Все-таки жизнь — удивительная вещь с множеством невозможных перипетий, препятствий и падений. Удивительным образом на её конце оказывается все связано. Каждая радость, когда-то ненароком упущенная, отзывается спустя года горем. Так ровно и любая печаль к кончине становится улыбкой, что сразу не смогли распознать. У всех свой взгляд на явь, и у всех свой путь к тому, как прожить свое время на этом свете. Кто-то всю жизнь выбирает интриги и козни, а кто-то желает только остаться наподольше в мире с любимыми и родными.
Но вряд ли кто-то станет спорить, что никто ещё не прошел путь согласно своим желаниям. Тот, кто более всего нуждался в спокойствии — получил разврат и разруху. А тот, кто желал гореть в огне за свои идеи — уже под конец оказался окружен неимоверной любовью, теплом и заботой.
Это все наталкивает на одну простую мысль — жизнь невозможна только в присутствии одного чувства. Потому, стоит разобраться в своих желаниях и деяниях, но более ценить то, что преимущественно хочет сердце. Будь то момент славы или щемящий грудь день, когда все слишком хорошо.
Так и одним из таких моментов становится чудный летний сад, обожествленный знойными солнечными лучами в самом сердце июльской жары. Припек в нем умопомрачителен, можно даже сказать, нещаден. Но все же так прекрасен своей ласковой заботой легкого ветра, что едва колышет саженцы персиковой аллеи, поднимает легкую рябь местного водоема, и конечно, облегчает дыхание отдыхающей семье, близ мостков.
Этот день мог и оставаться совсем не примечательным среди десятка других летних часов в зените полудня. Вот, Корай, заканчивая свои занятия с новым учителем, что никак не мог сравниться с человеком, что стал ему другом, наконец бежит в сад, нарвать себе клубники, которой в этом году выдался особый урожай.
Эти ягоды напоминают ему о прошлом беззаботном лете, когда он пускал кораблики из тонких старых писем, что мать складывала ему, с заботой проводя глазами по строкам. Когда Амен громко хохотал от детских языкастых словечек, когда все взгляды были направлены на него. Это действительно было чудное время, и он, своим маленьким сердцем, ещё не раз его позовет с собой во взрослую неизвестную жизнь. Но то более не откликнется, не согласится на уговоры. Время станет лишь памятью, что навсегда будет радостной картинкой в голове: как мать с отцом, любуясь друг другом, встречали утро на мостках, как двор пел в ожидании, как жизнь была безоблачна и беззаботна.
Сейчас он смотрит на ту же картину и грустно улыбается. Матушка сидит, свесив ноги в воду, что-то тихо распевая, а такой драгоценный папочка — по пояс в воде, раскачивает сестру едва моча её тонкое светлое платье. Девочка смеется, младенчески хохочет, связывая частые слоги между собой. Она дергает руками, ногами, ворочается. И от этой картины счастья к Кораю медленно подступают обидчивые слезы.
— Мальчик мой! Иди к нам! — вдруг заметит его Кеманкеш, отдавая дочь на руки к жене.
Развивая брызги, что высыхают на солнечном свете, мужчина выйдет из воды, подзывая сына все ближе. Прекрасно видя его чуткий взгляд, он точно поймет его чувства, не желая обидеть. Когда Корай будет уже у самого берега, Кеманкеш схватит его, стиснув в излюбленных объятиях и окунет в воду, да так, что лучи всего мира в тот момент сойдутся над купальней, центруя каемку благородного света над щекотливым смехом вод. И тут же все заиграет новыми красками. Корай станет извиваться, как младенец, когда отец, без той осторожности, что обращается с Айсу, чуть подкинет его в воздух, ловя уже в воде и вытаскивая мокрым по самую макушку. И будет не важно, что одежда теперь насквозь мокрая, а клубника в россыпь валяется по земле, вылетев из небольшой корзинки. Детский смех все больше будет созерцаться в укромной купальне и оттого миг этот станет слаще, неминуемо вкуснее, спустя года смакуясь в воспоминаниях.
Кесем засмеется, зажмурится от брызг и барахтаний и будет божественно права в тот момент: без яркой улыбки на это нельзя глядеть спокойно, можно потом долго приходить в себя. Вдруг Корай занырнет под воду, испаряясь из виду, как резко схватит ногу матери и вынырнет у самых мостков! Кесем пугливо вскрикнет, но того не хватит, чтобы разрушить счастье, окутавшее семью в один момент. Она игриво поведет глазами в сторону сына, но в то же время, одного жеста её тонкого пальца хватит, чтобы наказать более так не делать.
