***
— Байкуш Султан уже получила фетву на казнь нашего Падишаха. В ближайшие дни она с моим братом намереваются поднять бунт, и свергнуть Вашего сына! Султанша ничего не ответила, лишь глубочайше вздохнула, глазами ища ответы по всему кабинету, что погрузился в полуденный мрак. Взглянув на первые потуги зимы, ей показалось удивительно странным столь скорое начало пурги, что занесла двор в считанные минуты. Минуты словно сказались столетиями, в которых виски Султанши бесконечно пульсировали, раздавая ушам неприятный писк, сравнимый разве только с неугомонным детским плачем. Глаза с каждым мгновением становились всё тяжелее, а рука искала опоры, беспорядочно бродя по вязкой пустоте, похожей на лазящие мысли, что расползались по голове вне мольб разума. Бесконечный ритм мешающихся фраз, закрутился вьюгой в танец с воображаемым громким карканьем злосчастных вестников. Её предплечье плотно сжала мужская рука, боязненно призывая откликнуться. Снег перед глазами госпожи заполонил всё видимое пространство. — Выйди, — прозвучало крайне хрипло и односложно, — выйди! Наконец-то до Мехмеда долетело ошеломленное обращение, кинутое Пашой совсем не ласковым тоном. Закрывая за собой двери, он чувствовал нечто неладное, связующее его сомнения воедино. Как ни странно, это были далеко не первичные мысли, которых всегда боялась госпожа. Не увидел в ней старости и ветхости, не задумался, что её измотал щербет власти, и пора отлучить её от рога изобилия. Он увидел только женщину, которая до последнего стояла на ногах, думала лишь о государстве, не о себе. Вероятно, в её голове сокрушалось небо, земля расходилась трещинами под ногами, но женщина до последнего старательно не отступала от долга, возложенного на неё десятилетиями назад. Так горячо нелюбимое ею зерно сомнений, теперь проросло в сад надежно сплетенных ветвями деревьев. Пытаясь вернуться к жизни, ей казалось, гнев настолько окутал мироздание, что более не было воздуха, который можно вдохнуть. Умирая внутри, путаясь в пустынной темноте, она смогла выдержать ещё несколько минут, прежде, чем смутно издать несколько слов, неразборчиво-одержимых идеей спасти сына из лап смерти. Подаваясь в сторону единственной опоры, она рухнула в руки супруга. Впервые за долгое время сахарная болезнь распахнула свои суматошные объятия. — Отправь его за Шейх-уль-Исламом, — грохотом разошлись звуки её уст. Следующие часы прошли в забвенной тишине для всех обитателей дворца. Мехмед Кепрюлю был послан согласно последней воле госпожи, его след давно затерялся в нагнетающей буре. Вряд ли все его мотивы можно было назвать исключительно честными, он никогда их и не стеснялся. Любил власть, желал, чтобы именно в его руках она сосредоточилась. Но был не столь хитросложен, как его брат, не любил грязных интриг. Впечатление вызывал весьма положительное, правда, не сразу. Ему, разве что, недоставало смекалки, но ум его был вполне живым и способным учиться. Поэтому сейчас он не мог задумываться ни о чем, кроме поручения Султанши. Она оказалась для него единственным проводником к трону. А вот сама госпожа явно ничего не чувствовала. Не знала переживаний, что вовсю разносились по спальне, не могла услышать, как гневно свирепел её муж на излишне неаккуратных служанок, да и не знала, как вездесущий старый евнух вновь молодеет на глазах, когда его очаровательную госпожу никак не могут привести в чувство. А если бы она увидела опечаленное лицо младшей дочери, вряд ли бы сдержала чувственных слез. Люди, что занимали место в её монолитном сердце, сейчас сидели с потухшими очами, ожидая вердикта, что огласит совсем неопытная лекарша, редко говорящая дельные вещи, но оставшаяся в имении на случай внезапных бед. Несмотря на присутствие людей, нижний этаж покоев был омрачен липкой тишиной. Трое сидели на скромном диване посреди зала, нервно проедая взглядом сомкнутые двери. Хаджи, как уставший пес, сложил руки на трость, следом уперев на неё и голову. Его молчание было покорным и весьма ожидаемым. Айсу замолкла только после резкого выкрика отца, о котором и он уже пожалел, и она его не винила. С её лица капали слезы, дарящие переживаниям выход. Кеманкеш же источал больше суматохи, чем следовало. Его колено неустанно подпрыгивало, кисти сжимались, а глаза приобретали всё более темный оттенок. Наконец, он не выдержал, закрыл уши рядом сидящей дочери, и