Всё было во взгляде

Если долго рассуждать о смерти, то можно вывести один простой вывод — на ней жизнь на деле не заканчивается. Покойный находит свое успокоение в новой ипостаси, принимая те части бытия, которые отрицал раньше. А потерявший всё равно продолжает жить в долг данных обещаний. Он встречает день за днем, предаваясь воспоминаниям, иногда горестным, но крайне часто — любимым. Со временем все грехи человеческих отношений приобретают крайне добрый окрас. Каждый берет себе за правило — помнить только хорошее. И вот, даже Кёсем Султан, покинутая связью с реальностью, сидя на софе за перебиранием четок, пытается вспомнить только лучшее, что оставил ей Мурад. Рядом дремлят мальчики — Корай и Алиш. Они накормлены, обуты и в полном здравии, но крайне молчаливы. Ни обронили и слова о прошедших днях. Во многом потому, что дали согласие забыть семейную тайну, в которую были посвящены без своего желания. И только сейчас женщина стала понимать, насколько тяжела её ноша в этой истории. Мальчики, правда, стали удивительно похожи. Как Мурад был подвластен материнскому типажу, так то же передалось и Алишу. А Корай был не столько в её глазах схожим внешними чертами — и нос горбинкой и яркие карие — выдавали другую родословную. Но в нем жило то пленительное обаяние и легкая припухлость черт, отчего становился схож с матерью. Их кудри сами собой отождествляли спокойствие детского возраста, а летящие брови — свободу их положения. Корай и должен был оставаться таковым — неприкаянным к тяжкому недугу власти. Вот судьба Алиша была иной, но теперь, как её изменить? Где-то далеко в сердце хотелось раз и навсегда разойтись с государством и вступить в полноправный брак со своей семьей. Но в каждый из сотен таких позывов — обстоятельства действовали против нее. Не хотела она и разлучать мальчишек, считавшихся теперь лучшими друзьями. У них неплохо выходило дополнять друг друга: вечная активность Корая тускнела в общении с здравомыслящим Алишем. В то время как младший показывал свои совершенно детские эмоции только в присутствии друга. Один уже стал бегло читать, знал азы природного мира и счета, а второй всё ещё не мог усидеть на занятии, если знал, что с кухни приятно веет выпечкой. У них действительно хорошо выходила «дружба». Но выхода другого не было. Алиш должен покинуть Стамбул и как можно скорее. Тот день станет ярким отпечатком на сердце Корая, что никогда не забудется и будет подниматься в каждой юношеской ссоре в отеческом доме. Это навсегда станет упреком для матери. И как же страшно было подумать, что когда-то юный Корай позволит себе надерзить ей, припомнив, что даже ему она предпочла власть. — Мой маленький совёнок, прости меня за следующие дни, сердечно прости, — прошептала в его лоб и погладила его локоны. — Матушка, за что ты извиняешься? — пришло в ответ. Сонные глаза чуть раскрылись и увидели обеспокоенное лицо родительницы. — Много за что. — Но мне нечего тебе прощать, честно. Она поцеловала его лоб и наказала дальше спать. Корай покорно отвернулся на бок, но уснуть не мог. Его все истощал один нерешенный вопрос. — Матушка, а где сестра? Кесем растерялась, рука сильнее зажала нефритовые камни. — Не будем сейчас об этом. Так и не найдя слов оправдания, взглянула в зеркало и сразу отметила свой странный взгляд. Воля брала свое и чувства, усиленно пытавшиеся её захлебнуть, чтобы наговорила ребенку правды, поугасли. Женщина отложила четки и подняла голову к потолку. Прошло уже несколько дней со всех убивающих ум событий, а вся её жизнь так и оставалась на нескольких нитях; как тряпичная кукла она должна была жонглировать своим сердцем, разорванным на куски. — Байкуш отведет вас с детскую, — поднялась к шкафам с верхней одеждой. — Мне стоит отойти. Набросив небрежно шаль, а верхом — шубу, испарилась из спальни и не произнося лишних слов поторопилась к заднему двору. В одном