Всё было во взгляде

— Я не люблю тебя! Я искренне ненавижу тебя и твои деяния! — опять раздалась громкая вспышка. В сторону отлетела чалма, с ярким звоном с нее слетело украшение, раскатываясь по холодному полу драгоценными камнями. На лице его выступили вены, руки затряслись, желая вцепиться в филигранную шею и переломить её одним движением. Он был одержим своим страхом потерять её навсегда! Не желал, чтобы кто-то иной забрал её, потому надеялся, переломив ее кости и гордость — оставить с собой навсегда. Он кричал так всякий раз, чувствуя свое бессилие перед её уходящей молчаливой тенью. О, как она завороженно-жалостливо смотрела на его угасающее дрябнущее тело, что содрогалось всякий раз то от пиков боли, то от сладостного отступления припадка! О, как умоляюще он глядел, после своих громких слов, надеясь, что его не оставят умирать в одиночку! — Я все сделала ради тебя! Собой пожертвовала, родила тебе наследника, подарила тебе дочь, а ты все ещё думаешь, что умрешь на моих руках! Хватит! Я больше не потерпю этого вздора! — локон её одинокой пряди вздымается вверх, когда успокоившись, она расставляет руки по бокам, посматривая вдаль, совсем не хотя обращать внимания, как мужчина оседает в углу комнаты с завешенными шторами и дорогими мехами. Сколько было этих ссор? Теперь и не вспомнить… Бились зеркала, летели колкие фразы, упреки. Она не могла ему простить одной несчастной ночи, в которой сама была виновна. Он не мог поверить, что она все ещё подле него, не ведет более интриг, не источает запах власти. И каждый раз он заливается криком, диким воплем от собственного страха, и каждый раз, пытаясь её отвергнуть, страшась самого себя в поедающей его болезни, он кричит пуще прежнего. И всегда она присаживается возле него, гладит поседевшую бороду, смотрит в безумные глаза, что стали темнее с годами, целует покрытый потом лоб и утыкаясь в него, шепчет: «Пройдет, и это пройдет…». И грустно, и весело его лицу. И больше он не верит, что заточен в своем же доме, что окна переменились решетками, а снаружи дуют холодные ветра осени, бьющие в спину вчерашнему лету. И только умная его совушка ластится рядом, успокаивая, несмотря на проклятия, что он предрекает. На его лице безумная улыбка детства, ведь он до сих пор не выучил, кем на самом деле является. Хотя его положение так прискорбно — он сидит в клетке, куда его запирают всякий раз, когда в городе опять назревает бунт. Но он верит, что каждый день к нему приходит ангел, что уложит его мрачные думы к себе на колени, обнимет и будет любить, пока он не заснет в странном младенческом сне. — Ты — мое лекарство, Байкуш, — тяжело дыша, вырывая слова из заполненных легких, он вновь произнесет её имя, забывая, каким горьким знается вкус полыни. Он боится убить её? Быть убитым ею? Будет блуждать по её лицу, содрогаться от каждого её вздоха, будто она держит у его шеи лезвие, или обматывает тетивой лука. Глаза его станут вылезать из-под век, в устах появится хищный оскал зубов, а девушка покорно поднесет ему флакон со снотворным, медленно вливая в полуоткрытый рот, нежно поглаживая поседевшую раньше времени голову. Падишах накрепко обнимет её худощавое тело, а она, будто плача, укроет его меховым кафтаном, дожидаясь, пока верный соратник наконец войдет в покои и поможет отнести болезненное тело безумного Падишаха в постель. Когда все закончится — слуги войдут убрать бардак от наведенной ссоры. Ахмед Кепрюлю покинет Кафес вслед за задумчивой Султаншей, прячась за ней в коридорах. Когда наконец догонит, легко коснется локтя, а она узнает по его прикосновению — за ними нет никакой слежки. — Тебе его жаль, не так ли? — Ты прав, Паша, — оторвется от упрямого взгляда в бесконечные стены дворцовых коридоров. — Он с каждым днем все больше напоминает мне малое дитя. Я не люблю его, как должна, но мне по-своему не хочется для него печальной судьбы. — Мой сын должен взойти на трон и этому не должно быть препятствий, моя дорогая, — слегка огрызнется, — ты же помнишь наш уговор. Кажется, он всегда держит у груди свою цель, и всякий раз барахтается, если не может её найти. Но злой взгляд, каким переменяются глаза Султанши — самое чистое зеркало его мыслей. Его он боится больше, чем не сыскать власти. В его тучном теле все больше больных точек, хотя продумал он все от начала и до конца. Кажется, расписал все возможные передвижения на карте с игрушечными фигурками, и уж точно не