Всё было во взгляде

В сторону летит очередное неподходящее платье, всё не подходит в размер. Грудь стала наливаться ненужным молоком, а живот всё ещё выпирал со всех сторон. Привычно больно смотреть на свое испуганное выражение лица, которое никак не придет к виду умиротворенного — никак нет, никакого спокойствия не предвидится. Наконец какая-то старая тряпка подходит и Султанша натягивает её, видя, как разношенные дорогие ткани едва прикрывают обугленные плечи. Дверца шифоньера захлопывается в порыве скорости. Ещё несколько минут и этот пустеющий дом сведет её с ума. Никаких слуг, никакого света, только отблески снега за окном. Кучера уже оповестили — нужно как можно быстрее поставить лошадей в упряжку и ожидать у парадного входа. Все происходит слишком сумбурно. Женщина настолько опустошена в эмоциях, что ничего не сказала за недлительное бодрствование. Не пожаловалась на ноющее тело, не сказала звать Байкуш. Не помня, как ходить, ринулась к тряпью, пытаясь найти хоть что-то скрывающее остатки её положения, руководствуясь одной назойливой мыслью — Мурад не должен получить ещё больше власти над её чувствами. Наконец Кеманкеш затягивает последние петли корсета и устало падает веками в её спину. Оба слегка выдыхают. По нему видно, что он не спал, ни эти сутки, ни предыдущие. Борода лежит клочьями, из-под шинели торчит грязная чумазая рубаха, шапка примяла скудные волосы до проплешины. Она знает это чувство, когда ненавистен весь мир, когда не до сна, потому что сердце рвет от собственного бессилия. Хорошо знает, но увы, уже не ощущает этого. — Скажи правду! — шипит и выворачивает свое плечо из ласки. Резкость находит на нее после секундного успокоения. Все тело не принадлежит хозяйке, руки не могут и стакан с отваром взять. Дрожат. Фаланги трясутся так сильно, что глаз не успевает среагировать на это. Столько потерь, и всё они не кончатся. За перечислением имен скоро будет уходить час. Но сейчас чувство кажется слишком зыбким. Теперь и у нее отобрали мечты и надежды. — Когда Нурай родилась. Он забрал их тогда. Посуда летит на пол и разбивается, разлетаясь на осколки. — Ничтожество! Я породила жалкое ничтожество, — в момент от её гнева мир останавливается. — Он посмел забрать у меня всё: власть, детей, внуков. Он мог узнать у меня все как есть, понять меня, в конце концов, — уходит к окну, в задумчивости пытаясь ровно ступить шаг, попасть в каждую ядовитую яму. Хрустит пальцами, желая сложить их в умиротворенный кулак. — Нет, посмел, как вор! Полно! — хлопнула дверьми балкона, от которых разило холодом. — Карета стоит уже! Кеманкеш ссутулился сидя на тахте. Смотрел на попавшийся под руки ювелирный жасмин, заблестевший рядом с игрой света на поломанном стекле. Не мог возразить жене, зная, какую бурю наметет после слов, но посмотрел осуждающе на её гордую спину: она сама довела падишаха до того, что он остался в одиночестве своих сомнений. Хотя прекрасно знала, что семена недоверия очень быстро зацветают. Воля случая сыграла не на пользу и теперь ей приходится торопиться к неизбежному, когда стоило бы лежать в кровати, не поднимаясь. «Ах, она и правда всё меньше напоминает плачущий в руках жасмин» — подумалось нечаянно. — Тебе подать заколку? — убрал украшение в нагрудный карман, встречаясь с резким взглядом супруги. — Может, корону? Замешкался и потянулся к шубе, вместо шкатулки. — Кольцо. Дай мне кольцо, — нервно затрясла кистью и поторопилась вниз, накидывая верхнюю одежду уже почти у выхода из дома. Ей была уже нипочем стужа. Медленно, но верно срослась с ней. За стеной снега время в пути казалось бесконечно долгим. Там же оказалось, что перстень не налезает на опухшие пальцы, что выдавило из Султанши немую ненавистную слезу. Такую необходимую сейчас слабину затуманило бурей ненависти к порождению собственной плоти. — Я сама начала эту необдуманную войну. Со своей кровью, — закрыла глаза, поджала губы. Кеманкеш, сидевший напротив и доселе спокойно смотревший в окно, поглощенный собственными воспоминаниями, вдруг обернулся и странновато улыбаясь, стал говорить. Ему до этого виделись все поездки, когда сын сидел по руку, оттого и появилась пресловутая ухмылка. Она тут же пропала с лица, когда грустный взгляд жены перекликнулся с его глазами. — Не думай об этом, — положил свою кисть на её колено, — я боюсь, что вскоре тебе придется скорбеть и по нему. — Мне кажется, я не вынесу, Кеманкеш. Сломаюсь, — отвернулась, стыдясь своей слабости перед сверлящим честным взглядом. — Отдай мне свою боль, мой жасмин, только не вянь, — вырвалось самое привычное. Преклонился перед её слабостью и теперь казалось, что в этой тесной карете место не было двоим. Её руки отчетливо накрыли забытые плечи, с той ясностью, с которой становится понятно, что жасмин не ненавистен, не надоел или изжил себя. Цветок просто ждал, когда ему найдется подходящее время и место. Пусть даже на минуту, но он обязан вновь стать присущим этой паре. Этой смеси буйства и спокойствия. В её жизни нет места столькому количеству радости, которое хочет он. А у него, на деле, одна