единственном месте имения теперь можно было скрыться от назойливая мыслей и порассуждать с самой собой. Под взрослеющим персиковым деревом, что теперь хранит в себе любовь невинной души. Она не приходила сюда со дня похорон. Но вчерашним поздним вечером заметила фонарь, освещающий дорогу до могилы и тут же все поняла — Кеманкеш. Он не стал подчиняться забвению, не стал отрицать факта, что исполнил свою единственную мечту последних лет. Январь кончался, а вместе с ним уходил и холод. Зимний ветер всё продолжал гулять по просторам, раздражая кончик носа и щеки, но уже не тащил за собой котомку снега. Только сушил кожу, впрочем всё. До громогласной весны ещё далеко, а погода сотню раз переменится, но всё-таки любой просвет темных дней таил в себе огромный вздох облегчения. — Я доверила тебя Аллаху ещё до дня рождения. Будто знала, что не смогу согреть тебя своими силами и отдала всевышнему. Воздух охлаждал легкие, прислонившись спиной к персиковому дереву, она ещё долго думала о наступающем дне. Её раздумья заводили в тупик, потому как не было возможности стать свободной от них. За обнаженными стволами аллеи женщина заметила теперь уже своего старшего сына. Ибрагим был как всегда сутулым и болезненным на вид. Его яркие впадины под глазами ещё с отрочества стали отдавать синевой, а жидкая бородка всегда покрыта проплешинами. Молодой человек был скромно одет и уж очень зажат в плечах. Не торопился, даже плелся, будто зная, что столкнись он с матерью — их ждет долгий и нудный разговор, до которого они не добрались за прошедшие дни. Он никогда не был ей близок, как, впрочем, и Атике. Эти дети появились совсем не вовремя. Кесем уже не была молодой наложницей, не знающей бед в своей жизни; уже тогда её преследовали кошмарные будни дворца: по ночам не спалось, зная, что милый падишах умирает, сон не приходил ещё и потому, что над духом всегда стояли властные соперницы с их жаждой прикоснуться к трону. Когда детям не было и года — началась ожесточенная война с злодейкой-смертью. Потому женщина вероятно впервые положила свою грудь на плаху, только бы сохранить каждого, кто запечатан в сердце. Действительно, Ибрагим тогда сказал правду: они — дети султаната, а с такими уговор особый. По ним не скучают, а они отвечают тем же. Пусть их мать воплощает собой государство, носит на своих плечах всю сушу мусульманского мира, а братья с сестрами будут служить ее поручению — не докучать со своей сентиментальностью и игрищами. Из этого всякий раз выходили огромные проблемы. Каждый ребенок оступается, но и всякий должен иметь возможность отмыть свой грех. Мать такой шанс давала, скрепя сердце или не допускала вообще. Все до единого совершали ошибки, пока из всех не осталось только двое. Были среди них и исключительные случаи. К примеру, Гевхерхан. Валиде Султан всегда видела в ней свою молодость и мудрость, хотя казалось, что такие качества несовместимы. Даже великая султанша такой не была. А девочка родилась со знамением всепоглощающего знания. Никогда не попрекала, относилась с любовью и уважением. И оставалась одной из немногих, кто мог позволить себе скучать по матери. Она единственная, кто смогла сколотить себе радостную жизнь. Старший сын уже вырос, а младшая дочь радовала ото дня в день. Второй муж обратил её дни в сказку со счастливым концом. Пусть в ней не обходилось без злодеев, которыми служили испытания судьбы, но удивительным оставалось одно — её жизнь была наполнена спокойной любовью. Вторым исключением, определенно, был Мурад. «Душа, похожая на мою» — всегда летело из её уст, пока она позволяла себе роскошь тоски по встречам. И правда, сильная, неподвластная, гордая жизнь Мурада схожа с судьбой матери. Его существование было так печально, что даже задумываешься — а такое ли это благословение — быть любимцем Валиде Султан? С той хваткой, которой они цеплялись друг за друга, можно было