думал, что помешает ему нечто отрицаемое разумом. Да, он даже предполагал всякое: возвращение Валиде Султан, братоубийство, мертворождение! Но никак не думал, что окажется в подлой ловушке томного взгляда вчерашней девчонки, что не умеет лгать. А теперь она смотрит на него с остервенением, с болью, а он не может отпустить её запястье, поджимая губы и хмуря лицо от того, насколько она прекрасна даже в оскале. И этот факт ему столь противен, но так липок, как мед! — В наш уговор уж точно не входила многолетняя связь, от которой появится ещё и дочь! — выпутается из его рук, желая уйти. — Байкуш! — раздастся слишком громко. — Не смей произносить моего имени! — обернется, когда он резко притянет её за талию. — Иначе не получишь ничего. Ты и так обречен всегда быть в стороне от своих детей, пока довольствуйся этим, иначе окажешься на плахе! — раздастся шепотом, что окружит его уста вместе с теплым дыханием. Его губы сомкнутся с её отнюдь не с нежностью, какой он сначала коснулся её локтя. И знакомо им, что произойдет далее: она станет отбиваться, желая избавиться от его рук, гордо вскидывать голову, пока его тело упрямо возжелает заточить её в ловушку стен, притягивая все ближе к опорным ледяным камням. Наконец, он успокоится, а девушка ощутит, как влажные губы касаются ее шеи, нежно оттягивая кожу, сможет его спокойно оттолкнуть, зная, как он слаб в подобные мгновения. — Не позволяй себе такого более никогда! Иначе, — пригрозила пальцем. — Иначе, что? Что ты сможешь мне сделать, маленькая птичка? Напоешь Султану — так голова полетит и с твоих плеч! Я властен над тобой, как только мне вздумается. Если ты хочешь жить — будешь молчать. Его хищный взгляд обволакивал её тело, пожирая со всей страстью её тонкую фигуру. — Ну тогда признай, что я для тебя стала большим, чем расчет! Вдруг из-за угла послышался смешок, некто, тут же скрываясь в коридорах дворца, подглядывал за ещё юными, по своей сути, любовниками, что со страстью отрицали свои чувства, тем больше их подтверждая. Погнавшись за неизвестностью, Ахмед ничего не увидел, только остановился у запертых дверей в гарем. — Сволочь! Все локоны твои каштановые изорву, дрянь такая!

***

Корай, наспех успев переодеться, вновь принялся за работу, ожидая, когда уже в покои ворвется мать с её нравоучениями. Его разум сегодня ослепило нечто ошеломляющее, неподобающее более, чем все остальное прославляющее его похождения. В голове у него теперь назойливо вертелись нельстивые хихикающие мысли, во всех красках подросткового ума описывающие запечатленное ненароком. Долго ждать не пришлось, двери распахнулись и сразу послышался давно знакомый вопль расспросов. Долгие крики, споры, выбивающие из сил слова и, наконец, полное опустошение к заключению, когда у обоих уже уходит пол из-под ног и остаются только отголоски очередной ругани. Она и допрашивает, и пытает, и хочет казаться благосклонной и милосердной, а он горячится, не умея удержать за языком свои колкие фразы: — Я отправлю тебя в полк, подальше от всех этих греховских мыслей! — становится апогеем их ссоры. — Так далеко сошлю, что света белого не увидишь! — отмахнулась от протянутых рук юноши, поглядывая на него крайне недовольно. Отрок вырос крайне приятным на вид, но безвкусно обнаглевшим, по крайней мере, так казалось теперь его матери. Вьюны его волос опустились до самого подбородка, заворачиваясь в изощренные узоры у лица. Томные карие глаза прятались под слегка нависшими веками, тяжелыми бровями. Нос горбинкой придавал шарма, какой в молодости появляется крайне редко, а чаще приходит с годами. А чуть припухлые губы и ямочка на подбородке дарили мягкости и ему, и его душе. К своим пятнадцати, медленно склонявшимся к следующей цифре в эту осеннюю пору, он окончательно возмужал. Толстые плечи расправились, тонкие длинные ноги стали настоящей опорой, а мощные руки были так цепки, что теперь казалось странным, как мило он протягивал их к своей матери, искренне её не понимая. Более всего он любил свою матушку, прощая все её слова, гнев, пусть и праведный местами. Уже столько лет утекло, но он все ещё отчаянно зовет мать из своего детства, что казалась тогда беззаботной и слишком легкомысленной. С годами молодой человек смог развидеть в ней то, о чем всегда твердили за закрытыми дверьми их слуги. Но все ещё не хотел верить, что стал для нее обыденным. Его детское сердце все ещё билось, кричало о том, как он