— Матушка, ну полно вам сидеть на земле, спуститесь к нам! — заканючит Корай, умоляюще поджимая губы, при том без конца прыгая в воде.
Кеманкеш вылезет на горячие доски, прижимаясь к супруге. Она глянет на него, вскользь обращая внимание на оголенный торс, и лишь на секунду взгляд понесет в себе чересчур недостойный намек, тем более в кругу детей. Но того хватит, чтобы Кеманкеш, улыбаясь на один бок, незаметно прошелся тыльной стороной ладони по её загорелой спине, оправдывая её бушующие в любви очи.
— Ну, Матушка!
— Действительно, Кесем, стоит и тебе окунуться, такая жара на улице, — засудачил Кеманкеш, протягивая руки к дочери.
Айсу в то время заигралась с любимой погремушкой — колье на шее матери, да так оно ей подобилось, что руки чрезмерно вытягивались, стараясь дотянуться до новой забавы. Её улыбка уже насчитывала несколько зубов и становилась только милее.
— А мы, пока, с моей совушкой, дойдем по аллеи, посмотрим, как там наши посадки, да? — забирая малютку на руки, легко пощекотал её пухлый живот, от чего она ещё больше захохотала, забыв про отнятую забаву.
Мальчик с надеждой окинул мать и та, уже собирая волосы, окрикнула: «Только не брызгайся, Корай!». Мальчик рассмеялся и позвал мать к себе, отплывая подальше.
И тогда-то этот день стал особым воспоминанием, как матушка весело и безудержно вскрикивала, когда ребенок все же не удержался от потехи над ней, как её локоны все же распались от игривых идей и обвили тело со всех сторон.
Кораю запомнится и то, как было весело резвиться в полной материнской любви, что она не делила в тот момент более ни с кем. Самым прекрасным часом станет игра на перегонки, когда они будут нахально мухлевать, иногда прячась под водой или так сильно поддаваться, корча из себя усталость, только чтобы их любимый соперник пришел к мосткам первым. В тот час он поймет, откуда у Султана Мурада бралось восхищение детством. Удивительный момент — матушка, не знающая, что носит на себе груз государства. Беззаботное дитя, невинная ухмылка, разгульные локоны каштанового цвета. Как ребенок, нежится на солнце, как само светило — своей нежностью согревает без всякого припека. Не чурается добрых жестов: обнимает накрепко, стряхивает с детских волос воду, прикрывает мокрые плечи хлопковым полотенцем, сохраняя от ожогов.
За тенью самшитовых деревьев, аллей отцветавших жасминов, разбросанных персиков, Кесем не вспомнит, как тяжко ей всегда давалась вода, как боязно было оттолкнуться ногами и более не почувствовать опоры. В этом теплом дне будет место только радостной игре, дурачеству, любви. И даже если будет себя упрекать за излишнюю несерьезность, беззаботность, все же вспомнит, как очарованно смотрел Корай на нее, как смеялся оттого, что мать впала в детство, наконец не чувствуя на голове короны.
Она не заметит, как Кеманкеш унесет Айсу подальше от их глаз, скрываясь под тенью персикового дерева, полного несчастных плодов. Не узнает, какие речи раздавались у той укромности безызвестной могилы.
Покачивая дочурку на руках, поддакивая её лепету, он опустится к корням семейного древа, поглаживая засушливую землю вокруг. Его окинет тоска и грудь тяжко заберет весь прелый воздух.
— Моя милая Нурай, мой ангел, — отпустит тихие слова. — Посмотри Айсу, здесь покоится и твой хранитель в земном мире. Ты пока мала, чтобы запомнить наш разговор, но глаза твои, впрямь, как у матери, потому послушай в первый и последний раз, да и пойми все, — будто кукольная, девочка улыбнулась крайне осознанно.
Кеманкеш уселся по-турецки, в ногах располагая безмятежное дитя. Она уже славно сидела, иногда забавно хватая себя за стопы и покатываясь назад под грузом младенческой головы. Но при этом умела вести себя спокойно, невзирая на грудничковый возраст.