радость — её улыбка. И глаза зажигаются каждый раз, когда он видит эти поднимающиеся углы губ. И так же затухают, когда видит безжизненную картину на месте своей женщины. Слова становятся так малоемки, ведь ими не привить умиротворения в столь сложный час. — Прошу, — упираются лбами, он тянет её отвернувшееся лицо к себе, умоляет её глаза об аудиенции. — Я обещал любить за двоих, Кесем. — Я… — забывается в этом море, в ласковых руках, оглаживающих мокрые щеки. — Мурад не должен видеть меня такой слабой. Убрала его руки и отодвинулась, резко вытерев кистями останки слез. Стала глядеть в окно, где в рассвете не проглядывалось тонкой алой полоски света. Мрак. Тяготеющий полуночный, он уже третий день терзает улицы города, даже не смотря на дневное время. Вроде бы и есть надежда на свет, но он все никак не восходит к небу. Сколько ещё осталось ждать? Когда уже придет такое долгожданное светило, обнимающие круглые облака, своей жалкой иллюзией равновесия. Кеманкеш смотрит по другую сторону дороги, где все ещё можно развидеть гнусные рассеянные раскаты огня из домов. Всё думает. — Пойдем по подземелью. У ворот приветствия янычары и сипахи, у главных — люди, на Султанахмед тоже. Она усмехнулась. — Я думала пути давно затопило. Мы не пройдем. — Не все. Две цистерны лопнули. Но пути от Софии и Ирины ещё проходимы, — пожал плечами и поторопился постучать кучеру — чуть не пропустил нужное место. Взял один из фонарей на стенах кареты и вежливо подал руку. Кесем едва встала на ноги, как стало очевидно недомогание, с которым борьба была так отчаянна и злосчастна. — Тут немного. Хаджи оповещен и ждет нас у выхода. — Надо поторопиться. Слуга отодвинул уже покрытый известью шкаф из тонких досок и отворил дверь. Он несколько раз успел поджечь и затушить сигнальный фонарь, но на горизонте никого не было видно. Только в дали расходились неустанные шаги. Чета шла по направлению к дворцу, но никак не выходила на свет. — Там свет, Алиш! Мигает, — послышалось неразборчиво в глубине тоннеля. Хаджи смутился, не понимая — это вымысел его головы или прошлая бессонная ночь дает о себе знать. — Хаджи Ага? Есть ли причины видеть тебя в покоях Валиде в такой час? — Более чем. Ты и сама знаешь, ты Султану напела сладкую песнь в своих письмах, — лукаво улыбнулся и не стал скрывать своих замыслов. Достал из нагрудного кармана бутылек и платок. Он не отошел даже от потайного прохода, не повернулся к ней в полный оборот. Только его сутулая спина оставалась полностью видна бывшей венгерской принцессе. Всё и так понятно — он ждет Валиде Султан. И не важно с какой целью сюда просочилась Фарья, как занесло сюда её неважную особу. Понятно только, что жена повелителя теперь жаждет первой увидеть растоптанные мечты старшей госпожи. Ей крайне желанно запечатлеть своими глазами эту падшую корону с головы. — Довольна? — съязвил слуга, ставя фонарь в тоннель. — Ты не была такой. Сильной, справедливой, но не жестокой. Тебе и в голову раньше не приходило управлять Султаном в свою угоду. Зачем? У тебя нет ни единого шанса забраться к престолу. Наконец она увидела его лицо, полное разочарования. Евнух подходил все ближе, зажимая в руке бутылек с ядом. Глаза женщины сверкнули. — Султанша сама уготовила себе конец. Я лишь проложила путь до справедливости. — И в чем она, твоя справедливость? В буране, который заполонил улицы? В искоренении священной крови, — нагнетал, придвигался, руководствуясь четким приказом — любого, кто помешает встрече — убить. — Кесем Султан пощадила тебя много лет назад, дала тебе право быть так близко к её сыну, что он на долгое время забыл о других женщинах. — Пощада была так велика, что в его памяти есть только Фариде, — нервно сглотнула, чувствуя на языке вкус ревности. В воздухе появился мерзкий привкус — жасминовые духи. Фарья не могла набрать полную грудь воздуха, поняла, что её обнимает изнутри тяжкое удушье, заполняя легкие ядом. — Бедная, бедная Фарья. Подошел ещё ближе, взял её нежные руки в свои. На минуту даже почувствовал сострадание. Её палец будто проткнул шип от окровавленной розы. А цветы для нее — явная отрава. Кожа стала так бледна, что сливалась с нескончаемым снегом. Все тело ослабело. — Была бы ты умнее, хоть на грамм, поняла бы, что здесь не церемонятся с теми, кто не принимает помощи. Кёсем Султан, и вправду, помогла тебе. Ты подарила падишаху единственную радость — Каю, — погладил зарумяненную щеку, которая становилась всё тусклее и вылил остаток флакона в раскрытый от бездушия рот. Теперь боли она не чувствовала. Вскоре девушка совсем опустилась, её упокоенное тело ластилось на коленях Хаджи, а тот старательно приветствовал её кончину, своим тихим баритоном рассказывая правду. — Фариде тогда родила мальчика, здорового, сильного мальчика. Её усыпили, подобно тебе сейчас. А малыша забрали и увезли далеко-далеко, — девушка показала едва видимую улыбку. — Мурад был уверен — Его любимая скончалась с чадом в чреве. Но нет. Этот мальчик вырос. Когда стала подниматься смута — его вернули на родину, дали имя — Алиш. Кёсем Султан нарекла. Она чуть