слыл непохожим на всю свою многочисленную единоутробную родню. А теперь оно стало вынуждено молчать, не тревожа пылкий взрослеющий ум. Мать с годами стала все более недовольна, ворчлива и раздражительна. Ее непреклонность невозможно было сломить, а убедить её в обратном мнении — являлось мечтой. Ее тело сузилось, ссушилось, кожа стала мрачнее, руки слабее, на них все больше проступали ужасные диабетические вены, что тщетно прятала за перчатками. Платья её теперь носили только темный цвет, всей палитры мрачных красок: от благородного изумрудного, до траурно-черного. Корона вновь появилась на её голове лишь несколько лет назад, когда нечто трагичное случилось в государстве. Ей снова отдали бразды тяжкого правления, похоже, не веля отпускать до самой смерти. Тогда-то женщина и потеряла свою беззаботность, вновь пряча её в безразличии. Её хрупкие легкие стали источать все более глухой сиплый голос, что был ниже, чем прежний, тона на два. Все её тело медленно склонялось к старости, но неизменным осталось одно — лишь две серебренные пряди едва выплетались из каштановой головы, напоминая — она ещё не так близка к могиле. Да и красота её не увяла, лишь слегка задремала, покрываясь пыльными морщинистыми годами. Молодой человек всегда знал, как особенна её красота и как расцветает она в объятиях только одного единственного человека. И тому не находилось объяснений, отыскивалось лишь желание — найти такие же глаза, полные любви, чтобы хотели видеть только его. Чтобы хоть кто-то так жгуче любил спустя года, застывшие столетия. Как жаль, что юному уму не понять — подобная любовь приходит лишь через пытания. И вот, теперь он заливается криком, не жалеет свою преклонную мать, думая, что отыскал в жизни ту страсть, что будет его греть. — Ну отправь же! Давай! Ты ссылаешь всех, кто тебе неудобен, ты убиваешь их! — вскричал! — Байкуш, Амен, Алиш, бабушка Салиха! Ты убрала каждого, кто был мне дорог! Так чего ты ждешь — отправь и меня подальше от города, чтобы не мазолил тебе глаза, а то мой грех такой тяжкий — влюбленность! О ужас! — показательно закатил глаза, спиной оттягиваясь назад и вскидывая руками. — Замолчи! Сейчас же, приказываю! Она замужняя взрослая женщина, как у тебя хватило ума — наплести ей этой чепухи? У тебя и в мыслях быть не должно этого, а я вижу все наяву! — Это ты молчи! Я ребенок от подобного греховства! Если, конечно, я ваш сын! — сухая рука отзвенела пощечиной на его лице. Ох, с какой болью смотрели её глаза, как ядовито он напоминал ей мужа, что так любила. Как мерзок был его язык, что излагал эти речи день за днем. А повод-то — жалкий пустяк. Она застала его с какой-то женщиной в кустах купальни. Он молод и горяч, ему в самую пору изнемогать от любви в недостойных объятиях. И сама это знает. Но её поразило иное — дама оказалась замужней, намного старше, никак не погодка или младшая кухаркина дочь. Нет же, женщина — ровесница его старшей сестры Гевхерхан, что уж должна была скоро разделить четвертый десяток. Да, красива, статна, но никак не подходящая пылкому юнцу, что вот-вот войдет в жизнь. И, казалось, он так умен, так хорош собой, что должен был завлечь какую девушку с базара, торгующую унылыми персиками. Нет! Навлек на себя беду! — Теперь уходишь! Что? Не можешь смотреть на правду? Может, я жив только потому — что рожден не от тебя? — она кинула свой взгляд на его разгневанное лицо. — Мой брат, Султан Мурад, он умер в муках, Касыма задушили только из-за того, что ты пожелала отдать ему трон. Атике Султан? Она ведь тоже умерла, тоже по твоей вине? Гевхерхан… А Нурай? Ты даже не удосужилась мне сказать, что она умерла в тот день! Я был не так мал! — она стояла у дверей, слушая его вседозволенный вопль. Её спина теряла свою гордую осанку, сутулилась. — Счет дней нашего падишаха тоже на твоих руках. Что он? В клетке теперь, вновь? Только Айсу и я никогда не знали бед, мы оба не твои дети, да? — стал громко дышать, после окончания своей речи, подходя к своей матери, что теперь оказалась в ловушке. — Ты так юн и так глуп, — тихо раздались её слова. Осыпанное слезами лицо показалось на свету, прямо перед сыном. — Как бы сотворил сотни ошибок, этого боюсь. Я оказалась в этой яме, и уже никогда не смогу выбраться, как бы не было хорошо в порочной любви, когда-то, все в ней же, будет больно, плохо, будет сложно. Айсу — не моя плоть и кровь, но — моя душа. Ты — сын, о котором я думала, что не