придушить одним разом. Но и с той теплотой, которой в темной комнате отдавали их голоса, можно было сломить любую невзгоду. И все прекрасно знали, что подобное отношение эти дети не заслуживали. Они родились таковыми. Позже стало ясно, что преисполняются все чувства только в Корае. Он особенный, но главное — свободный. До последних дней казалось, что заклятая подруга-смерть не заберет его к себе никогда. А в последние дни и Кесем прознала, что дорожит им более всей страны. И Ибрагим прознал. Для него рождение брата стало ударом, с которым он не смог справиться так легко. Чуткий сумасшедший разум знал, что этот мальчик принесет много бед. В своей особенности Ибрагим всегда находил правду, которую было сложно игнорировать. Потому как чистота его речи часто граничила с обидной грубостью. И вот он подходит, совсем неторопливо, даже смущаясь от того, что нарушил покой матери. — Ты посадишь на трон Алиша и бросишь свою семью в огонь всевластия? — звучит совсем смущенно. Мурад бы к такому вопросу подошел властно и жестоко, пытаясь стрясти с нее честный ответ. А Ибрагим только утирает каплю со лба и доверчиво раскрывает глаза. И поэтому правда к нему приходит сама, но разлетается очень вязко из уст матери, без её особого желания говорить. — Я не хочу такого исхода. Мурад, умирая, просил чтобы его сына не коснулась манящая рука власти. Он усмехнулся, прислоняясь к тому же дереву. Заметил, как ожесточился взгляд матери, когда ногой задел грязный сугроб, оставшийся даже в потеплении. — Не ступай сюда, — вырвалось из центра души. Он молчаливо кивнул и спрашивать не стал. Спустя недлительное молчание продолжил свой разговор о троне. — Вы так ловко всё провернули. От начала и до конца. Украсть младенца, увезти его на другой конец света и даже имени ему не дать — моему уму неподвластно, — без осуждения, но с боязненным восхищением раздалось в свежеющем саду. — Я помню, как маялся мой брат, держа бусину от вашего платка в руках. Он страстно не верил, что Фариде умерла по своей воле. Уже почти перед своей смертью приказал найти её тело, разворошить могилу и убедиться, что ребенок похоронен вместе с ней. Но не успел. Даже тогда он сомневался в вашем вранье, — развел руками, — он до последнего хотел вам верить. — Знаешь, мой мальчик, у лжи есть удивительное свойство — она притирается с правдой. Они не живут, как кошка с крысой, а очень хорошо дружат. Ровно также, как жизнь и смерть. Мурад, может, и не хотел верить в то, что его ребенок жив, но всё равно понял мои слова и цели. Да, великой ценой! Он был готов расплатиться своей жизнью, чтобы его сын не унаследовал государство. Он боялся этого более всего и от того страдал. Знал, что за собой таит трон. И ты знаешь. — Валиде, мне страшно, — ни с сего обнял мать, да так крепко, что ноги стали подгибаться под его напором. Она прикрыла его дрожащую спину своими руками и пыталась вслушаться в его бормотание. — …Вы ради нас жертвовали жизнью, положили в гроб ни одного падишаха. Я… я не смогу стать следующим, я непременно умру от чужих рук. Как Касым, как Мехмед, как Осман. Ко мне придут палачи, я уже видел их. Они задушили Касыма, потому что он думал о троне. Я не хочу так, Валиде… Не следуйте обещанию, посадите Алиша. Я не тот, кто сможет править империей, не тот… Она оттолкнула его и взяла сухие трясущиеся скулы в свои руки. — Послушай меня! — закричала. — Послушай! — в момент её глаза наполнились яростью, — Я душу свою положу, но не отдам тебя палачам. Ты станешь их главой, ты сможешь отдавать им приказы. Но ты никогда не отдашь приказа о казни своих детей и племянников! Ты — следующий Падишах Великой Османской Порты! — только тогда она поняла льстящую мысль, казавшуюся крайне верной. Ибрагим, который так неохотно примет трон из ее рук — идеальная ставка на свое будущее, и будущее внуков и детей. Алиш ещё слишком мал, чтобы воспринимать свои обязательства, да