не оставила свою жизнь, но сделала его следующим наследником. Как по праву — сын Султана наследует его трон. Но вот незадача — ты не поумнела за годы, полезла не в свое дело. Так бывает, ты не виновата в своей глупости, но за нее надо платить, — утер платком алую кровь, льющуюся из уст девушки. Закрыл в последний раз её глаза и совсем тихо вздохнул. Тело оттащил в дальний угол и накрыл тонкой тканью занавесок. — Госпожа моя, стоит торопиться, — повернул голову, отряхивая руки от паркетной пыли. Будто стала обыденной эта ситуация. — Султану хуже, постарел за считанные часы. Мерзкая безнадега появляется внутри и сердце будто становится не своим. Госпожа точно чувствует, как внутри поющей груди колотится «не свое», пробивающее ребра. И всё от одного взгляда Хаджи: говорящего четко и ясно — он отныне не знает, как выкрутиться. Чувствует, как теряет равновесие, а биение всё ближе к голове: пульсирует в шее, в ушах. Её глаза становятся запотевшими стеклами, пол под ногами — палубой корабля, попавшего в шторм. Каждый шаг качает из стороны в сторону, каждый крик позади раздается эхом. Она слышит этот голос — пленительный, родной. Он просит остановиться, одуматься. Это кричит в догонку её всегда рассудительный супруг. А она уже не может поддаться — надо торопиться. И руки мельтешат между стойким железным кулаком всевластия и поиском опоры, и ноги не поддаются усилию ступать быстрее. — Падишах наказал вас не пускать, — доносится тучный голос охраны, когда Султанша яростно распахивает двери, еле сдерживая свой гнев внутри. — Отдай мне моих детей! И у нее в голове нет ни малейшего разделения на своих и чужих. Она знает, что чуждым оказался только Мурад. Сын, которого она убаюкивала в розовых садах, самолично взращивала ему шипы от обид внешнего мира, обнимала его златые локоны, светлое лицо, казавшееся отражением души. Этот сын — её предатель. Её бесконечная война. Часть её тела, которая вечно ноет и болит. — Валиде… Мурад лежит на постели, давящийся собственной кровью. Теперь и самая мягкая подушка оказывается ему розовыми шипами. Он чувствует этот запах — райское уединение в прохладном саду. Он знает — скоро он сможет лично потрогать те цветы, которые однажды срезал своим острым мечом. — Ты так и не простила мне срезанных роз… Кесем знает, как умирают её близкие — в горечи её слез. Медленно, борясь с рвущимся сердцем, она тянет свой шлейф к его ложе. Чувствует, как горяча рука сына, как огромна в раздувающей тело агонии. — Мурад… — Я, как ребенок, пытался исправить весь сад, найти в нем твою любовь, а ты всю жизнь помнила только ту жалкую клумбу. Ты растила её, любила больше всех. Я не мог понять, почему никчемная трава тебе важнее меня… — Отдай мне моих детей, — утерла его лицо, смешавшееся с солью слез, — живых или мертвых. — … Я же должен быть твоей единственной опорой, хоть игрушкой, хоть настоящим падишахом. Но не жалким посмешищем. Я должен был оградить тебя от печалей моего детства, от травящего щербета власти, от скорби. И я старался, — его зубы стали биться друг о друга, язык начал заплетаться. — Но ты помнила только о розах. Желала мести. Он поджал губы и оскалился. В нем ещё сидела та детская обида. Зная, что вот-вот покинет этот мир. Помня, что примет смерть от той, кому доверял больше жизни — он гневался даже в измученном потном теле, покрытым пролежнями и язвами. — Ты всегда видишь плохое, Валиде, это твоя природа. Ты согласна отказаться от любого, кто готов оторваться от твоей юбки. Тебя нельзя опечалить, тебя нельзя поразить, до сих пор удивляюсь, что тебя можно влюбить… Кажется, что даже последнее для тебя не имеет никакого значения. Ты позволила себе представить своего бастарда янычарам, сказать, что трон займёт он. Займёт после меня. Как ты могла мысль эту допустить? Даже спустя столько месяцев, когда я знаю, ты не унимаешь своего взгляда, даже сейчас глядишь на меня совершенно отреченно. Ты отказалась от меня. Как давно Валиде? Как давно ты готова поставить под огонь своего маленького ребёнка, зная, что займёшь мой трон? — Мурад! — зарычала. — Не смей оправдываться! Ты хоть что-то потеряла от того, что я узнал; хоть что-то ты почувствовала, когда поняла, что готова похоронить меня заживо? — оттолкнул её кисть. — Что я почувствовала? Ты действительно хочешь это узнать? Я стояла в тот миг на балконе, держа под руку твоего сына, хорошенького мальчика, которого мне удалось сохранить от твоего гнева в ночь пожара в столице. Я всегда знала, что в один день, когда ты зайдёшь так далеко, что мои дети будут окинуты веревками на шеях, в тот день я прикажу прислать этого ребёнка, сохранив жизни всех, кто останется у меня на сердце. Я не отреклась от тебя, я жизнь готова была положить, только бы у Османов был шанс пережить твою потерю без усобиц. Я вывела этого ребёнка на балкон корпуса янычар, говоря, что если твоя болезнь будет неизлечима — ты сам оставил за собой достойного наследника, который под моим присмотром станет будущим империи. Я в тот миг почувствовала то, чем рискую больше всего, от чего отказываюсь, опять приходя ко власти. Я