смогу прижать к груди. Ты родился в ночь, когда небо горело алым пламенем, выдавливая лунный свет. И я очень хорошо её помню: как было плохо, больно и сложно. Как твой отец принес мне первую ветвь жасмина из нашего сада, как твое тело казалось слишком маленьким, как твои глаза заблестели его карими на утро. Но вот ты не помнишь, как был близок к смерти спустя года. В тот день Аллах выбрал забрать у нас Нурай, а не тебя. И теперь я не знаю, что было бы лучше… — распахнув двери, она наконец ушла. Прижимаясь к холодной стене, её лицо сморщилось, стараясь выдавить всю боль. Корай остался в своей комнате, прижимаясь к мерзлым дубовым фартукам на стенах. Его голова действительно перестала отвечать рассудку. — Матушка, кто такая Нурай? — послышался тонкий голосок. Айсу все ещё напоминала кукольное создание со своей бледной кожей и тонкими златыми волосами. Уже подходил к концу её девятый год, а она все ещё была так светла. Её голубое платье призывало глубину светлых глаз, её нефритовые серьги возводили невероятный зеленый узор в радужке. Нос спустя года действительно остался таким же слегка курносым, а губы пухлыми, полными алой краски. Кожа была усыпана родинками, пусть не складывающимися в созвездия на локтях, пусть не выступающими сквозь благородную ткань. Но все же девочка была прелестна свой непохожестью. Было в ней нечто, умеющее поразить. А было и что-то, что умело прельстить. Она слыла обладательницей тонкого тела, что с возрастом не раздастся, а будет приобретать все более женские формы. Даже её кисти были изумительны! В ней уже начала зацветать молодость, пусть несколько раньше срока. Хотя само её сердце было заперто, как и она сама. Ей была незнакома суета поездок во дворец, не знала она что из себя «Вакф», в котором часто пропадает матушка. Знала она только стены дворца, да двор с большой купальней. Видела только слуг, да выросших кухаркиных детей. Это её нисколько не печалило. Девочка оказалась иной и по характеру. Её не захватывал дух приключений, не увлекали невозможные явления природы. Но не была она глупой и неказистой, просто была тонка душой, что предпочитала тихое одиночество шумным выездам и праздникам. По ночам легко засыпала одна, увлекаясь рассказами из детских книг. Страстью у нее оставалось лишь воображение. Подолгу мечтала, пряталась в своих мыслях. Однажды так ей попалась «Сказка о потерянной принцессе», что после прочтения долго остывала в сердце и смаковалась на устах. Любила она все в этой книге. И загадочный сюжет, и странные подписи разноцветными чернилами и даже портрет женщины в плаще с тюльпанами, что появился на обороте годами позже и ещё пах краской. Единственный знакомый её — Хаджи ага — был стариком дряхлым, но живучим. Он всегда приносил с собой ларец историй о неизвестном гареме, где девушки плетут интриги, одеваются по последней моде и всячески подражают её матушке. Его тело уже напоминало собой нечто похожее на скрюченную корягу, из которой была сделана его трость. Но человеком он был весьма интересным, что относился к ней всегда искренне-добро, не скрывая своей привязанности. Иногда рассказывал и о её старших братьях и сестрах, что девочка не застала на своем веку, но никогда не произносил имени Нурай. Потому каждый раз, когда ненароком выходя из фантазий, Айсу слышала это странное созвучие — не могла понять, кто эта девушка и кем приходится. — Матушка? — Что ты сказала? — наконец обернулась. — Кто такая Нурай? — Ох, совушка, не тяготи свою светлую голову моими разговорами, — слегка наклонилась к ней, целуя макушку. — И все же… — грустно опустила взгляд. — Придет время, и ты узнаешь, моя отрада. Беря дочь за руку, Кесем стала ступать в сторону кабинета, не ожидая от этого дня уже ничего нового. Её торжественный шаг всегда вызывал в душе маленькой девочки умиротворение. Мать всегда была к ней ласкова, искренне лелеяла её детские мечты, читала ей книги на ночь, укладывала в постель, когда не была занята. Пусть, всегда засыпая, девочка каждый раз ждала тонкого света проникающего в покои и матери с её тяжелыми распущенными волосами, что лягут к ней на подушку. Айсу отвечала той же любовью — всегда покорна, спокойна, не суетлива. Она оставалась подле матушки, нежно прощаясь с ней перед каждым ее отъездом, встречая у дверей даже в самую позднюю ночь. Отец, пожалуй, любил ее не менее нежно и трепетно, но более ярко. Именно из его рук девочка получала самые драгоценные