На щеках малютки уже красовались детские веснушки, а сама кожа была бледна, чем сильно отличалась от тона своего отца. Да и волосы её были, прямо как тонкие драгоценные нити: полупрозрачные, прямые, с едва заметным отсветом серебра или золота. Да и глаза, о которых уже столько сказано, что любое описание будет излишне, казались в таком возрасте слегка чудаковатыми, будто игрушечными. Тонкие брови, легкая курносость и кругленькое лицо даровали ей неземную внешность, что будет как многогранный жасмин — расцветать годами. Было в ней что-то и от дурманящего ландыша, может, раскинутые брови, или утонченная форма губ, что станет ещё заметнее в будущем. Но пока о таком рано судить — она лишь младенец со своими удивительным миром и лицом.
— У нас с матерью навсегда есть общая скорбь и тоска, она прорастает из этой земли, из самой её глубины. И если ты однажды услышишь то, о чем не знаешь, засомневаешься в нашем родстве, прими одно — мы любим тебя сердечно. Но иногда чужие непрожитые лета очень злостно отражаются в наших сердцах. У твоей матери непростой характер, можно сказать, вздорный, — легко улыбается, убирая тонкие пряди волос с лица дочери. — Да и я не лучше. Когда услышишь имя Нурай, то не думай о нем по ночам, не терзай себя. У нас действительно была дочь, наша плоть и кровь. Удивительная девочка, что хотела жить вопреки всему. Но так случилось, что теперь ты заняла её место в наших сердцах. И ты никогда не будешь в этом виновата. Если ты подрастешь и придешь ко мне с расспросами — я не стану увиваться. Я честно скажу, когда ты появилась в нашей жизни.
— Па.. — залепетала, протягивая руки к отцовской бороде, — Па-па-па-па.
— Почти верно, моя совушка, почти… — спешно улыбнулся, за счастьем прикрывая свои благородные слезы.
— Я знал, что ваш дом — единственное верное решение для этой милой девчушки.
Амен возник из ниоткуда, ему была свойственна эта привычка: подбираться хищно, смотря с высока на объект своей речи. Он умел появится в самую ненужную минуту со своими хамоватыми нравоучениями. Часто появлялся некстати, становясь свидетелем интимных вещей, но иногда его тихий ход становился очень даже к делу. Но никогда не было ясно, что он хочет привнести своими действиями. Так и сейчас — его появление — сложный вопрос, на который пока нет ответа.
— То бишь, мне не причудилось, — поднялся к собеседнику, становясь несколько выше, чем был до того. Теперь была его прерогатива — взглянуть свыше на мальца, что посмел нарушить покой.
— Я тоже крайне рад вас видеть, Ага, — с лица соскользнула ухмылка. — Я пришел попрощаться. Через пару часов мой корабль потянет меня в кандалах на родину. Мать влезла в огромные долги, когда один из её покровителей лишил своей благосклонности. Она ждет меня, чтобы я решил все ее проблемы денежного характера.
Кеманкеш усмехнулся, нервно похлопывая дочь по спине.
— Покуда — мое возвращение — вопрос нерешенный, я бы хотел оставить лично для вас скромный презент, — протянул пустой сверток. — Атике Султан написала его перед своей кончиной. Кораю я оставил от себя карту, Кесем — прекрасную наследницу. Для вас — то, что является звеном связующим.
— Мог бы не утруждаться.
— Нет, поверьте. Это того стоит. Я предполагаю, что подобная вещица может поселить раздор в этом имении, только если вы не сумеете переменить ход раньше. Девушка много советовалась с моей скромной персоной, что ей рассказать в своем прощании. Думаю, она поведала там и о малышке, и о связи со мной, да даже о том, что незадолго до кончины смогла обнять Корая. Её жизнь была наполнена ужасными феноменами чужого своелюбия, так что вам следует прочитать.
— Твои речи очень печальны, местами неуместны, Амен.
— Как же? — развел руками в изощренном изумлении.
— Ты прекрасно знаешь, какую опасность хранит в себе это чадо, но все равно считаешь себя манной небесной, что спасла нас от неминуемого горя. Тебе крайне хорошо известно, что подобные записки послужили причиной крайне печальных событий, но буквально запихиваешь мне в руку эти жалкие писания!
— Послушайте, ага! — стал говорить тише, приближаясь к Кеманкешу. — Не я стал причиной вашего расставания с Султаншей, а ваше вранье! Если бы вы сразу пришли к ней, сознались, то не случилось все столь трагично. Она вас любит, только поэтому столько лет закрывает глаза на ложь, научитесь не утаивать свои ошибки!