уповающе на судьбу, все же решился сказать: — Аллах, Хаджи, что мне останется делать, если она совсем ослабнет? Айсу закрутилась, на что отец лишь погладил её локоны, и вновь прикрыл уши, ожидая ответа товарища. — Ты не думай, друг мой, наша Султанша крайне сильна. Я столько раз напоминал, что надо держаться подальше от печалей, но в ней ещё живет диковатая девчушка, что с головой бросается в пламя… Да, девчушка, — устало огласил, не замечая, как Айсу вырывается из отцовской заботы. — Вы расскажите, что с матушкой? Ей совсем плохо, да? — грустные изумрудно-серые глаза, умоляли, чтобы хоть кто-то потрудился объясниться перед ней. — Мы пока сами не знаем, Совушка. Хаджи поднялся с тесной тахты, поднимая на ноги и девочку. — Давай-ка, вставай, отведу тебя до покоев. Поспишь, почитаешь, там и братец твой нахальный вернётся, — поймал на себе недовольный взгляд Кеманкеша, — и Кёсем Султан проснется, давай-давай, — стал подталкивать к выходу из покоев. Еле выдворив светловолосую, он удалился и сам, оставляя беспокойного мужа в тишине ожиданий и молитвенной вязи. Более Кеманкеша не волновали государственные дела, бунты и свержения. Он знал прекрасно, что всегда переживет любые встряски Османской Порты, но никогда не оправится от потери нежного цветка. Если жасмины вдруг исчезнут с лица Земли, воздух на ней переменится, станет вязким и горьким до того, что полуживые его легкие вряд ли смогут сделать вдох. Старость давалась чете отнюдь нелегко, наступая в полной мере лишь в последние пару зим. Оба чувствовали, как становились сквернее на лад, болезненнее на вид. За теплым взглядом, с которым они вновь обнадежено обдавали морщинистые лица друг друга, находили лишь усталость. Мир измотал их в равной степени, и не собирался восполнять недостаток радости на склоне лет. Оба безумно боялись дня разлуки, стремились оттянуть. Но каждый раз утыкались в неизбежность грядущего. Кеманкеш выглядел мучительнее. Казалось, все переживали о нём, боясь, что «вот-вот» и страшная чахотка одолеет его. Только он отчаянно желал прожить дольше, оставаясь всегда на шаг позади своей госпожи, в её всеобъемлющей тени и любви. Теперь он пёкся о ней, оставляя все свои силы у её шаткого равновесия. Всегда принимал бури, метели, наводнения, что сокрушали их дом всякий день, до сих пор любил до беспамятства. Даже если ей не всегда хватало сил, чтобы забыться в его глазах, отложив невзгоды на «потом», он окунался в её взгляд снова и снова, пока не найдет ответа. И в снежное начало, когда огромные залы имения становились белоснежно зябкими, в одной комнате невзгод всё ещё стояло забвение, скрывающее пургу, только благодаря истиной любви. Наконец, все слуги покинули спальню. Последней вышла лекарша с утомляющим видом. — Господин, Султанше требуется покой, иначе печальных событий не избежать. Ещё некоторое время она должна спать, дабы вернуть силы, — перед уходом заметила лишь исключительное облегчение в глазах смотрящего на неё мужчины. Он подкрался к постели, не издавая лишних звуков, не желая будить, но его упрямая госпожа все равно повела веками в ответ на те самые шаги, что даже в бреду не сможет перепутать. Губы её высохли, а кожа побледнела, сливаясь с светлым тоном постельного набора. Руки, что она протянула, разукрасились багряными узлами вен, и жалобно просили согреть родным теплом. Рассудок сумрачно возвращался, но никак не мог подогнать к устам и пары слов. Кеманкеш присел на перину, что поведала не одно сражение со смертью. Разрушено всмотрелся в застылое лицо. Он молча поглаживал овал, оставлял поцелуи на фалангах, на кистях, глазах, губах. Вдыхал аромат, что свежо зиждился в волосах, не минуя умершие две седые пряди. Невесомая нежность благоволила всему моменту, что отождествлял их старость. — Передай, — хриплой болью разнесется по темной комнате, — пусть увозит детей, иначе, не пощажу. — Моя жасминовая госпожа, оставь печали. Я буду рабом у твоих ног, всё исполню, только ты живи. — Не могу, и никогда не смогу, Кеманкеш. Мы оба знали, на что шли. Его взгляд все потускнел, а нелепая юная улыбка более не окрашивала лица. — Лекарша наказала тебе спать, не тревожиться. Наконец воссоединив разум, она вдохнула глубже, намереваясь присесть у изголовья. Кисти супруга придавили её к кровати, заботливо поправляя подушки под шеей. В ответ он получил не самый благосклонный