подарки, как эти нефритовые серьги, именно он гулял с ней часами, пока она не могла налюбоваться водой у мостков. И сейчас он встречает ее с теплыми объятиями в стенах кабинета, где давно уже ожидает прихода своих любимых женщин. Его лицо изменилось менее всего, он постарел давно, в событиях, таких трагичных, что невозможно уже о них без конца говорить. Правда, тело его стало слабее, с тяжестью несло на себе остатки былых мышц. Да и он теперь ходил с клюкой, иногда спускаясь без нее, но чаще, находя в ней опору. Он стал мягче на характер, ловя в себе беспомощность, обладателем которой теперь стал. Искренне радовался дочери, что каждый день дарила божественный свет одним прикосновением к её тонким позолоченным локонам. Не менее правдиво он обожал жену, что ночью раскрывала свои объятия во сне и позволяла увидеть свое лицо без масок и прикрас. И только одна печаль оставалась на его сердце — бесконечно грустные тяжелые её глаза, что пели песню о тяготах уже который год. — Моя Совушка, выглянь в окно, посмотри, кто пожаловал! — Айсу побежала к завешенным шторам, радостно распахивая и уносясь вниз, громко выкрикивая имя своего друга. — Хаджи, опять не заставил её ждать! — тоже глянула, тут же скрываясь за шторами. — Ты ведь собиралась в Вакф, куда же без него, — приобнял за талию, убирая за ухо вывалившийся из ее прически локон. — Верно, верно. — Ты не в духе, мой жасмин, что в этот раз печалит твои глаза? — ему не требовалось смотреть в них часами, он узнавал, насколько они грустны даже за заметной улыбкой. — У меня всегда одна печаль, имя у нее известное. Дети растут, меняются, задают вопросы. А у меня, кажется, уже не хватает духу на них ответить, — пожала плечами. — Что опять сказал тебе Корай? — Много всего. Опять наговорил мне чуши, я на него накричала, сказала, что отправлю в полк, а он воспринял, как вызов, стал изгаляться, говорить, мол, я забрала у него всех близких, ему терять тут нечего. Господи, а когда-то он был так мал, — опустила лицо в свои руки, прикрывая ими жалостливость. — Я не знаю, я уже не знаю, что с ним делать, Кеманкеш, — закачала головой. — Моих сил более не хватает, я не могу проходить через это снова и снова. — Мой печальный жасмин, ты всегда была самой стойкой ветвью, — прижал к себе обессиленную макушку, нежно гладя волосы, — И ты возвела на месте выжженной земли целый сад — он цветет, как бы не становилось худо его корням. Наши дети — твои прекрасные цветы. Ты — их сила, их сок, их цвет, их защита. Я лишь почва у твоих благ. Я раб твоих листьев. Прошу тебя, — закашлялся, утирая рот платком, что теперь всегда держал при себе, — не позволяй им завянуть, — вновь зачесалось в горле. — Я поговорю с Кораем, это не дело. Я вразумлю. Подняв голову, она слабо повела веками, едва ли ими улыбаясь. Видела, как в бороде мужа прячется алая размазанная кровь, что забилась в широкие поры. Видела, как тяжек ему разговор, как грустно срывается имя сына. И меньше всего желала расстраивать его гнусными словами о родстве и плоти, о грехах Корая. — Тебе вновь худо, мой Кеманкеш… — обронит, переводя тему. — Может, может, — обнимет её крепче, — но только с тобой мне легче дышать. Твой запах дарит мне воздух, что я желаю вдыхать вечно, а значит — покуда ты со мной — жизнь моя будет нескончаема. — Аллах, если бы все так просто! Если бы я, и вправду, оказалась тем воздухом, которым бы ты мог дышать. Но нет, — отошла к бумагам, что-то в них ища, — такое не случается. — Моя Кесем, не говори так, — делает к ней шаг, но видит, как её рука поднимается остановить его. — Мне пора, иначе Хаджи опять заболтается и наговорит лишнего. Ум Айсу ещё мал, чтобы слышать рассказы с гаремной кухни. — Может, возьмешь её с собой хоть раз? — Зачем ей глядеть на мое суровое лицо, раздающее приказы, оно того не стоит. У нее есть мать. Ей не знакомы регент государства и Валиде Султан Османской Порты. Пусть так и остается. Покуда она дома — мое сердце в спокойном здравии… Хотя бы за нее. Им обоим было понятно, откуда идет это желание запереть дочь от лишних глаз. Так они бы и поступили с Нурай, только бы сохранить её жизнь невинной и беззаботной. Корай испытал на себе участь прикоснуться к власти, только волей случая он был в это вовлечен ещё до рождения, и все тем же случаем был спасен от кары. Поэтому, когда Кесем прощается с дочерью, мягко целуя её щеки уже у открытых дверей кареты, голова её спокойна — сегодня ничего