и в последующем его ум будет затуманен, в особенности теми, кто будет хранить воспоминания о днях смуты. Он отречется от своей царственной бабки, сочтет её брак и положение грешным, сошлет крайне далеко от управления государством. А Ибрагим — её недалекий, сумасшедший ребенок — всегда таковым останется. Он не вкусит щербета власти, так как станет вечно потакать матери. Он будет помнить смерть братьев, а та послужит уроком — только Валиде несет за собой спасение, отказавшись от нее, можно потерять голову, страну и жизнь. И правда стала приятно растекаться по телу. Женщина спокойно обняла озабоченного сына, всего горящего от неизведанного страха. Кисти были так нежны, что в них забывались обиды. Матушка дала ему понять — теперь он избранный. — Готовься. Завтра к первому часу после полудня будет вынесено окончательное решение сановниками. Завтра твой Джюлюс. Ибрагим ушел в душном опьянении. Пусть даже страшась собственной тени, он получит власть, которой можно будет удушить ужас в глазах. Его тоже посетила одна мысль, в которой он убеждался все больше. И она не так приятна, как та, что служила его матери. Это гадкая, поскудная в своем начале дума станет огромной трагедией на его пути. А пока его слегка одернул неизвестный силуэт, казавшийся крайне неприятным. Он шагал по направлению к Валиде, но Ибрагима это мало заботило. Он развидел на другом конце аллеи Байкуш, жалобно протягивающую руку, чтобы незнакомец остановился. Девушка показалась довольно интересной, даже лучше, чем несколько ночей до… — Султанша, прошу простить, — перед её лицом предстал Амен. Он казался очень измотанным, крайне уставшим. — Твоей вины нет. Я лично приказала тебя искать, — он выдохнул с лицом полным спокойствия, а её губы отразили легкую улыбку, — мой сын хорошо постарался, чтобы государство утонуло в грязи. — Насколько мне известно — Султан Мурад покинул этот мир минувшими ночами, да упокоит Аллах его душу. — Верно. Султанша стала ступать ближе к купальне, покрытой тонким слоем наледи. А Амен следовал за ней, но оставался на несколько шагов позади. — Я соболезную и о вашей утрате. Если бы я мог, залечил бы… — речь была остановлена рукой Султанши, не позволяющей впредь подобные слова. Но он лишь нахально коснулся кисти губами. И как бы не старался убедить себя в искоренении побочных неправильных чувств — сдавался и позволял себе позорные попытки галантности, граничащие с мерзким риском быть растоптанным вновь и вновь. А Султанша к нему потеряла всякий возможный интерес, на который он когда-то надеялся. Он принимал её душу такой, какая она была: ядовито-красной, истерзанной многими годами тяжбенной любви, но местами ещё божественно-белой и теплой. И принятие славно грело эту душу, потому женщина от раза к разу принимала откровенные ухаживания. Льстила себе в том, что все ещё привлекательна даже с несносным характером и поседевшими прядями. — Не стоит. Я надеюсь на благоразумие моего Ибрагима, потому рассчитываю на то, что скоро все вернется в прежнее русло. Ты будешь учить Корая, я встану на пост регента при своем умалишенном сыне, а Алиш с Байкуш вернутся в Египет. Думаю, твоя мать вполне соскучилась по ней. И с этого оглашения многие моменты прояснились. Госпожа вовсе не так наивна по отношению к нему. Она очень многие вещи успела понять за недолгое время, что он отсутствовал. — Ты предлагал девушке вступить в брак, не так ли? — повернулась к собеседнику лицом и слегла сощурила глаза. — В попытке найти детей я открыла твою шкатулку, не зря, как выяснилось. Дети правда были там, где Атике указала тебе на логово персов. Но больше меня поразили иного характера письма. В том числе и весточка от Сабы Ханым. — Послушайте… — растерялся. — Нет, это ты послушай! Меня не касаются дела прошедших дней — твоя связь с моей дочерью позорна, но она её стоит, ровно также, как и её муж, — отмахнула от себя