ворчливый отклик. — Дай мне сказать, и я не поднимусь с постели, пока янычары не подойдут к моему дому, — он опустил голову, предвкушая речи. — Я думаю, что Мехмед Кепрюлю врет нам, или он сам не знает правды. Вряд ли Муид Ахмет смог поступиться своими принципами, несмотря на корысть. Байкуш ещё не сыскала столько сил, чтобы уговорить его подписать смертный приговор моему сыну. Но то, что он сказал — означает, что наши самые гнусные догадки правдивы. Её дети не принадлежат роду Османов, они плебеи Кепрюлю. Иначе бы Ахмед не старался так сильно. Поэтому, пускай сегодня же направят к моему сыну лекарей, и чтобы ни Ахмед, ни эта девка не знали о них. Пусть осмотрят, доложат мне. А хатун тогда ищет место, где бы не нашли её выродков, иначе их будет ждать далеко не легкая судьба, зависящая уже не от меня. Люди разорвут на части всех, кто будет причастен к греху. Янычарам дай золота, пусть они разыщут всех неверных подстрекателей. Уверена, что за Ахмедом тянется нелестная слава: узнают, что в тавернах говорят, да в народ пустят. Если птичка хочет войны, она её получит, но окажется в проигравших, — столь равнодушно её голос ещё не звучал. Кеманкеш внимал каждое слово, лишь на конце осмеливаясь ответить что-то взамен на разумные указы. Но женщина прервала, едва он успел открыть рот. — Знаю, чего ты хочешь. Не проси меня вернуть Алиша. Лучше скажи, что любишь меня, закрывая глаза на мой характер. — Люблю, госпожа, безмерно и тихо люблю. Уголки губ обоих сложились в квелую улыбку. Соприкоснувшись лбами, они созерцали глаза друг друга, что в преисполненном печалями дне, оставались для них лучами доброго света, способного заменить теплое солнце. Болезни отступали в час, когда их очи наполнялись слепым обожанием. Кесем благоговела до его покорной верности, что никогда не шла наперекор её благам. Кеманкеш тешил себя мыслью, что без её нравоучений не сможет более представить жизни. — Ты лучше нас знаешь, моя госпожа. Но надо его увезти, куда не доберутся руки никого из предателей. Байкуш должна понимать, что он для нее представляет теперь угрозу больше, чем мы с тобой, — наконец, он стал подниматься, вновь возвращаясь к делам насущным. — Я распоряжусь, чтобы тебе подали молока с медом, — уже у самых дверей к лестнице, забормотал себе под нос, покачивая головой, — моя мать не отошла бы ни на минуту, ни на минуту… Прошли ещё часы, прежде, чем все небо над городом опоясала тусклая луна, не знавшая покоя. Она заглядывала в скромное убранство Кафеса через железные прутья, просачиваясь сквозь облака. Султан Ибрагим, обернувшись в меха, завороженно наблюдал за течением небесных тел, внимая шум первого зимнего ветра, гоняющего остроугольные снежинки по пустынному двору. Он впервые за долгое время не ощущал болезненного предчувствия, но все же желал превратится в вольную, растерянную птицу, чтобы вырваться. Его будничная любовь совсем о нем позабыла, и уже давно не навещала, не лечила его хитрую нервозную болезнь, но все равно блюстила за ним, явно наблюдала, и он чувствовал её терпкий привкус полыни. Лекарственный смог её аромата всегда нежно покачивал рассудок безумного Падишаха, заставляя то неистово радоваться, то сильнейше негодовать. В клетке он оказался не так давно, и не имел понятия, как мать отстаивала его свободу, как горевала её душа, когда последнего сына Султана Ахмеда ввели в предбанник смерти навсегда. Ибрагим не знал и того, как его исцеляющая любовь чутко переживала всю ночь, когда раздавались истошные мольбы о воле. Тогда лишь один из рода Кепрюлю остался равнодушным, недовольно затыкая уши, дабы не слышать гула воплей умалишенного. Он и был их причиной. Чем больше Ахмед Кепрюлю вел дел, тем ловче под ними расходились связи интриг. Он завел дружбу с многочисленными кадиями, муфтиями, улемами. Вел переписки с сотней людей в государстве и за его пределами, с целью забраться повыше мелкого чина или хранителя покоев. Пренебрег он, разве что, доброжелательным отношением брата, посчитав его наставления бессмысленными. Это и сыграло теперь с ним злую шутку. Но до настоящего времени — все удавалось, ровно как и в день, когда Шейх-уль-Ислам Муид Ахмет вынес решение, что при регенте Валиде Кесем Султан и живом наследнике, почти достигнувшем возраста Султана Мурада при восхождении на престол, Повелитель Ибрагим должен оставаться в Кафесе, ввиду болезней и