беды не предвещает. Хаджи присядет напротив, радостно улыбаясь своей маленькой прелести. Но только Айсу пропадет из виду — их лица приобретут сумрачный взгляд, опустятся щеки и появятся тяготы их жизни. — Чем порадуешь? — Нечем, Султанша, нечем радовать вас. — Ещё бы. Я сама накликала беду на государство. Из ревности, — нелепый смешок, — из глупости пустила змею в курятник, а теперь удивляюсь. Бежала от мороси, а попала под град, — стала бренчать пальцами по платью, задумываясь. — Боюсь, улемы долго ждать не будут — Ахмед Паша уже просил фетву, но казнь Султана — цокнул, — вопрос беспрецедентный, или возможный только с согласия вашего. — Я не допущу! Если Байкуш думает, что ей удастся отравить разум моего сына — сильно ошибается. Я её вышлю, как и Ахмеда Пашу. Да так далеко, что не дотянутся они своими руками до его шеи. Пусть улемы побольше о себе думают, чем о Падишахе. Пока мой внук мал — никто на престол взойти не сможет. А если захотят регентство себе поручить — очень сильно пожалеют об этом. Хаджи все это время смотрел на нее, не в силах вставить лишнего слова. Их союз всегда ждал разрешения. И вот, когда она вновь обронит, негодуя: «Не молчи попусту, скажи, что хотел», он расскажет, что уже долго занимает его голову. — Я боюсь своего предположения, как огня, моя Султанша. Но уж больно не похож наш Шехзаде на Султана Ибрагима. Ни одной своей повадкой. Ладно бы было дело в лице, Айсу точно так же на вас не смахивает. Но вот его поведение говорит обратное. Ему уж восьмой год, а умом он намного старше, да и широкоплеч, храбр. Мать в нем души не чает, как и Ахмед Паша. Ему он как отец… Женщина лукаво улыбнулась, подозревая у себя в душе, что его слова могут обернуться правдой, чуть придвинулась, говоря шепотом. — Подними тогда гаремные книги, раз так сомневаешься. А если и там ответа не найдешь — найди у кого другого. Байкуш дальнозоркая, все могла продумать, но кого-то могла не учесть. Мехмеда Кепрюлю, к примеру. Война между братьями всегда коварна, если вовремя за нее уцепиться, можно узнать много новых слов. — Вы поразительно спокойны. — Я скорее поразительно умалишенна, если раньше не задумывалась об этом. Ахмед Кепрюлю мужчина интересный, если у них с Байкуш и есть связь, то она непременно исходит из плоти. Небо за окном стало заволакивать тучами, а погода вновь напоминала о скором приближении зимы, что опять обещала быть затяжной. Прошлые несколько лет прошли легко и беззаботно, а потом зима вернулась в свои забытые края, напоминая, какие тяжбы она в себе несет. В первый стойкий мороз Султаншу покинула Гевхерхан, добрая невинная душа, что столько лет не знала несчастий. Абаза Мехмед не мог сдержать своей печали, потому, как только стало позволено — отдал бразды правления госпоже, а сам пропал на родине, забирая туда и своих драгоценных детей, что всегда пахли лавандой. Их к тому моменту уже было двое. Левен стала юной красой, что полетом своих тонких бровей могла очаровать любого, а младший сын, что рожден на пару лет позже Айсу — невероятного обаяния ребенок, сохранивший в себе стать отца и династическую кровь. Та зима стала первой печалью за несколько лет. В следующую в дом опять желала зайти подруга-смерть, уже топчущаяся на пороге. Что её отпугнуло тогда — неизвестно. Может, сила искренней любви, что уж столько лет греет души и щитом стоит на пути всех горестей, может, искренние молитвы, что без конца читались тогда в имении, да и счастливый случай мог спасти от боли женщину, что в те ночи не отходила от тела супруга, бьющегося в горячке. Жар сошел, но вот после него осталась резкая режущая боль в груди, гнусный кашель, что раз за разом оборачивался металлическим привкусом крови на языке. Кесем продолжала ночами сидеть у изголовья, слушая, как неровно бьется сердце, как беспокойно мечутся глаза, как сухой рот издает несвязные звуки. И тогда в очах её не жилось огня, читалось лишь простое: «Ты обещал!». Та зима подарила ей рубиновую боль, с которой она всякий раз теперь смотрела на супруга. Кеманкеш знал, как тяжек теперь порок их любви, как он беспомощен перед лицом своей болезни. Его самого одолевал гнев от понимания, что может не сдержать главного своего слова. Но и та гордая зима прошла, оставив за собой лишь шлейф. Она кончилась привычно — в тусклом саду под алыми лучами. Мужчина вновь принес жасмин, вновь подарил ещё один бриллиант. Колье с каждым годом становилось все больше, все