была беременна, Мурад, маленькой чудной девочкой, которая не прожила и дня без меня. Я вышла к янычарам, закутывая это сокровище так, чтобы не приняли за слабость и неспособность. Я отдала своего ребёнка этому государству, чувствовала, что к концу мои ноги окровились, а лицо больше не смогло держать свою уверенность. Когда моего внука увели, я смогла уйти из этого места, понимая — ребёнку не суждено родится живым. Когда ты забрал у меня всё тебе известное — я хоронила ее маленькое тело, еле держась на ногах. Я потеряла ее в тот час, когда решила, что род династии должен пойти от тебя, как бы сильно ты не навредил Ибрагиму в последствии. Я не отрекалась от тебя, Мурад. Я выбрала тебя, закрывая глаза на те розы, которые ты опять срезал, балуясь своим мечом. Падишах не ответил. Его сил не хватало, чтобы сказать и слово. — Мурад, умоляю, — схватилась за его алые щеки, пыталась повернуть голову на себя, — умоляю, послушай. Там твой сын. Твой единственный наследник. Тот мальчик, которого я представила янычарам — твой сын. Я забрала его из дворца в ночь ландышей, я вырастила его в дали от отчего дома, только чтобы мы не убили его своим властолюбием. Скажи мне, умоляю, скажи, куда ты их отправил… Он улыбнулся на одну сторону, вяло откинул её душащие руки и чуть не захлебнулся от желчи. Подумал, что врет, чуть ли не утер свою рвоту об её платье, но не желал слышать этого лепета. Султанша отвернулась, боясь каждого следующего слова. — Ты врешь мне, зная, что умру вот-вот. Ты чувствуешь, как тяжело поднимается моя грудь, гладишь мои сальные кудри, но врешь. Я так пытался стать тебе хорошей марионеткой, которая будет плясать под твой четкий текст, но стал лишь посмешищем в твоих ожесточившихся глазах. Ты так и не увидела во мне достойного правителя, всегда помня о тех розах. Напоминая о них из года в год. Ты никогда не любила меня так, как их. Их всех. Ещё явственнее стал запах настигающего розового сада среди зимней пурги. Будто снег, наметавший от развивающихся занавесок, был ничем иным, как лепестками любимых цветов. Так хотелось окунуться в детство, прыгать на перине растений босиком, но так не хотелось знать, что после игрищ настанет час расплаты. И вот уже подушка перестает быть шипами. А роза становится самым мягким растением. Он смотрит на мать в последний раз. И явно понимает, что она не лгала. Это последние, что запомнит Великий Падишах, сильный жестокий правитель, завоеватель Багдада, единственная надежда смутного времени. Безумство в одинаковых ему глазах — крайний страх и растерянность перед собственным чадом. Она будто умрет вслед за ним, придет в его сад, подсядет вместе с ним на обрыв, подпустит рядом Касыма и Атике, и поцелует макушку каждого, кого так недавно обрела вновь. Эта женщина отчаялась настолько, что более не может врать. Она готова умереть, уже умирает, только бы спасти своего ребенка. И как бы не было завидно, что хочет найти она только Корая, по-настоящему дорожит только им, это забывается. Так умело она жонглирует словами о своей мудрости, желая обесценить факт. — Обещай, что не посадишь моего ребенка на трон. Египтянин знает, где они. Вдалеке уже появляется свет средь бурана. Невинность — первое, что забирает власть и первое, что возвращает смерть. Султан Мурад Хан больше не знает обид. — Валиде, разве можно простить срезанные розы? Даже если я посажу новые? — глаза его уже не двигались от горячих слез, а тело окутывала старая подруга-смерть, отдавая его пожару последние почести. — Нет, Мурад. Тем розам ты уже не поможешь. Ты не вернёшь того… — слёзы удушающе стекали по шее, не позволяя ни простить, ни обидеться. Ему известно только смирение, с которым матушка закрывает его очи в последний раз. Ему известна только любовь, с которой эта женщина прикладывается к его покинувшему телу. Султанша надрывается в плаче, тихо и безмолвно, но не может перестать лить слезы по сыну, от которого так безжалостно отбивалась годами. — Обещаю, — голова утыкается в грудь, где больше не слышно биения. Теперь она не чувствует и чужого сердца. — Прости ему розы, — понимает крепкие руки обнимающие со спины. Она цепляется за этот замок, в надежде хоть что-то ощутить. Но только метание слышится внутри. Пустой звон. — Амен знает. Он знает где дети. Она уходит на балкон, ожидая, что её слабость будет незаметна под снежным комом. Утирает лицо и глядит в успокаивающееся небо. Как же остро понимается нехватка рассудительных облаков над головой, что бы окутали туманом праведных мыслей. Каково опять окунуться в пепелище, где нет понимания завтрашнего дня — повсюду одна смерть, что стоит прямо над ухом, щебечет своими ядовитыми устами условия каждого следующего шага — о, Кесем Султан хорошо знакомо это. Она познакомилась с сей неземной силой много лет назад и никак не расстанется навеки. Давно не приходило к ней соперничество, с которым стоит бежать наперед, надеясь оторваться от истощающих кошмарных будней. Как жаль, что в своей жизни величественная госпожа столько раз проигрывала, каждый раз наступая на ошибку из-за самонадеянности и