тяжелых умственных недугов, в последующем передав трон своему сыну. В тот день оказались маловажны народные настроения, Падишах остался пленником своего дворца до конца дней. Дальше планы Ахмеда Кепрюлю оказывались невероятно коварными. Он желал повременить, пока не уляжется буря недовольств, и обнародовать несусветные ужасы о жизни Султана Ибрагима взаперти. Так он рассчитывал, что сможет отодвинуть от дел Валиде Султан, отправив доживать старость вдали дворцовых дел. На трон, к тому моменту, уже должен был взойти его милый сынишка, что считал бы его наставником. При нем он видел единственного регента — себя. Байкуш Султан в его глазах роли не играла, разве только скользила в фантазиях, как свободная женщина, что благодаря предыдущим событиям в жизни царственной семьи, спустя годы могла бы выйти замуж за богатого высокопоставленного Пашу, уж точно совсем не мешая правлению Кепрюлю. Может, по-своему, он любил её, желал бы остаться, но в бесконечном опьянении щербетом власти, вряд ли находится место на светлую и искреннюю. Поэтому сурово убеждал себя, что Аллах помиловал его душу, не наказал недугом любви. Байкуш же — безмятежная, неприкаянная душа. Она ещё хранила налет чувств к человеку, что напрочь обожал женщину, с которой ей никогда не сравниться в его глазах. Она старалась не вспоминать о том, все больше коря себя, обвиняя в детской наивности. Не питала томных чувств к Падишаху, любимицей которого теперь была. Ибрагим для нее стал очередным чадом, с которым она вынуждена нянчиться, пока жизнь не переменится. Она любила его, как собственных детей, жалела и лелеяла, хотела вылечить. А он с каждым днем все увядал, порой не находя и двух разумных слов в своей голове. Ему было не так много лет, но выглядел он старше, и матери, и усопших братьев, и большинства визирей его дивана. Оттого взгляд Байкуш обращался к нему ещё мягче. Изредка она задумывалась об Амене, и тогда её кожу покрывали волнительные мурашки, и темнобровая ловила себя на мысли, что согласись она хоть раз, сейчас бы вряд ли знала бед, кроме привычной с детства нищеты. Лицо тогда её содрогалось. Сегодня она молила его помочь, искренне каялась, но он отверг все её надежды, растоптав гордость, утопив в снежных покровах. Видимо, и в его глазах она пала добычей хищных лап. Когти, что растерзали её, принадлежали всецело юношеской глупости, но никак не Ахмеду Кепрюлю. Пока что ей ещё не хватало мудрых потуг, чтобы объяснить себе простую истину. Она гнала подобные мысли, сетовала и кричала всякий раз, когда жестокий мир показывал ей правду. Но стала она самой настоящей птицей в неволе, что не спит по ночам, ожидая, что вот-вот заберут её жизнь. Уложив детей, она вспорхнула своими изуродованными крыльями, чтобы оказаться по руку с таким же пленником чужих игр. Словно предчувствуя конец, хотела расстаться с Ибрагимом в теплых объятиях, зная, что скоро один из них окажется в недосягаемом очами месте. — Байкуш, ты? Он не обернулся на нее, лишь по звуку понял, что шаги никак не могут принадлежать палачам. — Я. Мне тяжело, мой Повелитель, на душе тяжело. Она присела рядом, ставя одинокую свечу на скромный подоконник. — Мне так же. Я хочу оказаться рядом с сестрой, давно покинувшей. Я не хочу более быть тут. Не испытывая брезгливости, она коснулась его мрачных сальных одежд, слегка притягивая к себе податливое тело. Он улегся в её коленях, диковато завывая. Она лишь укутала его застуженную шею в меха, и долго слушала рассказ об Атике Султан, что оставалась в памяти мужчины, как единственный добрый человек. — Я бы хотела справиться о родителях. Живы ли они ещё, помнят ли меня? — вдруг завела. — Я покинула их дом юной девочкой, и больше никогда не видела. Они любили меня, не так нежно, как хотелось. Я знала лишь, что поженили их насмех людям, потому что оба глупы и немы. Может, если бы не бей, я бы и осталась в той деревне, не знала печалей тогда. Они говорили и роняли грезы добрую часть ночи, пока Султанша не решила покинуть его. Тогда вновь забушевали неспокойства, Султан стал кричать, несносно вопить о предательстве. Байкуш лишь грустно окинула его взглядом, заливая в уста терпкую настойку, и покинула темные покои, совершенно не подозревая, что следующими в них вошли только лекари, посланные Кёсем Султан. Задушевные разговоры до дремучей ночи велись и за игрой в нарды. Они обосновались в том