шире, напоминая, что ни одна зима не способна отнять у них самое сокровенное и искренное. Следующая вьюга обрушилась на них с порога, со злостным намерением напасть на теплый дом. Кесем разбирала бумаги, когда за окном пошел первый снег, таящий за собой холод и беспросветные дни. Отодвигая штору, окидывая печальным взором сад, на глаза попался свет ночного фонаря у купальни, какой она замечала всякий раз, когда Кеманкеш выходил перед сном к своим сумрачным мыслям. На сей раз вторая тонкая тропа света тянулась со стороны ворот, что никак не было присуще её мужу. Она сперва не узнала этот вязкий силуэт горбатого худощавого мужчины, что медленно приближался к персиковому дереву, где его уже ждали. Мужчина принес известие, что позже в слезах расскажет Кеманкеш. Госпожа Салиха скончалась несколько месяцев назад в Египте. Холод тогда продрог до костей, забрал разум, а Кесем не видела лицо мужа столько прискорбным уже давно, с тех дней, когда по дому шастала их вымученная разлука. Казалось, столько лет он пренебрегал матерью, столько лет не впускал её в свою жизнь, но тогда его глаза переполнялись слезами, как в детстве твердил её имя, умолял не отказываться, не оставлять. С того дня стала тянуться его грусть и не отпускала его до сих пор. Даже сейчас, присаживаясь в кресло в холодных покоях сына, он смотрит на него и видит свою грусть по материнской любви. Они о чем-то спорят, не крича; не так, как с матерью. Смотрят друг на друга с укором. Корай злится, что глаза отца все так же очарованы, что мужчина спускает ей все с рук, а Кеманкеш не может принять его взросления, его пылкого характера. — Совенок, — ласково обратится к нему, протягивая руку. — Не называй меня так более, — отмахнется, как утром мать не приняла его кистей. Корай отвернется, отойдет к чертежам, что обожает. Ими завешана вся комната. Удивительные, гениальные строения, разобранные на мельчайшие детали конструкты, десятки записей на всех знакомых языках — все это вышло из-под рук мальца, что ещё недавно сбегал с занятий, срывал уроки письма и грамоты и знать не хотел ни о чем, кроме удивительного неба, каким теперь был представлен его потолок. — Ступай, Айсу надо уложить, матушка скоро вернется, — ревниво раздастся, когда отец, опираясь на трость, подойдет ближе. — Ты ещё нуждаешься в нас, мой маленький Совенок, — повернет его лицо к себе, встречая доброй улыбкой. — И ты всегда будешь нашим чудом, нашей совой, что не спит по ночам. Мы с матерью всегда будем проверять твой сон, твои занятия, твои успехи. Мы — родители. — Вы теперь родители Айсу. Не мои. — Ах, твои карие, ах, мои глаза. Ты так же ревнив, как и я. Точно так же не можешь принять правильных слов. Я был младше, когда совершил большое ужасное дело, за которое, спустя года, мог поплатиться твоей жизнью, жизнью твоей матери. Но тогда я не понимал, почему матушка отослала меня от семьи, почему бросила меня. Я был очень обижен на нее, причем долгие года. Я потерял её след, стал считать мертвой. Если бы не ты — мы бы уже не признали нашего родства. Но мать всегда остается матерью. Она все годы желала лишь добра и защищала меня. Глядя на свою жизнь, я вспоминаю её слова, что навсегда остались у меня в груди, — ударил кулаком в самое сердце, борясь с болью, — они были брошены мне в ссоре, как ненужная данность. Но данность была такова — она принесла себя в жертву, лишь бы я стал достойным человеком. — И ты им стал? Разве грешная любовь, никакого расположения в государстве, болезни — жизнь достойного человека? — откинул листы. — Да. Полюбив твою мать, я приблизился к самому главному сокровищу этого мира — правде. Эта любовь была так наивна и глупа, что застилала нам глаза. Мы не видели никого вокруг. Это было самое искреннее чувство из всех, что я знал. Оно подарило мне тебя. Когда-то приходят и сложные времена, в них ты опять лжешь самому себе. Но если ты сумеешь их побороть — становишься достойным человеком, правдивым. Тебе лишь надо найти того, кто сотворит с тобой это чудо. Увы, я думаю, что та женщина — не сможет того сделать. Не цепляйся за нее, только чтобы позлить нас. Если так желаешь — уезжай подальше, чтобы стать человеком. — Мать сказала? — Я сам видел. — Тогда почему не накричал, ничего не сделал? — в недоумении возразил. — Это забота матери. Если начну кричать — умру, и горя тогда этому дому не миновать. Корай вдруг обнял отца, понимая, как близок его конец. Кеманкеш