— Да что тебе известно о её любви? Думаешь, — лицо его стало смотреть презренно, сморщинилось, сузилось, — пара жалких фраз в твою сторону, один несчастный взгляд и милое отношение — ее любовь!? — шепот стал оскорбительно четким. — Любовь султанши — дарованная ноша. Когда ты становишься единственным человеком на свете, кто видит её тяжкое чувство самообладания, слезы, что переполняют от борьбы, угнетенные плечи, что потеряли свои крылья. Даже не думай, что хоть раз смог приблизиться к её любви, жалкий мальчишка.
— Я не займу её сердце, не переживайте. То, как я люблю её — иная вещь. То, что было между нами — не грех, не расплата, тем более — не ноша. Я говорю вам о том, что вам надо научиться жить в мире с правдой о ваших темных делах. Знает ли она, что на деле девочка ей приходится внучкой? Понимает, кто отец этого милого создания?
— Да твоему крохотному уму хоть немного понятно, какова будет её жизнь, если она узнает? — рассвирепел, приближаясь и показывая пальцами, как мал его разум для подобных рассуждений.
Айсу на его руках захрипела, начиная свой громкий младенческий плач. Кеманкеш сильнее прижал её к себе, слегка покачивая, пытаясь успокоить. Если купальню окутывали ярчайшие краски лета, то в персиковой аллее будто снова продрог холод зимнего вечера. Солнце перестало быть удушающе светлым, тень зазеленевших веток закрыла его от и до.
— Вам решать. Но подумайте, другого шанса вам может и не выпасть. Сколько у вас осталось жасминов? Чуть больше десятка? Ещё одного урагана они не переживут.
Кеманкеш показал собеседнику свой профиль, грубо отмахнувшись от их разговора. Было видно, как его суровые брови все ещё оставались крайне взъерошенными, держа на себе ношу мыслей дурной головы. И та ревность, что маялась между устами, и та противоречивая правда, что излагалась Аменом — только больше кружило рассудок. Укачивая девочку, более всего он пытался успокоить себя. Постоянно произнося ласковое щепетильное «доченька», напоминал себе, что милее ему нет глаз, и никогда он не сможет от них отказаться.
— Мой ласковый холодок, мой зимний сад, прошу тебя, перестань лить слезы, — девочка и вправду стала чуть смиреннее.
— Чудная у вас дочка, Султанша, — послышался голос позади.
Стоило Кеманкешу обернуться на очередной неподобающий оклик, как след Амена простыл. Его будто здесь и не было. К одной из спадающих ветвей был привязан пустой сверток, бережно обмотанный бечевкой. Спешно стянув листок, мужчина сжал его в ладони, что-то про себя бормоча. Тяжко покачивая головой, он наблюдал, как темные следы, будто от мокрой грязи, оказались раскиданы в сторону леса, показывая путь пропащего знакомого.
— Кеманкеш, — нежная рука коснулась его оголенной загорелой спины.
Мужчина вздрогнул. К его лицу припал жар от испытываемого стыда. Он повернулся, скрывая свое неминуемое беспокойство. Вдруг поймал себя на мысли, что вновь начинает врать. И тогда все тысячи упреков исказились в его глазах, становясь беспросветной темнотой. Кесем смотрела столь честно и невинно, что душе становилось все хуже. Придерживая Айсу одной рукой, он медленно провел до лица своей обожаемой госпожи свободной кистью, и словно легкий ветер развеял все печали, опять выступило яркое светило. Смотря на нее, он все ещё убеждался в своей непоколебимой вере, что питала его.
— Мне казалось, ты с кем-то говорил?
— Нет, только с Айсу, не беспокойся, — нарочито натянул улыбку.
Взгляд госпожи ясно пытался скрыть неугомонную тревогу, тяжко отблескивая в ответ. Тонкая рука слегка приобняла спину супруга, когда они ступили по извилистой дороге в сторону дома. Звучали и легкие разговоры, и тонкие смешки, что ухмылкой проскакивают между зубов от юношеских, неуместных шуток. Но им всегда хватало лишь неучтенного сияния глаз, чтобы понять, как на самом деле идут дела. Она видела в его взгляде, пусть спрятанным за смешливыми морщинами, пугающую неясность. Он шутил, обнимал, играл с дочерью, но что-то вновь утаивал. Это было и до сегодняшнего дня, не так ярко, но очень прискорбно выражалось на его лице.