же доме, где сегодня сотрясалась первая снежная буря. Начались совсем неожиданно для принимающей стороны. Амен не ошибся, полагая, что день выдастся крайне непредсказуемым. Когда он занимался глупым собирательством сушеных горьких трав, чтобы в очередной раз намолоть мазь от тысячи болезней, в дверь еле слышно постучали. На пороге стоял гость, которого тяжело сразу распознать. Рослый красавец, чьи щеки налились алым цветом от внезапного мороза, стоял крайне обнадеженным, что наконец-то пришел к нужному месту. — Уважаемый, кто же, в такой-то час! — надменно прозвучал голос Амена. — Кто вы? Что вам нужно? — Корай, я, Корай, — весьма смущенно пронеслось, от чего жар на щеках стал ещё сильнее. — Ох, дорогой… Незнакомец сразу сделался человеком близким, настолько, что все черты лица стали приятными до мельчайших подробностей. Молодой человек тут же переступил порог, понимая, что на сей раз не ошибся, и ему открыл дверь ещё больше сгорбившийся и состарившийся Амен, которому на деле не было и сорока лет. Корай стал болтать не переставая, словно ему вновь около шести. — Я долго искал вас, учитель, правда, я весь город обошел, — говорил запыхавшись, уже проходя в дом, — честно, не мог поверить, что увижу вас снова! Я очень скучал, — был готов броситься в объятия своего наставника, но тот лишь легко закрыл дверь, попутно похлопывая отрока по плечу. — Вы бы знали, сколько людей за весь день я обошел! А вы тут! Почти под носом! И надо же, с моих детских дней ничего не изменилось! — он говорил восхищенно, громко, но вдруг поутих. — Но ваши жена и ребенок? Вы тогда пропали, я думал, что уехали к матери, вместе с ними. Разве не так? Амен тоже потускнел, принимая вид менее ошарашенный и более привычный. — Бывает, что люди покидают нас раньше. Отплывал из Стамбула я в полной уверенности, что жизнь моя сложится иначе. Так бывает, Корай, ты присаживайся, — вновь указал на кресла, пыль с которых осталась на платье Байкуш Султан. При свечах, да с зажженным камином, гостиная явно преобразилась, хоть и все ещё оставалась блеклой и неуютной. Спешно поданный чай испускал пар, бревна в трещали, подгоняли огонь к выходу, согревали весь дом. Под Кораем образовалась лужа слякоти, оттаявшего снега, что он принес на своих ботинках. Но Амена это мало волновало: он слушал, мало говорил, часто разглядывал повзрослевшего парня. — Отец болен, матушка не лучше, а сестра ещё совсем маленькая. Но вы бы видели, какой необыкновенной красоты она растет! Я бы хотел, чтобы вы опять обосновались у нас, научили бы её толком считать и писать. У нее очень хорошо с чтением, она скоро доберется до верхних полок отцовской библиотеки. Матушка души в ней не чает, — закатил глаза, — думает, что та — сущий ангел. Но я-то знаю! Та ещё нахалка! Уже как час Корай рассказывал о всех подробностях, почти ничего не умалчивая. Больше говорил про сестру, так как она занимала особое место в его душе, и несла детскую радость, только лишь её. Но иногда разговор заходил на мрачные темы, при которых оба тяжело набирали воздуха в грудь, и делали долгие паузы, прекращаемые односложными ответами. — Я упросил матушку, чтобы она дала мне время обучиться, потому как не мыслю ни о чем, кроме расчетов. Вот я и оказался у вас. Вы наверняка знаете мастеров, кто бы помог мне? — Знаю, но в их школы попасть трудно, Корай, — закурил люле, кидая кубики на доску. — Да и далеко они все, не в наших краях, да и не в мирных. Ты подумай, стоит ли оно, чтобы так надолго с семьей расставаться. Лучше попроси родителей устроить тебя в императорское училище в Эдирне, обучись столярному делу, стань мастером. А там проложишь себе путь и до архитектуры. Седефкар Мехмет давно уже предан земле, но его ученики продолжают это сложное дело, как некогда он перенял его у величайшего Синана Паши. Для тебя и для родителей лучше будет так, поверь. Корай несколько поразмыслил, но в итоге согласился с мнением Амена. — Ты не знаешь, как там Байкуш Султан поживает? Ты наверное до сих пор вхож в гарем? — вдруг учитель задался вопросом. — Вас удивить или разочаровать? — совсем квело отозвался. — Ну-с, удиви! — Наверное, получится и то, и другое, — нервно поправил свои каштановые вьюны. — Я был последний раз во дворце несколько месяцев назад. Хотел увидеть брата, попросить у него совета, — прозвучало слегка насмешливо, хоть тогда все казалось крайне