лишь похлопал его спину, чувствуя, как от каштановых вьюнов все ещё пахнет детством. Слишком сладкий аромат, что не уходит и спустя года, втирается в кожу и остается видимым только для родителей. — Прошу, тогда отпустите меня, дайте мне отучиться во Флоренции или Марселе. Я хочу изучать инженерию, хочу найти в этом себя. Не хочу воевать, не хочу поднимать янычар на бунт. Не мое это призвание, не стоит тратить на меня столько усилий! Кеманкеш ничего не сказал, молча ушел, может, даже разочаровываясь в его желаниях, может, не сумев отказать сыну. Но его трость первой вступила в теплые покои дочери, что уже готовилась ко сну. Её волосы спадали на кровать, а белое хлопковое платье пахло благовониями после хаммама. Служанки отошли от нее сразу же, как на пороге появился отец. Это был беспрекословный приказ, о котором уже не говорилось. На кровати валялись ленты, расчески, множество раскрытых книг, пока Айсу спокойно выбирала себе игрушку на грядущий сон, с которой заснет в объятиях. — Папочка, а почему я другая? — рассматривала куклу, точь-в-точь, как все остальные: темноволосую, с вышитым палкочкой носом, совсем не вздёрнутым, губами, совсем не красными. Кеманкеш улыбнулся, причмокивая золотую голову, обнял ребёнка, кладя на свои сухие колени. — Разве плохо? — Не знаю. Брат Корай — как ты. А я на тебя не похожа, не должно быть так, на матушку тоже не похожу. Я белокурая, вы — темноволосые. Корай кареглазый, я — зеленоглазая. Я не похожа лицом ни на кого из вас. — Ах, маленькая Айсу, не все дети становятся лицом родителей. Намного краше мне видеть то, что похожа ты на нас внутри. — И чем? — повернулась, загадочно глядя в бороду отца. — Ну, к примеру, куклой. Корай до сих пор не расстаётся с своей первой игрушкой, хотя давно должен, так и ты с ней бегаешь, не отпуская. Лоб ты хмуришь также, как я, когда думаешь — держишь руки за спиной, воображая себя своей матушкой. Девчушка сдвинула брови, поглядывая вдаль на горящие огни. В её голове возникал образ обожествленной матери, что всегда носит на своей пятнистой шее ожерелье из жасминовых бриллиантов. Оно было любимо в младенчестве, таким же остается и сейчас. Пусть без особой тяги к счету, но к своим годам Айсу разгадала, к какому дню появляется новый цветок. — И ни капельки нет. Почему тогда ты не даришь ей в день моего рождения подарки? Вот, вспомни, жасминов столько же, сколько лет Кораю, — начала считать в уме, пытаясь выдумано припомнить, сколько лет брату, будто не знала все вопросы, — десять, одиннадцать, — помолчала, — пятнадцать! — Моя совушка, если твоя матушка не носит на своей груди счет твоих лет, то совершенно не значит, что ты отличаешься от Корая. Каждый год от твоего рождения мы уходим в глубину сада и ждем, пока луна скроется в водах купальни. Тогда я дарю твоей матери намного больше, чем скромные алмазы на колье. — Что же это? — Когда-то узнаешь… Внизу раздался шум. Кони заржали, останавливаясь у парадных дверей. Лицо Айсу вдруг засияло — «Матушка!» — возгласила она, быстро накидывая башмачки и несясь вниз на шум из-за закрытых дверей. Кто-то назойливо стучал в дубовые доски, прося открыть поскорее. Кеманкеш напрягся, спеша за своим юным созданием, но когда он спустился — было поздно. На пороге показался силуэт, что не так давно уже оказывался в саду волею случая. Надо бы сказать, что за это время он постарел более, чем другие, накинув на себя лишние лет десять, а то и больше. Лицо его стало покрыто шрамами от псориаза ещё плотнее, а худое телосложение только добавляло лет к его удручающему виду. Кафтан его, как и в первую встречу, сочился стекающей грязной водой, образовывая под ногами неприятную слякоть, что непременно оставит след на рукотворных коврах. Глаза сверкнули в ожидании приветствия, а тело чуть расправилось, увидев маленькую госпожу. Девочка попятилась назад, сильнее зажимая игрушку в руках, и ступала шаги, пока не уперлась в тело отца, что скоро спрятал её за собой. — Я хочу попросить у вас помощи, Ага, — первое, что произнес Амен, пока за его спиной не выглянула статная женщина, будто ехавшая другим путем. — Я приехал за этим. Она была роскошно одета, мила, но при этом в её глазах значились честолюбие и надменность. Она ступила шаг вперед, скидывая со своих длинных темных локонов капюшон и протянула руку. — Мы приехали, — ждала, пока мужчина галантно коснется её кисти, — Мое имя — Саба, но, вероятно, оно вам уже знакомо.