И когда их души менее всего желали интриг, хотели бы найти покой в собственном доме — жизнь подливала масла, давала им в руки огниво и заставляла вновь путаться в десятках неизвестней.
***
— Ты прекрасна, моя цветущая горькая полынь. Да раб я твой навеки теленные. Пусть знаю, что пустяк — мои слова, не разлюбить тебя, пока пеленнный я красой твоих очей. Мой обетованный ты Стамбул, тишина моей Анатолии, звон моего Каира, плеск моих очей в Черном море. Ты — мой ангел, моя строптивая птица, моя разумная сова. Моя Байкуш, — словно потерявший всякий рассудок, шептал в её раскрытые глаза.
Он не умел любить, не знал, чего ему желать. Иногда — поддавался животным инстинктам, хищно сковывая своих жертв на ложе, холоднокровно доставляя себе удовольствие. А иногда, как крайний безумец — заливался в стихах, что растягивал в темноте ночи. Он был робок, дурачлив, весьма умалишен.
Он не понимал, что такое плоть, как много от нее может остаться боли. В один день он мог быть ужасающим тираном, что разрывает платье, швыряет наложницу в объятия мутных одеял и испепеляет её девичье сердце. И тогда ложе падишаха становилось ужасной карой за все грехи ею совершенные. Он изнемогал от собственного жара, что одолевал тело. Его зверства не знали преград. Девушек после той судной ночи нередко находили израненными, умалишенными. Глаза Падишаха затуманивали их разум, он смотрел прямо в лицо страданиям, глядел на руки, что силились его оттолкнуть и только больше и шире улыбался. Когда все заканчивалось, ему более не хотелось видеть измученного лица своей жертвы. Слуги наскоро убирали все следы его пристрастия, а после испарялись. Тогда ему казалось, что пугающих голосов и теней становилось меньше. Чувствуя свою силу хоть над одним жалким существом, его тяжкой больной голове становилось проще, он засыпал, не думая, что в эту ночь распрощается с жизнью.
Но бывали и светлые дни, когда в покои заходила исцеляющая все болезни Байкуш, что одним своим взглядом возвращала его в спокойное чувство. Она была столь невинна в его глазах, столь любима, что душа его переставала источать мерзкий запах страха. Он принимал её в свои объятия, что несли в себе родственный характер, а после слушал её песни, сказы и млел от тонкого милого голоска, какой детским смехом разлетелся по покоям.
Султан не касался этого невинного цветка, любил сугубо очарованно и очаровательно. Байкуш была его первой нежной любовью. И никогда не держал её так, как других. Он нежился в её руках, как дитя у материнской груди. И были ему чужды просьбы, не желал он властвовать над телом, не ждал, что взглянет на него с ужасом в глазах. Все их вечера пролетали, как один. Казалось, что с ней он обретает покой, когда в холодных стенах дворца девушка завешивает его мехами, подносит терпкий, слегка горьковатый чай, что отдает полынью и только тогда Падишаху удается заснуть спокойно, не вздрагивая от дуновения ветра и не ища теней в узорах полумрачных стен.
— Я принесла вам настойку жасминового дерева, — вдруг замешкалась и протянула флакончик из тонкого прозрачного стекла. — Она должна подарить вам спокойный сон и унять головные боли, мой властелин, — потупила взгляд в пол и более не могла его поднять. Голос совести занудливо повторял один и тот же диалог.
Он случился поздней ночью, где среди июньской тьмы промелькнули друг за другом два слабых огонька, а следом скрылись за самшитовыми деревьями. Два силуэта стояли спинами друг друга, не касаясь и не подавая лишних поводов упрекнуть в неслучайности их встречи. Их связывала тонкая нить властной борьбы. И чем больше моток разматывался, тем более они становились ближе друг к другу, как бы не было парадоксально.
«Срок уж подходит, а Ибрагим так и не притронулся ко мне!» — раздался недовольный шепот, окончившийся смешком — «Будто мальчишка!»
«Ты совсем не смекаешь мужской природы. Подожди немного. Он попросту влюбился в тебя, видя твое добродушие. Так случается с каждым, кто был его лишен. Потому он ждет, не хочет, чтобы ты стала его очередной звездой одной ночи. Такое случается, мужчина приобретает мягкотелость и неловкость, когда в его жизни появляется любовь» — неторопливо выдохнул, подходя ближе к алым розам, что когда-то сажала сама Валиде Султан.