гордыни. Смерти удалось понять её, переплести все нити судьбы так, чтобы властительница не успевала и всюду приходила позднее её. Как томительны теперь будут ночи ожидания, в которых легко можно будет заблудиться и утыкаться каждый раз в пустые стены, не хранящие в себе ни одного отклика родных голосов. Как сложно, в случае победы, будет не подчиниться последней просьбе сына, так похожего судьбой на собственную мать. Тот тоже не мог терпеть, но совершенно не находил сил думать наперед. И даже если сейчас её обнимают самые сильные руки, способные удержать любой пыл, что живет внутри, как долго придется надеяться на ответ свыше, чтобы найти останки потерянного счастья. Вопить уже нет сил, так жаждет смириться с очередным поражением. А кисти Кеманкеша всё просят перемочь, потерпеть немного; он убеждает, что разрешит любую бурю над головой, дабы вновь спокойные облака присели на макушки. Но сколько осталось терпеть?       — Матушка, матушка, пойдемте со мной.       В светлом дне, прекрасном, как и все остальные в час лета, Валиде Султан встречает белокурый мальчик с щемящей честной улыбкой. Его взгляд наполнен любовью и свободой, который он чувствует только тут — под крылом своей матери. Что, как необъятная птица, укрывает его от всех бед. Она так светла, так невинна, что теперь кажется и вовсе — не было той молчаливой войны, что годами отдаляла их друг от друга. Вновь готова обнять его, как в детстве, закрыть своей плотью от всех невзгод злого взрослого мира. Её белое платье, струящиеся по плечам локоны, обрамленные налетом яркого солнца — это его матушка, которую он помнил всю юность. Величественная, грациозная, но с тем — парящая над землей, будто самый чистый ангел. Теперь она будет с ним всегда, охраняя от каждой горести свое чадо.       Его маленькая рука, запачканная в грязи тянется, просит благословения ступить с ним по зеленой аллее, ведущей в розовый сад. Валиде улыбается, оставляя своих слуг с бумагами, столь неважными в этот час.       Её лицо не спускает улыбки, пока тень самшитовых деревьев обволакивает их путь. Они идут в самое укромное место во дворце, тише которого только обрыв на другом конце света. Маленький падишах знает, как мать обожает молчаливый ум того сада, знает, как любит свои дорожащие розы, без которых не может прожить и дня.       — Я чуть не поранил их, Валиде, простите меня.       Честно показывает на шрамы стволов, которые так отчаянно хотели быть защищены своими шипами.       — Ничего, мой мальчик, — целует его макушку, — главное, что ты сам цел…       И снова её крылья обнимают детский стан, защищая от каждого страха, стоящего за спиной и перед лицом. Ему не простили розы, но их приняли такими, какие они теперь есть… Пройдет час, прежде, чем буря рассеется. Наконец останется только ветер, гуляющий от пустых верхов деревьев до звенящих флюгеров. Уже стемнеет, так до конца и не посветлев. Вместе мглой вернется и стая воронов. Они покажутся своей матери — Валиде Султан. Её ослабленная рука коснется черных бородок птиц, поприветствует и отпустит прочь, помня, что они дивятся ей только в час смерти. На самом деле птицы давно служат только ей, зная, как горестно её душе год за годом. Даже коварное поддакивание Мураду не меняет положения — они во власти этой Султанши, чья душа уже более походит на гибель, чем на жизнь. — Каждую смерть они прилетают. Знаю, что и Мурада жаловали, — обернется на Кеманкеша, проводя тонкой улыбкой по трону, который уже пустует. Мужчина поцелует лоб избранницы и погладит её плечи, потому как иначе он сейчас поступить не сможет. Хотел бы позволить ей рыдать у его груди вдоволь, пока не напьется своими слезами, но не может. У него есть свои приоритеты. — Я не видел Амена со вчерашнего дня, но поступил он ровно так, как я ему приказал. — Дворец не спокоен, город тоже. Мне придется выйти к ним сейчас, — вытирает щеки и смотрит на мужа обреченно. Понимает, что бунтовщикам дать теперь нечего, хотя рассчитывал на иное. — Мы найдем детей и только тогда они увидят тебя. — Ах, как же мы их найдем? — устало припала к груди мужа. — Не зная, где Амен, да и если он вправду предал нас — не скажет. Чувство разочарования зажило вновь в ней первым. Она сильнейше пожалела, что доверилась неизвестному. Амен окутал её своей энергией, с которой прежде не встречалась. Как ребенок, любил её, как честнейший мужчина ухаживал за ней, но так и не получил взаимности, а был отрезвлен непоколебимой реальностью: эта женщина не создана для него, она давно принадлежит другому сердцу. И даже после столь жестокой правды не стал относиться к ней предательски-несправедливо. Уважал и ценил — после этого, как он посмел? Как подобрался к государю, как окутал его мысли своей клеветой, зная от начала и до конца всё, что происходило в имении в дни взятия Багдада? — Моя Кесем Султан… Мы обыщем его комнату, стрясем с Байкуш любую информацию, дойдем до самой Атике, но найдем путь к детям. Поверь мне, — просил её глаза взглянуть на него. Опять. Теперь о такой мелочи стало привычным умолять. А когда эта искра появлялась между ними — успокоения не приходило. До этого чувства ещё так далеко. А пока их опять ждет путь до тоннеля, через слухи и домыслы. Весь прогнивший дворец готовится к трауру. Хаджи ждет за дверью — он уже приказал готовить омовение, оповестил ближайшую свиту гарема — скоро будет новый Падишах. И каждый человек проходящий мимо стал опускать свою голову в пол, ведь теперь только от этой читы зависит их дальнейшая судьба. Они скрылись в покоях, держась за руки, потому как не могли отступить друг от друга ни на шаг — она без него упадет, а он — не поймает. — Тело Фарьи повесьте в её покоях, а Каю отдайте на воспитание Гевхерхан. Малышка очень скоро стала сиротой, — отдала последний приказ Хаджи, уныло обернувшись его фигуре. Он взял её теплые руки, пытаясь поймать на себе взгляд. — Вы скрыли от меня, Султанша. Зачем? Разве я не заслужил быть с вами на том пути? — Увы, мой верный друг, я оказалась не всесильной. Моя дочь прожила меньше суток, хотя отчаянно старалась остаться, — приняла его жалостливые объятия. — Мне стоит заботиться о имеющемся — о сыновьях, об Алише. А ты — позаботься о гареме, я давно оставила его тебе. С этими словами она скрылась вслед за супругом и больше не напоминала своей фигурой о сегодняшней утрате. Старый евнух не увидел в ней теперь той девочки, со взглядом волчицы; не потому что она перестала бороться или её стало так легко приручить к себе, а потому что в её глазах более не отображался всепоглощающий огонь. Она не освятила комнату своих звенящим, дерзким характером, а лишь пустила тусклый свет по потолочной раме, значащий, что теперь слишком слаба, чтобы отчаянно драться, растерзывая любого на пути. Даже из тоннеля стали слышны возгласы неспокойного Стамбула, бывшего усыпальницей любого правления, которое ему выпадет на пути. За ними не расслышалось отчаянного детского возгласа, который был так близко. Кесем приняла это за очередной признак помешательства — вычурную изюминку её состояния. Даже было обернулась, но так и не увидела ничего позади себя.

***

Прошел еще один день, как не было ничего известно о завтрашнем. Всё та же вчерашняя тряпка была на Султанше, безустанно копошившейся в вещах учителя. Кажется, она не спала, изредка дремала, когда не могла уже более ожидать Кеманкеша, появляющимся раз за разом без всяких вестей. В нем за это время ничего не переменилось. За угрюмым вдумчивым лицом все ещё скрывалось буйство, название которому пока не дано; потому как нельзя обозвать подобное простым словом «отчаяние». — Мы найдем их, Кесем, — вновь пристрастился к табаку, такую дурную привычку ему привил проклятый Амен. От нее уже неизменно стал появляться тяготеющий кашель, но мужчина всё равно продолжал, — поиски уже расширились до всей округи — дальше утащить он их не мог. Поменялась только погода за окном. Теперь, взглянув на двор, можно было разглядеть бесконечное рябеющее море — снег стал таять и показывать под собой брусчатку дорог и прогнившую траву, должную оставаться таковой до наступления ярчайшей весны. — Он появился в такой же день — в жуткую слякоть, настолько, что мало напоминал человека. Принес письмо Атике. Я знал, что рано или поздно она поймет свою ошибку и попросит пристанища, потому оставил за ней сию возможность, — отпустил ещё одну затяжку. Кесем была столь безжизненна, что даже не повернулась на действительную правду, что раньше так желала услышать. Закрыла глаза даже на его нескончаемый дым, потому как не хотела сейчас тому противостоять — не до этого. Продолжила копаться в барахле комода, утопленного в углу комнаты. — Я был у нее, конь Амена покоится там, но самого учителя и след простыл. Говорит, что не видела. — Она родила уже? — Нет, — предпочел соврать, не тревожа незатянувшуюся рану. — Моя мать дежурит у её койки в ожидании. — Пусть. Надеюсь, что её обойдет стороной всё несчастье, которое теперь в этом доме, — поняла, что Атике стала ей чужой до того, что считала её равно мертвой. Нашла шкатулку и смутные воспоминания о дочери навеяли тоску — в подобной та всё детство прятала всё, что считала нужным; потом стала прятать записки для безответной любви, которые не решалась отправить. В памяти ещё были свежи те ссоры, в которых совсем юная девочка доказывала, что очередной бей станет любовью всей жизни, только бы позволила Валиде женить его. Теперь это вызывало отнюдь не властную ухмылку, а колоту в груди. Кеманкеш все рассказывал, но она его более не слышала, уж так были приветливы забытые письма Амена, которые он не решился отдать в руки госпоже. По каждому она пробегала глазами и не понимала, что могло с ним случиться, что он так предал свое внутреннее благородие, ради которого столько времени спокойно сносил её нелюбовь. На самом дне шкатулки ей отворился чужой почерк, который она могла узнать почти всегда, кроме глупого ревностного опьянения. Это писала любимица хранить подобные письма — Атике.       «Дорогой моей душе Амен, это прощальное мое тебе письмо, больше докучать не буду и не должна. Я многое сделала для тебя, как и ты для меня. Ты подарил мне сомнения, подарил радости. Но я, как и прежде, верна своему мужу. Последняя моя просьба к тебе — три письма. Как только ты доберёшься до Стамбула, ступай к Султану Мураду. Пади к нему в ноги и передай вот что: в одном из подвалов Айя-Софии есть спуск. Если пройти по нему, трижды повернуть направо и после — один раз налево, то можно упереться в стенку, разукрашенную старыми библейскими мотивами. В стене есть ключ. В чаше, что находится между тремя святынями — заслонка. Открыв ее, Султан попадёт в логово персов, раньше возглавляемое Халилем Пашой. Там, за несколькими дверьми хранится главная святыня, которая поможет нашему Падишаху. Прошу, не пиши мне ни слова в ответ, не спрашивай меня, но доверься…» От призрачной надежды подкосились ноги, а полы снова стали опять напоминать палубу на бушующем корабле. — Я знаю, где они. Громкий кашель разлетелся по комнате. Утерев губы, Кеманкеш поторопился к жене, пытаясь вчитаться. Руки дрожали, а листок норовил гадко выпасть них. — Мы не сможем подойти так близко к Софии, оставшись незамеченными, — как же глуп теперь был факт поднятого бунта. Люди в каждом знакомом углу города жаждут ответов, — Аллах, — уперся головой в стену, проклиная себя за прошлые дни, — мы не знаем даже, какой из ходов ведет к этой комнате, — О, Аллах! — ударил кулаком в непреклонный камень, становясь всё разъяреннее на глазах, — Аллах! Аллах! — бил до того много, что с кистей стали падать капли звенящей крови, пятная стену своим яростным отпечатком, — Господи, если есть в тебе силы, скажи, где я стал столь грешен, что ты загнал меня в этот угол, господи, — спустился вниз по стене, чувствуя столь неловкие испуганные прикосновения к своим израненным костяшкам. Кесем увидела в его взгляде обреченность, которая рвала на части и её саму. Он ни словом до этого не обмолвился, как сильно боится за сына. Но теперь Кёсем поняла, что вся скорбь держалась в глазах, где луну уже было не видно. Становилось столь страшно от его ненависти к злобному миру, что вернулось и это чувство. Страх. Она аккуратно присела рядом, обнимая его грузную голову, сжимая сальную рубаху до той силы, которой могла бы давно сломить каменную плиту. Слышала, как раздался тихий всхлип утраты, поняла, как сильно дрожит его огромное тело. Он так боялся не найти Корая. — Посмотри мне в глаза, — теперь пришла её очередь умолять, — мы найдем их, — подняв его голову к себе, поняла, как необходимо смотреть в его сумрачные карие, — мы найдем нашего Корая. Послушай, пути мечетей должны быть связаны. Даже если мне придется плыть через них, мы вернем мальчиков в дом. — Моя Кесем, тебе бы прилечь, — увидел, насколько она осунулась в темноте луны и стал ещё сильнее изнемогать от вины. И казалось бы, он должен был раньше заметить, каждый раз, когда окидывал её мимолетным взглядом. Она была разбита ещё давно: не питала в себе чувства жизни. Но, господи, как он был затуманен её словами, как гневался внутри себя от того, что не может жить спокойно, не думая о конце! Как бесновался от разлагающих любовь фраз, да, впрочем, как радовался от выражений, достойных снова воскресить в нем жгучее чувство! И когда она доверяла ему своих детей, думая, что вот-вот покинет мир, и когда обнадежено просила любить за двоих, потому как сама не сможет. Даже когда рассуждала о стаях ворон — он не заметил. Всё упирался в стыдный эгоизм своих мыслей. А теперь видит, хотя и настолько поздно. Он смотрит на столь печальный вид, а из учи не выходит ничего путного — «тебе бы прилечь…» — что за глупость трепотни. Разве забота? Всё без конца бегая по лицу глазами, всё никак не найдет подходящих слов. Зорко только сердце, самого главного глазами не увидишь. Он бы желал высказать всё, что оттарабанивает ядро тела. — Прости. И вновь так нелепо, что хочется уже завыть от того, как она смотрит на него. Без укора. — Нам надо идти, пока ночь может скрыть столь жестокий проступок Мурада. Взгляд стал окаменевшим. Та точка, с которой она говорила — уже не имела значения. Просто расплывчатый рисунок на стене. Внутри звенела пустота. — Я приведу их. Останься дома. И как он не понимал, что сердце все эти часы будет неспокойно? Она не сможет уснуть, не сможет даже прилечь с мыслью, что надежды напрасны и единственная нить, указывающая на связь Амена и Мурада — вранье. Она готова растерзать себя самолично, если не пойдет следом. — Родная, — как непривычно теперь слышать такое обращение. Оно так давно вычеркнуто из их лексикона. — Я не хочу потерять ещё и тебя. Не вынесу видеть этот мир своими глазами. Я слишком боюсь, что не смогу сохранить и твою жизнь. Потому пойми, мне страшно. Он поцеловал её слишком горячий лоб и тут же заметил, как глаза стали глядеть на него в одночасье обиженно, но подвластно. Не менее стойко он развернулся, сжимая в руке клочок бумаги, ещё державший в себе таинство письма. После того дом окончательно опустел. Прислуга тихорилась в своих каморках, распуская не льстивые сказки. А Султанша так и осталась в комнате учителя, не в силах даже доползти до кровати. Оперевшись на холодную стенку, она застыла в ожидании, покорно прикрыв