серьезным. — Ибрагим тогда уже чувствовал себя крайне плохо, но деваться мне было некуда. Я уже шел к Кафесу, как заметил занятную сцену в одном из коридоров. На моих глазах, вряд ли стыдясь кого-либо, Ахмед Кепрюлю отчитывал Байкуш. То было странно, я притаился, вслушиваясь, говорили они тогда о грязных делах. А когда решил, что они наконец закончили, застал их за поцелуем! Вы представьте! Госпожа Байкуш, мать наследника! И Кепрюлю! Амен наказал быть тише. — В общем, ноги я еле унес, добираясь до дома уже через ходы под Топкапы. — А матушке ты рассказал об этом? — Честно, не сочтите за трусость, вы не этому меня учили, но я не смог. Мне стало жаль женщину, она была добра ко мне в детстве, да и сейчас благосклонна. Я знаю, что матушка этого не оставит, прикажет убить её, мне не хочется быть виновником, — пожимая плечами, он наконец закончил. — Я учил тебя именно этому, мой мальчик. Ни один грех не будет отмолен без человечности. Потерять её — обнищать. Впрочем, ты ступай домой, родители будут волноваться. Корай уже накинул кафтан, чалму надел слегка набок. У порога опять затараторил. — Если хотите, я поговорю с ними, чтобы вы вновь занялись своим делом. Вы очень понравитесь Айсу, я уверен! — Я буду рад. Ты передай им, что если такое возможно, то рот мой будет на замке, и не выдаст ни единого секрета. — До свидания, — всё же бросился ему на шею. Амен обнял его накрепко, не удержав сентиментальности. Он впервые увидел свои труды, как они изобразились в лице мальчика, к которому сначала он отнесся весьма заносчиво. «Бастард, бастард!» — глупо пронеслось в его голове. Теперь он усмехнулся. Корай вырос слишком смышленым и правильным. Он походил на Шехзаде больше, чем многочисленные венценосцы. Расставшись в теплых чувствах с учителем, Корай помчался к дому, изрядно промерзая на нагрянувшей стуже. Оставляя лошадь у ворот, будя нерадивого конюха, он побрел по тусклому саду. Иней покрыл многочисленные деревья, образовывая на них своеобразную зимнюю листву. Тусклый свет луны пробирался по тропинкам, забавно подсвечивая изъяны снежной бури. Она успокоилась тогда даже, когда сердце Султанши перестало бушевать, словно по приказу. Теперь о ней напоминали лишь извилистые сугробы, собранные слугами. Корай заметил тусклый огонь фонаря у купальни и точно знал, кто его зажег. Подойдя, он застал мать за чтением дуа у скромного, увядавшего к холодам персикового дерева. Оно теперь было обнесено широкой оградой, но более ничего не говорило о его ценности. Как только женщина умыла лицо кистями, утирая слезы, она поспешила обернуться на чужие хрустящие шаги. Сын тихо обнял мать, не произнося лишних слов. С годами он стал отчетливо понимать, что хранит в себе столь неприметное место, но никогда не заводил разговора об этом, помня, как леденел взгляд правящей матери при всяком упоминании имени усопшей сестры. Он часто наблюдал скучающими вечерами, как тянутся два грустных силуэта по саду, долго останавливаясь под тенью крон. Когда их объятия кончились, Корай взглянул на мать иначе, с радостью. Её облик был слаб и великолепен одновременно. Видно, что ей вряд ли здоровилось. Он не стал говорить и об этом. Женщина укуталась в шубу, не зная с чего начать разговор. — Я нашел Амена. Он предложил отправиться в Эдирне, я тоже склоняюсь к этому. — Правильное решение, Совенок, — взглянула на него ласково, как в детстве обращаясь. Сердце ее прожигал холод волнения, переживаний. О нем она умолчала. — Наслаждайся беспечной свободой, это ценно. Если пойдет хорошо, то я бы хотела отправить туда же Алиша. Ему пора перебираться ближе ко двору, тоже обучаться. — Опять? — понимая, что может значить столь скорое решение, задал вопрос более риторический. — К сожалению. Предатели гонят ветер на нашу землю, но ты не волнуйся, они не смогут и одной моей свечи потушить, — улыбнулась на одной сторону. — Пойдем в дом, ты замерз, — погладила его алые щеки со следами снега. — Я бы хотел, чтобы Амен вернулся сюда, хотя бы на время моего отсутствия. Пусть займется Айсу, он просил передать, что ни слова из ваших секретов не выдаст, что бы это не значило, — пропуская мать вперед, нагнетал своими неловкими мыслями за спиной. Ей крайне не нравилась эта затея, попросту было не до этого. Корай не унимался, расспрашивал о причинах резкого отказа, просил поразмыслить о сказанном, изматывал до тех пор пока