«Звучит крайне забавно» — Байкуш отходит по другую сторону закутка, краем глаза взглядывая на своего тайного знакомого.
Он кажется ей милым, даже несмотря на свою суровость. Только она способна разглядеть в жестоких людях их жалостливость и ничтожность, называя это умилением. Но к ней он добр, иногда чересчур. Ахмед Кепрюлю был таким и в первую их встречу, когда вопреки стоящему рядом евнуху, подал свою руку выходящей из кареты девушке. Казалось, его слепота не предвещала ничего хорошего. Впрочем, так оно и было. Уже через несколько недель счастливая случайность привела их к одной кровавой сделке, которую можно было бы описать, как глупое коварство, поддавшееся желаниям плоти. Байкуш грезила, что обязана первой подарить падишаху наследника, каким бы путем у нее это не вышло — это единственная возможность подобраться ближе к престолу. А Ахмед, как бы он не любил своего брата, желал обогнать его на поприще султанских марионеток, возглавив этот кукольный театр. Поэтому, когда юная наложница имела глупость пожаловаться на свою грусть, он нашел в себе неосторожность преподнести соглашение. Делая свое предложение, он не чурался излишней спешки, целуя холодные тонкие кисти, стягивая с ровных плеч ушитые узором рукава платья. А ей виделся другой мужчина, которого она желала годами, иногда с наивной глупостью, но изредка с изощренными фантазиями. Так родился союз, что, казалось, вел их к неминуемой гибели и разговорам в укромных углах садовых лабиринтов.
Было ли это желание исключительно плотских утех, или действительно — хитровыдуманная сделка — сложно рассудить. Они, впрямь, не знали, что чувствуют друг к другу, постигая ласку в укромных местах. Но в один момент она стала наведываться чаще, а он — начал откладывать чинушьи дела ради её тонких рук, что всегда было приятно целовать. Глаза её изредка искрились, замечая его важный вид в дворцовых коридорах, а взгляд Ахмеда на нее был точно таким же, как и Ибрагима, правда, сам он признавать этого не желал.
«Да вы точно такие же! Глянь только на Кёсем Султан. Увязла в облаках любви своего слуги и теперь что!? Не ведает, какую беду на себя накликала в твоем лице» — нервно засмеялся.
«Так значит, ты не был никогда влюблен, Ахмед Кепрюлю?» — перевела тему и смущенный взгляд, что представил ей картину робкого поцелуя, каким она пыталась себя спасти и согреть некогда.
«Аллах миловал, любить женщину — худшее из наказаний. Только прагматизм и расчетливость» — оторвал одну из роз.
Байкуш засмеялась, чуть ли не рассекречивая их глупое положение.
«Со мной ты исключительно расчетлив!» — раздалось ехидным тоном, когда он, минуя десятки шагов, подступился прямо к ней.
Его рука перехватила запястье, что копошилось в озябших сморщенных листьях.
«Ты носишь моего ребенка, ребенка, который вскоре должен стать правителем этого мира. Более никогда не смей насмехаться надо мной, тем более упоминая нашу с тобой связь. Займись делом! Одурмань своего Ибрагима, пусть не вспомнит ничего о ночи с тобой, но четко запечатлит твое нагое тело. Он должен хотя бы думать, что у вас была связь, иначе ты пострадаешь более других женщин, проходивших к нему по золотому пути» — отчеканил.
Он оставил в её волосах розу и исчез. Запястье больно защипало и покрылось яркой багровеющей краской. Её лицо безмятежно упало в собственные ладони, что покорно приняли слезы. Более пути не находилось, но в тот же миг к ней спустился тонкий лист жасмина, принесенный появившемся ветром. Теперь она знала, как необходимо поступить с разумом. Но отнюдь не понимала, что делать с сердцем.
И сейчас, когда одурманенный взгляд Ибрагима испепелял её кожу, она молча отходила назад, не в силах вымолвить и одного слова, что его остановит. Пока для одних жасмин оставался нежной любовью, другие теряли от его аромата голову, походя на хищных зверей. Не зная, какова будет расплата, Байкуш покорно легла на мягкие подушки, уже запятнав полы своего стянутого платья.