руками, указывая, что расстояние непозволительно. — Но Байкуш не заслуживает подобного обращения! Она и мне, и Кеманкешу как дочь. И если ты считаешь её — выгодной партией, хочешь взобраться к верхам, — то перестань льстиво целовать мои кисти. То, что я прощаю подобное — излишняя жалость к тебе, которая была до этих пор! Удивительно много тебя связывает с моей семьей, и я не дам ни тебе, ни твоей матери разрушить её. И мое единственное требование, после бед, в которых ты замешан — вернись к разуму и выполняй только свою работу. Амен усмехнулся в ответ на её гневную речь. Все дело было не так просто, как об этом судачила его любовь. Это походило более на ревность, которой преисполнилась Султанша, узнав о всех его связях, коих раньше попросту не замечала. Ей точно было обидно, что она в его голове оказалась не единственной, а ум его был холоден и расчетлив, потому он не дал продолжения романа с Атике Султан, а Байкуш стал присматривать себе в жены. — Вы видите только одну сторону — такова ваша природа. — Слова казались презрительно похожими на упреки сына, потому стало крайне неприятно. — Я рассматриваю разные стороны под пристальным вниманием — это моя тонкость. И мне только трех людей не удалось понять до конца — Вас, вашу дочь и Байкуш, — рот госпожи раскрылся, в попытке что-то возразить, но одурманивающе-спокойный голос Амена не позволил. — Вас никогда не удастся прочитать до конца, вы как второсортный роман, присланный из Франции, не сочтите за оскорбление; сюжет очень сложен, написан извилисто и неясно, хоть и любовь в нем красочна — я не смогу себя пересилить и добиться последних страниц, где все станет хорошо. Мне просто будет нравиться мысль, что я прочитал до середины. Потому я принял для себя, что должен Вас слепо обожать. Мне не дано стать вам ровней или разделять с вами боль, как делает ваш супруг. Я смирился с тем фактом, что Вас можно любить платонически, как цветок, но понять, даже теоретически, нельзя. Ваша дочь пришла ко мне уже без обложки, как потрепанное издание обязательного к прочтению. Я был влюблен в эту историю, но так и не нашел в ней отголоска извилистого тропа, который хотел бы получить. Только после обсуждения в узких кругах ко мне пришло осознание, кто главная героиня сия сюжета. Но дочитывать, к счастью для себя — не стал. Трагичные концы не для меня. А Байкуш… Байкуш — тонкий рассказ, способный изумить даже извращенного читателя. И мне никогда не будет ясна причина её поступков. Девушка совершенно обреченно влюблена в человека, живущего в имении, причем ещё с молодых ногтей истрепывает себя неравнодушием, но так упорно желает быть для него хорошей, что никогда не переступит порога чувств. Это забавно, но очень неясно лично мне. Если она не выберет личного счастья для себя — поневоле откажется стервозной великовозрастной героиней второсортного романа. Подумайте над моими словами. Если мне от нее поступает отказ, тогда кто может быть объектом ее чувства? Амен испарился, как солнце, бросившее свои дела и отправившейся на другой край света. Вечер становился все смутнее. Странное ощущение прильнуло к Кёсем Султан. И вправду, теперь это была ревность. Как жаль, что ничего хорошего пока не вернулось на место безжизненного рассудка. Только тоска да злость проживали по-соседству с оставшимся разочарованием. Неспешно поднимаясь в спальню, она наткнулась на пробегавшую по лестнице Байкуш. Та приветливо улыбнулась и поклонилась в знак уважения. В её руках была корзина с грязным бельем, по видимости, она упорхнула из сада, как только увидела приближающегося Ибрагима. Разговоры с Шехзаде казались ей страшными, потому как нещадно пугала его скомканная безумная ухмылка и полные удивления глаза. Девушка боялась, что Ибрагим сочтет ее вежливость за большее и потребует в гарем — что становилось худшим исходом, приравниваясь к смерти. Даже ссылка в Египет не была так