не уперся во входные двери. Но даже тогда получил отрицательный ответ. На пороге перед ними предстала Айсу, весьма бодрая для такого часа. Она уже была облачена в ночную сорочку, распустила волосы. Все говорило о том, что маленькая госпожа опять бродила одна по дому в поисках или матери, и брата, или служанки, которая бы достала ей новую книгу с верхней полки. Взгляд Кёсем наполнился полным негодованием. Дети явно решили вывести ее из себя в итак непростой день. — Айсу, сестренка, — присел к ней на корточки, беря теплые кисти в свои заледеневшие ладони, — вот скажи мне, хотелось бы тебе, чтобы ты умела считать и писать? Он чувствовал, как гнев матери проедал его заснеженную спину, но не унимался. Айсу же была столь наивна, что не обращала внимания на пылающее лицо Валиде. Она улыбнулась брату, почти что источая лучи света своей милой мордашкой. — Конечно! Твой учитель все же приедет? — Матушка, видишь!? — обернулся. Кесем закатила глаза, не ища уже к себя сил к сопротивлению. Она не могла найти причин для отказа, а те, что все-таки гуляли по закромам памяти, слыли или слишком несуразными, или слишком хитросплетенными, чтобы объяснять их детям, тем более Айсу. — Если я хоть раз пожалею об этом решении, Корай, я обещаю тебе, ты сможешь забыть об Эдирне! — пригрозила пальцем, горделиво разворачиваясь к лестнице. Корай поторопил сестру следом, поднимаясь по ступеням на несколько шагов позади матери. Она недовольно скинула шубу в руки ожидающей служанки, по пути обсуждая с ней нечто неясное взбудораженным детским умам. Девушка сетовала о болезнях, сахаре и недовольствах. Не в характере Султанши слушать наставления вчерашних девочек, поэтому она лишь отмахивались, припоминая себе, что единственной толковой лекаршей на ее пути оставалась Салиха, давно оставшейся в памяти. Ей она доверяла более других, позволяла в разы больше, и никогда об этом не жалела. Как по часам появился Кеманкеш, совершенно недовольный. Он не так давно заснул в детской, уткнувшись носом в очередную сказку дочери. Его уму не поддавалось объяснению, как его госпожа может быть столь неосторожна с самой собой. На самом деле он вышел узнать, куда из кровати подевалась дочь, но нашел иную картину. — Айсу, давай-ка ты вернешься в кровать, — Корай похлопал по спине сестру, чтобы та побыстрее удалилась с места назревающего шторма. — Я тебя, пожалуй, провожу. Он напоследок грянул на искры, что пролетали между отцом и матерью, и поспешил скрыться. Он знал, что несмотря на всю невероятную любовь, что источали даже стены и полы имения, его родители оставались достаточно упертыми людьми, иногда подолгу споря о совершенных пустяках. Это никогда не перерастало в громкую полемику, но лучше было не присутствовать при их состязаниях. — Не путайтесь под ногами, — крикнула слугам, окружавшим небольшой коридор. Когда все удалились, женщина, вместо хищных слов, колких метафор, выбрала прислониться к сердцу супруга. Она прекрасно знала причину злобы, но отчаянно не хотела поднимать дым. — Ей сейчас было бы столько же, сколько Айсу. Мне до сих пор тяжело в душе, как бы я не пыталась отречься, — прошептала в объятиях, — теперь каждую зиму я вынуждена вспоминать о Нурай, я не могла не пойти. — Знаю, моя госпожа, знаю, — снял первую шпильку с ее прически. — Но ты обещала мне не подниматься. — Проводи меня в спальню, более не поднимусь даже с рассветом. В омуте каминного треска, он закончил начатое. Живой огонь в глазах Султанши всегда согревал теплее любого источника. Сидя на кушетке напротив зеркала, Кеманкеш глядел на неё так же очаровано, как несчетные года назад: как завороженный раб, что никогда не будет удостоен даже прикосновения. Зарываясь в локонах, что опускались уже ниже линии ягодиц, он чувствовал непреодолимую мягкость, шелковистость, что не сравнится ни с кем. Касаясь тонкой шеи, умирал в аромате ее тела. Добираясь фалангами до тяжелого жасминового ожерелья, снимая его на сон грядущий, он находил на коже отпечаток каждого цветка, двух лун, что с течением времени опустились глубоко вниз, теряясь за вырезом платьев. — Айсу недавно спросила, что я дарю тебе в день ее рождения. — И что же ты ответил? — Ничего внятного, — скромно пожал плечами, — я всего лишь дарю тебе редкое напоминание о своей любви к нашей дочери. — Нет, ты даруешь мне самый прекрасный венец: ряды жемчужных нитей, на которых тонко подвязаны луноликие алмазы. А я на утро приказываю вплести их мне в косу. И в самые тяжелые дни твои подарки напоминают мне о радостях нашего дома. Завтра вновь прикажу. Отнюдь непростой будет день.***
