней. Сейчас на улице завывало. Долгий ветер заныривал во все скважины и загонял народ в места подобного стеснённого разгульства. Не затягивая рассказ о морозной пурге за окном, все эти люди, отряхивая остывающий снег у самых дверей, проходили и заслушивались ожесточённым спорами бедолаг, деливших страну за шатающимся от количества стаканов столом. Зубы этих двоих то и дело скалились с присущими пропусками и золотым налетом. Амен, только вошедший в эту лавку, уже сощурил глаза и язвительно улыбнулся, скидывая капюшон своей обшарпанной накидки. — Уже прислушался, товарищ? — по плечу ему хлопнул рослый мужчина, зашедший сразу следом. — Забавы ради. «Да умер твой Султан, да и пропади пропадом это твоё бесовство!» — вдали послышался гром битого стекла. Стакан упал от удара кулака, крошась у ног свирепствующих. Реакция Кеманкеша не заставила себя ждать. Переборов свою натуру, цепко впивающуюся в правду, он подсел за стол, отмахиваясь рукой от дамы, убиравшей наведённый беспорядок. Раскинул ноги, облокотивши одну руку на колено. Погладил проседевшую бороду. — Отчего такие страсти? С чего вы решили? — совершенно спокойным баритоном разнеслось по таверне. Амен послушно присел напротив, поморщившись от едкого запаха дешёвой выпивки. — Не я. Этот решил! — Считаю это предательски неточным уверением, — подметил учитель. — Ты можешь считать, как тебе вздумается, но я то знаю! Дни султана Мурада или уже кончились, или верно сочтены. В Стамбул внесут его тело. — Ложь, — Кеманкеш лениво скрестил руки и откинулся назад. — С чего вдруг? — Точно знаю. — Вот и я ему, что говорю! А он всё противится. Глупец, — ударил ладонью по лбу, — смех да и только. Со дня на день вернётся наш Падишах, облитый богатством наград, тогда и увидит, что сделала его мать с государством! — протянул злорадствующе, угрожающе. Все четверо нахмурились. — Сын его — вовсе не ровня и даже не его кровь. Стыдно признаваться, но не посчитайте за низость моего положения, я редко захаживаю в то место, — ужался, как змей, — но ребёнок этот, которого Султанша представила народу — выродок ее несносного брака с дряхлым Мустафой Пашой, — оскал Кеманкеша стал явно заметен, на что Амен усмехнулся. — Впрочем, он и это звание потерял. Султан лишил его всяких почестей после наиглупейшего похода на Венецию. Я был в её Вакфе, видел этого мальчишку, которого она верно всегда держала при себе. — Не стоит так опрометчиво говорить. Вы не знаете, кем мы можем являться. Глядите же. Было бы вам угодно сказать такое в лицо тому Паше, которого вы сейчас явно задели, — рассудку Амена можно было позавидовать. — Он уж явно сделал поболе вашего. Мужчины растерянно засмеялись. При всей своей склочности их объединяла непомерная зависть к Кеманкешу, который, не выдавая себя, становился всё гнуснее на вид, задумчиво скусывая с пальцев кожу. — Рассудите теперь вы нас. Я говорю, что нет такого! Не может Султанша так опрометчиво поступить, зная, что Мурад Хан в здравии?! — Вот-вот. Не здоров он уже, года с два. А сейчас совсем тяжко. Или умер. — Жив! — очередной удар кулаком о доски. Блюда снова летят под ноги. — Шайтан напал, — невежа закатил глаза. — Возможно, — уныло отозвался Кеманкеш. — Так вот, вернёмся, — Амен махнул рукой, — Если бы Султан был мёртв — к чему все сложности — уверяет меня товарищ. А если жив — то к чему ей идти наперекор его желаниям и оглашать свой смертный приговор? — Вот подумайте, это какова должна быть напасть у Повелителя, чтобы так, не стесняясь, можно было отобрать его трон? Глупость ваши слова. Достойный династиец, лев, кровь с молоком! — Погляди на него, аж расцвёл, говоря о мальчишке, которого ни разу не видел, — запел пьяница. — Можете осудить меня и мою натуру, но не вижу ничего постыдного или мутного в поступке Султанши. Она поступает всегда верно тому, как требует время. Если представила, значит Падишах увидел в этом доброе намерение. В таверне послышался смех. — Восхищаешься ты, бей, так, будто это жена твоя, которую ты боишься. Кёсем Султан не так проста. У неё десять юбок под одной, и в каждой припасён свой план. Если представила этого своего сынишку — значит знает, что грядут тяжёлые времена. Погляди-ка! Ещё вчера у нас были и Шехзаде, и Падишах. А сейчас? Только вопли, что государство у неё в сердце, да и подавно. — Сегодня пехота вернулась в