страшна. — Госпожа, наверху все готово, Кеманкеш Паша уже ожидает вас. Позвольте справиться о вашем самочувствии? — добродушно произнесла Байкуш. — Не о чем волноваться, благодарю, — мило улыбнулась. Отвернувшись, вежливость обеих дам улетучилась. Теперь каждая, пусть и против своей воли, видела соперницу. Кесем резко перестали льстить все извращенные ухищрения Амена. Она поняла, что по-настоящему её это не красит. Да и какая разница, если сердце Кеманкеша устанет любить за двоих и понадеется познать счастье с кем-то более прекрасным и юным. Возможно ли такое? С этим вопросом она долго боролась, сидя напротив зеркала после принятия хаммама. Попросту искала причины в себе и не находила ответов. Да, не молода, да, тело уже не то и не так воздушно летает над полами дворца — но разве это повод перестать любить? Она уже такой была, когда впервые встретила Кеманкеша, да и с той же горой печали внутри, даже большей ненавистью к миру. Нервно натирая руки кремом, то и дело проводила взглядом до мужа, поглядывая за его спокойным выражением лица. Он перелистывал страницы книги от одной к другой и все умиротворенно бегал глазами, будто без интереса. — Завтра утром я собираю сановников и прочую податливую шайку в Вакфе. Он отложил книгу, даже не кладя в нее закладку. Просто захлопнул, будто не столь важно, откуда продолжать бегать по строкам. Тяжело вздохнул, неодобрительно качая головой, но подошел и положил руки на плечи жены. — Тебе бы полежать. А ты все собираешь и собираешь этих желчных вокруг. — Государство не ждет, увы, — поджала губы и развела руками. — Если при Мураде у меня оставался отголосок спокойных будней — теперь его нет. И не предвидится, какой бы исход я не выбрала. Кеманкеш подсел позади и перекинул ногу через тахту. Расплел влажный пучок волос и стал расчесывать их по пряди, как делал всегда. Ему вновь доставляло это уединенное удовольствие, что было интимнее всех других благ этой женщины. Он любил её за «просто так», но любил непоколебимо. Начиная от кончиков волос до задорного смеха, который уже с год не проскакивал в их покои даже утром. — Ты только родила, ещё не окрепла, — опустили головы почти синхронно, чувствуя воспаленную язву недавней утраты. Каждый грустил о своем, потому как поговорить и разделить всю печаль просто не находилось сил. Он проклинал себя за то, что не остался дома в тот злополучный вечер, не держал за руку, как в прошлый раз. Она корила за свою непоколебимую стойкость и обиду, которую передарила ребенку вместе со злобой на мужа. Они оправдывали себя в ту же минуту, надеясь, что так рана превратится в рубец. Но как же было тяжко каждый раз искать оправдания тому, в чем не виноваты. И трезвый ум все понимал — просто не случилось чуда. Но душа оставалась неприкаянной. — Я не хочу об этом, — тихо сорвалось с её уст. Потерев кончик носа, она вновь выпрямила спину, становясь в своем понимании нерушимой. — Не появлюсь на джюлюсе и совете — примут за слабость, скажут, что больна и отберут у меня сына. — Ты выбрала Ибрагима? — покачала головой в знак согласия. — Я говорил сегодня с Явузом. Старик расчувствовался, когда узнал, что уезжает обратно. Даже глаза намочил. Стал просить у меня руки матери и позволения забрать её с собой. — И ты согласился? — изумленно вопросила. — Они глубоко пожилые люди, долог ли век их любви? Пусть растят мальчика, пока могут. Я никогда не видел этого человека настолько щедрым, каким вижу в окружении матери. Да и к тому же — Байкуш очень просится остаться здесь. Я забрал её из родительского дома совсем девчонкой, она не знает других родителей, кроме нас. Кесем перестала любоваться в зеркало и выхватила расческу из рук мужа. Лицо исказила та самая ревность, взявшаяся из ниоткуда. Кеманкеш же её не понял, решил, что недовольна согласием на никах, но даже причина этого ему была необъяснима. Женщина поторопилась к окну, остужая свой