Её тело сковала изнемогающая боль и она сама пожелала забыть о том, что случилось этой ночью…
***
Сумрачный вечер скрыл за собой зной солнечного пламени. Тонкий ветерок обволакивал веки, заклинал запястья в браслеты. Очередной вечер из сотни, когда дом держит в себе тепло лета, хранит бережный запах жасмина. Полночь, в которой супруги опять разговаривают обо всем, не задевая сразу ничего. Тихий шепот углей в золоченой чаше, тонкие ноты благовоний, подушки подмятые под спины, томное бормотание и полный задумчивости взгляд.
Она всматривается в книгу, где рисуется арабская вязь с незатейливой историей. Все подобные рассказы похожи один к одному, словно написаны под копирку. Женщина приверженец историй, где все звучно нормам шариата, все чинно, а герои не примечательны собой, живут свою нудную любовь, иногда источая от нее одни неприятности.
Он же любит бульварщину, завезенную из захваченных земель, там, где книгопечатание доступно и просто. Пусть ему не доставляет интереса читать все эти прозы о бесконечной дерзкой любви, пылких надуманных характеров. Кеманкеш им высокомерно улыбается, зная, что в своей жизни не допустил бы подобного рода грязи. Но хочется думать, что их быт не похож на эту тягучую массу из бесконечных страданий, отместок и тайн. Но при этом желается, чтобы их обнял теплый финал, какой — частый гость этих тоненьких книг, отделанных без лишней роскоши и не содержащих в себе и грамма точной мысли.
Наконец Султанша отрывается от чтения, легко толкает люльку дочери, проверяя, спит ли та, и в итоге уставляется на горячие угли, что медленно остывают, окуная в сонную лощину усталости. Она настолько всматривается в их причудливые формы, что уж точно это не уйдет от карий глаз супруга. Пусть и не поднимая их, не обращаясь к ней в полной силе голоса, а продолжая переворачивать страницы, сидя чуть поодаль, по правую руку, он не сдержится и спросит: «О чем думаешь, печаль моих очей?»
Она шмыгнет носом, чуть отвернувшись, расположится удобнее и промолчит ещё несколько минут.
— О сыне. Об Ибрагиме.
— Можем наведаться к нему завтра, уверен, он будет рад, — все ещё не отрывая взгляда от книги.
— Не знаю, не знаю, — сложила руки на груди, — мне всегда было с ним сложно. Он другой, ничем не похожий.
— Не переживай, моя радость, он в надежных руках.
— В слишком. Мне доложили об одном интересном казусе. Байкуш заметили выходящей из покоев Ахмеда Кепрюлю. Я видела, на что она способна, боюсь, что не к добру это. Пока ни одна наложница не принесла вестей, во многом потому, что Байкуш завладела его слабеньким умом. Но вот только и она не торопится одарить государство в ответ.
— Просто вздор! — наконец вслушался, — Из нее никогда не выйдет интриганка, она не умеет лгать!
— Я достаточно благосклонна к роду Кепрюлю, но по воле всевышнего, более не имею сил, чтобы вести дела политические. Может, во мне осталась ещё та хватка, или только ужасающая подозрительность, но дело это нечисто. Если она начнет строить козни моему сыну сейчас — у нее не выйдет ровным светом ничего. Алиш отправлен далеко, да и регентом ей не стать, как и Ахмеду. Народ и янычары восстанут против подобного безумия. Единственный её путь к власти — родить достойного наследника и покорно ждать часа, когда в её руках окажется хотя бы власть гарема.
— Кесем, не думай наперед. Её дела со мной — детская влюбленность. Она не могла её настолько озлобить, чтобы у нее поселилось желание отобрать твои лавры. Она в трезвом уме, понимает, что оказалась подле меня — только из-за моей родственной привязанности. Да и к тому же — гарем — огромный её страх, она никогда не захочет окунуться в него.
Он погладил её подбородок, обращая взгляд на себя. Знал, чего так боится её душа — опять испытать потерю. Он читал во взгляде, что никак не мог успокоиться. Столь долгие объяснения были нужны лишь для того, чтобы освободить душу перед сном. Не хотелось более видеть кошмаров, не желалось подрываться среди ночи от ощущения, что молодые искрящиеся глаза смотрят на нее в сумрачной темноте.
— Поверь, я знаю, куда ведет страх. Если он силен — ты положишь все усилия, только чтобы обуздать его, встать на вершине, — устремилась уйти от его век, отошла к перилам балкона.