Дом шуршал в предстоящей разлуке с ним наследника. Слуги носились из стороны в сторону, на кухне под песнопения пыхтели повара, готовили вкуснейшие и любимейшие Кораем симиты, не за горами был и прощальный ужин. Айсу маялась из стороны в сторону, на цыпочках бродя за ошеломленным братцем. Не унимаясь, доставала его расспросами, совершенно дурацкими. А он спешно паковал все свои вещи в большие сундуки, надеясь не забыть ничего крайне важного. В конце концов, окидывая внимательным взглядом опустевшую от всех наработок комнату, он заприметил старую игрушку. Скрипя сердцем, он все же положил ее в один из сундуков, быстро захлопывая его крышку. День выдался крайне ярким и на события, и на погоду. Впервые за много дней после полуженного часа солнце стояло в зените, освещая каждый угол. И только единственный кабинет в доме жил своей жизнью, весьма незавидной. Госпожа, облаченная в темно-синее платье, ушитое жемчугом, выслушивала доклад весьма суматошного и несуразного человека. Он был несколько старше ее, уже отрастивший приличную седину и огромное брюхо. Но говор его был крайне спутанным, язык словно опережал точность мысли. Его звали Карабашзаде Хусейн, а значился он локманом. Хотя действия его имели лечебный статус лишь поверхностно. В народе его называли Джинджи Ходжа, он давно славился своей способностью изгонять бесов. Госпожа долго слушала речь, походящую на бредни, изредка переглядываясь со стоящим напротив супругом, подмечая, что ему тоже не особо симпатизирует этот сумасброд. — Так ты заявляешь, что мой сын бесплоден? — слегка смутилась. — Так. Рождение нашего Шехзаде — чудо, не иначе. Кесем усмехнулась, прекрасно зная, кем это чудо сотворено. — Возможно ли, что он утратил свои возможности уже после рождения детей? — Исключено, Валиде Султан, будь я проклят трижды, но все года его жизни он страдает недугом. — Сколько золота ты хочешь? Прекрасно зная, каким слабостям подвластна душа полушарлатана, задала вопрос крайне просто. Он потер ладонями друг о друга, чуть ли не пуская слюну от своей противной улыбки. — Я думаю, хватит мне сундуков, парочки. Кеманкеш насмехнулся, встревая в разговор. Его тон казался крайне грубым, в сравнении с щебечущим гнусавым голосом Джинджи. — Не много ли тебе будет? Неказистый потерялся, словно пришибленный вопросом в спину. — Пусть, пусть. Если они пойдут на благое дело. Если нет, то окажешься там же, где и все тебе подобные, — Султаша пригрозила, отворачиваясь к бумагам на столе. — Можешь идти. Когда двери закрылись, госпожа упала в кресло, еле подбираясь руками к пенсне. Кеманкеш подошел ближе, погладив макушку с жемчужными нитями. — Скоро все наладится, недолго ей осталось, — поцеловал пробор. — Амхед Кепрюлю оказался сильнее, чем я думала. За этот месяц ничего не изменилось. Разве, что он теперь живет за пределами дворца. А Байкуш все там же, Ибрагим чуть ли не собой ее закрыл, так сильно влюбила она его в себя. Благо, что он жив, и еще на троне, — кисти ее немели от злости, сильнее сковывая бумаги и линзы. — Единственная надежда — Мехмед. Я полагала, что окажется с таким же гадким нутром, как его брат. Но нет! Я приятно им удивлена. Смог ведь успокоить меня, привел дела в порядок. Откладывая пенсне, приняла из рук супруга расплавленный сургуч, ставя печать на очередном документе. — Пусть отдадут в Вакф, — распорядилась вошедшей прислуге. — Валиде Султан, к дому пожаловал господин Амен, разрешите пустить? — Да, пусть проходит, — уже обращаясь у мужу, добавила. — Кажется, он приехал раньше назначенного. Он действительно оказался у порога на день опережая срок. Появился он столь рано в связи с отъездом своего любимого ученика, тот сам его позвал, дабы получить последние наставления. Стоя в дверях, он отряхивал налетевший снег, слушая заурядный гундеж матери, стоящей по левую руку от него. — Умолкни, пожалуйста. Если бы не благословение госпожи и твоя внезапная хвора, я бы никогда в жизни не взял бы тебя с собой. Ты здесь до весны, и только попробуй сотворить малейшую пакость. — Постыдился бы, что любишь этих людей больше матери. — Пожалуй, единственная черта, передавшаяся мне от тебя — бесстыдство.