город, завтра и сам Падишах войдёт. Тогда и увидите, что не мёртв он. Обещаю вам, что каждый удивится его появлению. Двухглазая Луна на небе появится от того, насколько он силён, — осушая бессчётный бокал, заговорил наиболее благосклонный. — Завтра? — Кеманкеш переглянулся с другом. Означало это только одно. Надо торопиться. Собравшись, да и не попрощавшись с гуляками, запутавшимися в собственном споре, они вышли из таверны в стужу, где всё ещё скулила вьюга. Вечер приближался, и темень середины месяца набирала обороты. Вот-вот и выйдет из-за угловатых облаков замёрзшая старая Луна. Та, что светит ночью каждый раз. Амен протянет свою трубку, но Кеманкеш откажется, задумавшись и вытянув руки в карманах. Холод от низа будет пробираться к его сердцу, затмевая разум. — Главное, чтобы падишах не уверовал в такие рассказы. Потому как его возвращение обрушит на нас беду куда страшнее его смерти, — заключил Амен. — Явуз просил забрать из лавки колыбели, — совершенно равнодушно произнес. — Нам следует прогуляться? Пошли они в сторону рынка, где некогда покупались вечные жасмины. Грусть обдувала их потоками снега, то поднимавшегося со всей колкостью прямо в лица, то опускавшегося в ноги, замедляя шаг. — Ты поступил верно, что не стал прятать Корая от Атике. Я так и не смог подступиться к ней. — Эта девушка оживает, видя брата. Может, напоминает ей сына, может, Валиде Султан. — Я пробовал говорить с Султаншей о ней, но никогда не мог найти верных слов. Я виноват, потому, наверное. Амен всё ещё покуривал нескончаемую вязь табака, иногда морщась от неприятного послевкусия зависимости. Кеманкеш лишь усмехался — в силу своего настроения — нелепо. Фонари лавки казались всё ближе. — Мой наказ будет таковым: заключайте никах и покидайте этот город. Но перед этим ступайте к Султанше, покажите ей чадо и просите прощения и разрешения. Возвращайся в Египет и живи с ними в покое, который они заслуживают. — Увы. Я не смогу того сделать, потому как не люблю. Брак должен стать или моим решением исключительно из выгоды или из исключительной любви. Я могу заботиться об этой женщине, любить ее ребёнка, но не ее саму. В ней нет ничего, что напоминало бы хотя бы Кёсем Султан. В ней нет ничего, что напоминало бы мне человека отважного, непокорного. Я был верен вам, таковым и останусь. Но Атике должна быть верна себе и понять, что я не стану для неё спасением. — И что тогда? — Мне стоит спешить. Госпожа Салиха уже несколько дней сидит около ее постели и причитает о грядущем, — забрал в руки резную колыбель, на спине которой покоилась очарованная луна, свежевысеченная по вчерашнему вечному древу. — Изумительная работа. С какой точностью повторен рисунок. Две Луны. — Точно. Двоедушие, — отозвался молодой парень, последний сын Явуза. — Сегодня говорили, что две Луны взойдут, слышали? — Пока, благо, не видно. — А что плохого? Чудо же? — Есть одна вещь, называемая предчувствием. Я когда-то говорил с женой об этом. Мы не ждём от этого дня ничего хорошего. Амен лениво побрел в сторону дома, где уже вовсю разливался детский крик. Первая Луна взошла и была удивительной, появившейся в свой срок и не желавшей уходить со своего поста. Ее прародительница видела глаза, полные сапфирового сияния, и знала, что за нрав будет в них отражаться спустя года. Метель тотчас стала милее. А небо затаило свои облака в бесконечных подкорках. Кеманкеш же ступал на порог дома обеспокоено, надеясь, что вторая Луна не настигнет его столь скоро. Колыбель занесло беспокойной пургой, которая стала проходить лишь к прибытию. У купальни он видел две блеклые тени, что шептались об упущенном, укутавшись в блеклые шерстяные одежды. То были дети, что, как близнецы, походили друг на друга. Им удавалось всё, даже найти выход из бесконечного лабиринта страхов. Держась за окоченелые руки, они ждали, когда же уже покажется нагаданное, и не знали, сколько бед принесёт эта «вторая Луна». — Смотри! Рассеивается, Алиш, восходит! Я не пропустил… Они не знали, что в этот час за ними наблюдают два силуэта, лишённые слуха. Не знали о тех верёвках, что предназначены для них двоих. Видели только долгожданную вторую Луну, медленно показывающуюся из-за поредевших лесов. И Кеманкеш не знал, почему в доме так сыро и тихо. Понимал только одно — пришло страшное. Луна светит ярче обычного. Их уже две…