— Кесем…
— Я много чего боялась, когда Ахмед покинул этот мир. Но я была так озлобленна на дурацкую несправедливость жизни, что разрывая себя на куски, становилась мясом для всех жаждущих, — нервно, как развивающийся маятник, стала отстукивать еле слышный ритм по каменным перилам, — рыдала ночами, а к рассвету совершала намаз и шла по своему новому пути. Я не чуралась крови, смертей — единственным страхом руководствовалась — не хотела потерять детей. Если она так боится гарема, то непременно возжелает забраться на верхушку, — наконец вскинула пальцем, припоминающе, — вот увидишь!
Кеманкешу оставалось только встать рядом, поглядывая на томный двор. Если междоусобицы государства — единственная их трагедия, он готов всю жизнь их разрешать. Только бы более не было в их жизни иного кошмара.
— Она не сможет соврать, её глаза тут же её выдают. Увы, я не так честен, — пожал плечами, после доставая из нагрудного кармана пустой лист. — Амен передал мне его. Это последнее письмо Атике, она умерла после тяжких родов.
Отходя назад, мужчина взял в руку люльку с дочерью, намереваясь уйти в спальню. Его остановил тяжкий выдох жены, что бременем раздался в его предательской душе.
— Мне не важно, что она написала… — кинула листок к тлеющим углям, поворачиваясь следом. — Для меня она давно покинула этот мир, я не желаю изнурять свою память. — Видя непонимающий взгляд мужа, подошла к нему ближе. — Я не глупа, Кеманкеш, я смогла понять, что держу на руках ребенка собственной дочери. Было бы наивно думать, что какой-то простак, видя наше богатство решил отдать нам свое чадо, только чтобы оно не погибло в бедности. Единственный человек, что за последние годы мог сделать меня счастливой, при этом огорчая мое сердце — Амен. А кто был ей ближе в родовой горячке?
— Но почему ты не сказала? Почему приняла её к своей груди?
— Потому что её глаза стали тебе миром. Ты смотрел в них более очарованно, чем в мои, — взяла его свободную руку закрывая в своих ладонях. — А я смотрела в твои и знала, что ты все понимаешь. Мы тогда взглянули друг на друга со скорбящей надеждой, оба зная, но не желая признаваться, чья это дочь.
— Аллах, Кесем, что же я с тобой сделал… — слетело с его губ.
Люлька осталась на полу, а Султанша медленно подняла на руки сопящую Айсу. Во сне она схватилась за шаль матери, крепко сжимая её в своей пухловатой руке. Июльский вечер был так благосклонен к ним, что не оставлял шанса обидам.
— Полюбил меня. А я полюбила тебя.
— Кажется, так оно и есть.
Айсу поджала нос и тихо чихнула, не просыпаясь и на миг. Кесем в ответ тихо засмеялась, уходя в покои. А Кеманкеш, закрывая двери балкона, тихо промолвил: «У нее нет других родителей…».
Так пройдет это лето: в прекрасных попытках вспомнить свои истинные желания, узнать настоящих себя. Конечно, никто не получит желаемого, хотя бы только потому, что уже прожили жизнь, от которой тяжело отречься за несколько месяцев. Только самым юным обитателям этого мира ещё будет изредка выпадать шанс избавить себя от кары чужих проступков и написать собственную историю, в которой все будет соответствовать их желаниям. Сбудутся ли их надежды? Напрасно полагать, что на их долю не наденутся шармы испытаний.
Кажется, так пройдет и осень, да и зима. В долгих счастливых разговорах, улыбках. Иногда холода станут забываться в страстях ночей, иногда в жгучих ссорах, что они научатся оставлять позади. И жизнь будет казаться безмятежной ещё несколько лет, пока жасмин расцветает в саду раньше срока, пока темные кудри Корая свисают с его умной головы, пока Айсу своими белокурыми локонами бегает по дворцу, вовсю отвлекая брата. Пока Кесем проверяет корешок книги в кабинете мужа, понимая, что новых секретов он не заимел. Пока Кеманкеш все так же приносит по ветви жасмина на подушку, не замечая, как деревьев наверху становится с каждым годом все меньше. Так будет ещё несколько лет, пока жизнь все не расставит на свои места, показывая обитателям сказок, что у жасминового древа осталось лишь пять ростков в вечных садах, а значит — осталось и так мало лет…