пыл. Пола халата разлетались по разные стороны в недолгом пути. Щеки загорелись от смущения, которое сама себе доставила. А рукоять расчески сжималась в острых тисках её пальцами. Саму себя нетерпела за эту низость, которой подверглась от пары, размытых красивыми метафорами, слов влюбленного мальчишки. Кеманкеш подошел следом, обнимая со спины талию так, что дух перехватило. Он все ещё любил жгуче и страстно, но никогда не позволял чести пасть к желаниям. Любил ее ярость, в которой кожа приобретала блеск а губы наполнились краской. — Пусть. Но моя душа будет неспокойна за внука. Они не молоды — случись что — мальчик так мал, — выпуталась из объятий и поторопилась к кровати. Байкуш следует поехать с ними. — Перестань — здоровью матушки даже я могу позавидовать, — неожиданно для себя закашлялся, — они ещё нас переживут. — И все же. Жизнь — изумительная вещь. Кто-то может прожить десятки лет, не испытывая ужаса и боли, а кто-то умирает, как только закончится ночь, — подоткнув под себя подушку, женщина улеглась не бок и стала смотреть в одну точку. — В любом случае — это менее всего меня волнует. Надо бы найти девушку в гарем Ибрагима, чтобы обладала хорошими знаниями о травах и была неплохо обучена. В ней должны быть и красота, и грация, и ум. — Это стерпит, моя Кесем. Слова полные любви уже никак не спасают. Они засыпают в холодной постели, не касаясь друг друга. Каждый проглатывает свои думы, которые хотел бы прямо высказать. Кесем тщательно старается удушить в себе низкое бесхребетное чувство, обнадеживая себя отсутствием любых причин для его появления. Она так звонко смеется внутри своего мироздания, да прямо глумится над самой собой, потому как чувствует себя невероятно одинокой. Пока Кеманкеш твердит об её усталости, совершенно забывает другие вещи, что живут внутри нее. Ему они непонятны, он страдает по-своему. А она каждую ночь просыпается от кошмара, грудь болит от необходимости приложить к ней младенца. И это каждый раз растерзывает остатки сердца. Ему не понять, как тяжело глядеть на свое тело в зеркало и понимать, что его труды были напрасны. Может быть, она и не любила дочь так, как любят невинных младенцев — безусловно, просто за существование; ее убивала жертва, на которую пошла госпожа, отчасти, ради любимого мужчины, но не получила ничего взамен. Только ещё один повод усомниться в себе. Удивительный исход — так нелюбить, но так страдать. А что до его угрызений? Теперь честному и благородному мужчине кажется недостаточным все, что исходит от него. День за днем он проводит в раздумьях, изредка появляясь на глазах жены и сына. Думает, как облегчить ношу, при том — не свою. Его горб будет оставаться с ним надолго: и пока Стамбул истерзывают зимние грозы, и пока в доме бушует настоящий ураган. Раз за разом в беспокойном сне он видит, как его жена изматывает свой силуэт за ширмой. Её едва различимый облик крепко-накрепко перетягивает изувеченное тело, руки замазывают опять появившиеся зудящие пятна, дабы на утро вновь держаться великолепно — дела не ждут. А он чувствует, будто своим отречением она связывает ему руки. Запрещено говорить о том дне, не разрешается даже заикнуться о страданиях, которые теперь их постигли. — Почти готово, — огласит на утро, после очередной бессонной ночи и без всякой радости возьмет на руки колье, на котором покоится теперь семь бриллиантовых алмазов и две скромные жемчужные луны. Отложив в дальний ящик и заперев его на ключ — припомнит себе с ухмылкой, что для его жены значат тайны, которыми он до сих пор умудряется жонглировать. — Вы уверенны, господин, что следует проводить собрание до времени, назначенного Валиде Султан — спросит Мехмед Кепрюлю, прежде, как, впрочем и сейчас, казавшийся не самой доверительной персоной, но пока исправно служащей на волю вышестоящих. — Мне стоит вам вынести решение раньше нее — сегодня главой государства