веки. — Госпожа, прошу, поднимитесь. На полу приютился фонарь со своим неприятным желтым светом за тусклым нагаром на стеклах. Байкуш совестливо протянула кисть, желая помочь подняться. Её грустные щеки всё ещё отдавали румянцем, а волосы, как в детстве, стали сплетены в косы с ровным пробором. Теплая старушечья шаль закрывала от холода осиротевших комнат. Тело госпожи и вправду, казалось горячим. Лицо раскраснелось, а ноги еле держали. Позже женщина и сама поняла это, потому как не смогла и чаши с водой поднять, чтобы ополоснуть свое грязное тело, но теперь не от мандража. — Вам совсем худо, Султанша, — констатировала лекарша. — Слишком жестоки к себе, вы недавно родили. — У меня нет выбора. Я в первую очередь жена государства. Она перестала намыливать сутулую спину госпожи и присела рядом на скамье. Ноги подперла под себя, а голову положила на колени. Стала глядеть с огромным сочувствием, потому и нежно погладила вздрагивающие в ознобе колени женщины. — Но так и есть, мне нехорошо, — без лишней утайки сказала, но тут же опустила голову в пол. Стала о чем-то думать. — Ты знала, что она умрет, верно? — произнесла минуту спустя, поворачиваясь лицом к девушке. — Султанша, бей научил меня верить в одну вещь — чудо. Я надеялась, что оно случится. — Когда-то Корая мы называли подобно. Сейчас то время кажется забавным. Мы были как юнцы в объятиях первой чистой любви. Со всеми её ревностными обидами, нежными расставаниями и обжигающими тело встречами. Ты поймешь, когда впервые такую встретишь. А что сейчас… — тяжко вздохнула и стала пытать себя, мол, сказала лишнего. — Тогда родился Корай, как знак, что у нашей любви есть ещё столько лет впереди. А теперь… Нурай потухла, как вторая луна. Лицо скривила болезненная рана. — Я боялась, что не смогу спасти вас. Бей не сможет без вас, — внутри все также тешилась ревностная обида ребенка, которого девушка не в силах побороть. — Вам стоит поесть и прилечь. Отошла к нише с банными принадлежностями. И теперь только эхо её слов летало по отражающим голос стенам. — Я осмотрю вас на утро, когда поднимитесь. В покоях вас ждет молоко и симиты. Не отказывайтесь от них, потому как я распорядилась от вашего имени готовить их для Корая. — Спасибо. Её тело одолела усталость. Уже засыпая, на окне балкона она увидела чайку. Во сне почувствовала, как кто-то сжимает ворот халата, боясь отпустить и потерять. Его курчавые волосы опять падали на подушку, а хмурое лицо созерцало покой. И от этого начало возрождаться далеко укутанное затерянное чувство равновесия. Ей будет неизвестно, что сегодня Явуз сорвал первый, вдруг выросший из зимы, вечный жасмин. Он пришел столь раньше срока, но уже так радовал глаз. — Вам не стоит задерживаться здесь надолго, Байкуш, — промямлит Кеманкеш, погладив мягкие волосы Алиша. Они сидели в том пристанище, откуда тайком убежал мальчик в ночь двух лун. — В последующие дни будет объявлено о смерти Султана Мурада, а причиной названа чума, потому как нет болезни позорнее, чем на деле была у него. Тогда же и будет объявлен Шехзаде Ибрагим новым государем. — А Алиш? — с трепетом спросила девушка. — Я отправлю вас в Египет. Тебя и Явуза. Вернетесь к обычной жизни, как была до. — Но моя спокойная жизнь… Она, — замешкалась, но слишком широко распахнула глаза, чтобы отступать и так безнадежно поступить их, — подле Вас, бей. Он по-отечески поцеловал её макушку и прижал её к своей груди. Стиснул в совсем безрадостных объятиях, потому как не мог скрыть факта привязанности к этому ребенку. — Знаю, милая, знаю. Но такова цена. — Жаль, что я не стала для тебя также хороша… — покинула комнату, уходя вглубь коридора. Она долго рыдала, надрывала сердце в жалости к себе, но так и не находила слез, чтобы пожалеть кого-то кроме. — Тебе тоже не спится? — к ней подсел неизвестный силуэт, откидывая голову на колонну, за которой пряталось сие хрупкое создание. Байкуш качнула головой. Окинула его взглядом и слегка отодвинулась от духоты смрада, которая уединилась вместе с ними. Этот худой молодой человек не вызывал в ней сильной симпатии, хотя и не отталкивал всем своим видом. Его светлые невинные глаза сверкнули в темноте. — Знаешь, я боюсь, что проведу остаток дней в такой мгле, — пожал плечами, показалось, что он говорил про нечто большее, чем тусклый свет ночного неба. — Я тоже. — Мне кажется, что у каждого из нас есть свои тени, плетущиеся за нашими деяниями. Они не похожи на нас, но всегда следуют по пятам. Единственное — странно, что вижу их только я. Вот у тебя, например, я вижу страшную тень. Будто ты совершишь что-то со мной, сделаешь мне больно, но знаю я тебя пару минут и несколько десятков слов. Она засмеялась. Эта полуночная встреча казалась так абсурдна, потому как незнакомец, сперва казавшийся сыном очередного садовника, теперь стал напоминать умалишенного. У его ответной улыбке она увидела нечто безумное. — Не переживай, в моих планах нет ничего против тебя. — Как тебя зовут? — спросил напоследок. — Байкуш, — она на секунду отвернулась, — моё имя Байкуш, — а когда воротилась обратно — никого уже не было.