будет объявлен Шехзаде Ибрагим, но ввиду его не полной дееспособности, регентом станет… — выдержал необходимую и обязательную торжественную паузу, — Абаза Мехмед Паша. Что такое влюбленное сердце и чему оно подвластно? Может быть, принадлежит юноше, что травит себя табаком под навесом прекрасного дома, а после пропадает в никуда, оставив в своей общеизвестной шкатулке сложенную вчетверо карту звездного неба, с краткой надписью «Кораю»? Или может мужу, огласившему с полчаса назад свое главное решение, навек стеревшее его имя из истории, ради желания чистоты своей души — оставаться подле своей любимой в любой невзгоде? А может той самой любимой, которая вот-вот готовится ворваться в его кабинет с громким криком «как он мог?», потому что не понимает его мотивов и надеется, что не видит, как тяжелы её попытки все взять под свой контроль? Или остается надеяться, что любящее сердце хранит в себе невинность, с которой будущий правитель смотрит на заплаканную спящую девушку, что знать не ведает, как пристально и любовно рассматривают её тело на рассвете, в час успокоения. А уж тем более она не будет знать, какой сорванец оставил ей букет полыни, нечестно сворованный из оранжереи на самой крыше дворца, о существовании которой знают лишь избранные. Но ещё хочется верить, что любящие сердце принадлежит почти выходящим из строя механизмам, которые отдают свое звучание чаще, только завидев вдалеке букет маргариток, какие все ещё цветут раньше срока все в том же верхнем саду. Увы, любящие сердца принадлежат так многим, что их не описать в паре строк. И ведь каждое заслуживает право на существование под полуночным небосклоном. Они всегда неприкаянны и принадлежат разным людям, но все мотивы историй стары, как мир. Обреченно любящая пара, никак не находящая применения из-за непростых нравов. Или юная хрупкая любовь, так бессовестно разбивающаяся о скалы бытия. А может, и наконец пришедшее успокоение после десятков лет тех самых страданий, что ещё предстоят всем вышеперечисленным. Это тяжело понять всем, не исключая непременно умных птиц из врат Ада и Рая: чайкам и воронам. Они всегда будут на стороже этой огромной семьи, потому как без них тяжело понять, где же кончается жизнь и начинается смерть, полная новых открытий.

***

Бледное тело более всего было напряжено в руках, держа младенца, которому уже месяц с отроду. Девушка изнемогала, но не переставала глядеть в глаза дочери, чтобы запомнить их напоследок. Она и сама не знала, когда покинет этот мир, потому наслаждается каждым моментом, пока её глаза навсегда не застлала пелена. — Ей недолго осталось. Найди кормилицу и отправляй дитя с нами, — заключила Салиха. — Простите, ваш век не долог. Да и к тому же Кесем Султан будет явно против моего решения, ей претит все, что теперь связано со мной и с её блудной дочерью. — Тебе бы не мешало появиться перед ней, — неодобрительно взглянула, выжимая компресс. — повиниться. — Как она? — скрестил руки на груди и поудобнее расселся в кресле. Лицо не показывало видимого сочувствия, только полноту мыслей. — Кеманкеш лишил её государства, даже мало-мальски запретил прикасаться к оживляющей власти. Ей сложно смириться с тем, что регентом стал Абаза и совет с радостью принял это решение — боится за Ибрагима. Недавно мой сын ночевал в своем кабинете, а она — в холодной спальне. Но ничего, мужается. — Смерть дочери ещё больше увеличила между ними пропасть. Для нее это явно стало разочарованием в собственных идеалах, а Ага не может просто так распахнуть объятия для того, кто более не питает к нему чувства, — неспеша закурил. — Ты зря так отзываешься о моем сыне. Он обладает действительно большим сердцем и если бы мог, принял даже чужого ребенка, был бы тот хоть немного схож на Кесем лицом. Это зародило в Амене одну правильную идею, которую он может воплотить напоследок перед уходом в бесконечное странствие.