Всё было во взгляде

Кеманкеш удалился из кабинета, намереваясь неспешно пройтись до незваных гостей. Поначалу, когда его бушующая супруга только завела разговор о возвращении господина Амена в господский дом, он изобразил на лице насмешливое недоумение. Его весьма потрясли столь своенравные решения жены. Пусть, спустя десяток лет он относился к мужчине благосклоннее, в какой-то степени дружественно, но все равно не мог найти достаточных аргументов, чтобы позволить ему вновь занять скромную каморку в доме. Тем более, что предыдущая их встреча не отвечала радостным эмоциям. Следом прошло несколько дней переговоров, что возникали то за чаепитием в покоях, то в комнате сына, то у кровати дочери, но и из них он не вынес вердикта. Более того, по вечерам, когда двери спальни плотно закрывались, госпожа откладывала бумаги, а верный муж помогал ей с ночным туалетом, все громче раздавались вопросы о надобности подобных телодвижений. Кесем тогда устало вздыхала, закатывая глаза. Она вечно твердила: «Я и сама не слишком рада данным уговорам. Но ты же знаешь наших детей, они оба давольно упрямы…». Потом шли затяжные доводы госпожи. Она не источала счастья или предвкушения, что успокаивало вздымающийся осадок ревности ушедших дней. Лишь говорила, что их дочь весьма тянется к наукам, любит учиться, а человека, что был бы преданней чете в данных обстоятельствах не сыскать. И вот, ещё несколько потрепавши нервы домочадцам, мужчина огласил свое решение, разрешив египтянину вновь приступить к своим обязанностям. Теперь Кеманкеш спускался по лестнице, уже видя не самую приятную себе картину. Госпожа Саба стояла у дверей гордо расправив плечи, вальяжно подав грудь вперед, а ее сын, будто со стыда, сжался сильнее, напоминая своим видом сухофрукт, не иначе. Когда же Кеманкеш подошел ближе, то встретил мужчину саркастичной улыбкой, а его мать словно не заметил. — Рад видеть вас вновь, Ага, — Амен поклонился, не изменяя своей привычки. — Я полагал, что вы появитесь завтра, разве не так? Кеманкеш обращался исключительно к учителю, но его мать была куда проворнее. Спеша перетянуть на себя взгляд, она, как и в прошлую встречу, протянула свою кисть обрамленную малопонятным кольцом. Кеманкеш поморщился от душно-сладкого аромата, что источала женщина. Саба презентовала своим видом жалкий корыстный флер. Слыла загадкой. Кеманкешу совершенно не желалось ломать голову. — Вы верно думали, господин, но моему сыну взбрело в голову, что его очень ждут на прощальный ужин. Кеманкеш вновь усмехнулся, ступая шаг назад. — Я не думаю, что вы истолковали все верно. Хорошо зная моего сына, я убежден, что он позвал вас с иными помыслами, нежели обыденная трапеза, — видя понурый взгляд Амена, добавил. — Но, даже, если это так, я буду рад видеть нашего гостя. — Благодарю, — кротко отозвался Амен, подходя ближе к мужчине. Он намеревался с ним продолжить разговор об Айсу, не вникая, чем займется мать. Направляя господина в глубину дома, он нелепо похлопал его по плечу. — Я полагаю, что у вашей дочери достаточно нянек в распоряжении. Делам, которые первично считаются женским, она обучена. В чем тогда моя задача, Ага? — Не буду скрывать, я не шибко ратовал за твое возвращение, скорее наоборот. Я не вижу причин, чтобы мужчина из чужой семьи учил мою дочь грамоте и счету, тем более наукам. Прежде всего, это мало изменит её жизнь в будущем. Однако, наша Валиде Султан явно благосклонна к тебе, раз решила подпустить к девочке, которую лично оберегает от всех невзгод мира. Я не имел права тому сопротивляться. Уже поднимаясь по первым ступеням, оба почувствовали разлетающийся по дому топот. Госпожа Саба плетущаяся позади мужских разговоров вскинула голову, замечая, как молодой человек в наполовину расстегнутой рубашке мчится к залу, одаренный ошеломленной улыбкой. Вслед за ним торопясь шла девочка, уже собранная служанками. Ей всегда выделялись лучшие светлейшие ткани, изумительные украшения, какие только могла найти матушка в своей сокровищнице. Изредка Айсу заглядывалась на жемчужные нити, что мать вплетала в косу, но всегда довольствовалась ответом, что со временем они окажутся в её преданном, как самый ценный подарок родителей. Корай же поражал своей подростковой растрепанностью. Сейчас его вид напоминал безумца, что резко поднялся с промятой постели в эйфории пришедшей идеи. — Учитель Амен! — радостно вскричал отрок, суматошно преодолевая десятки ступеней. — Учитель! Корай подбежал к наставнику, уже без всякого стыда бросаясь на шею. Кажется, он стал ещё выше с последней их встречи, теперь полностью закрывая собой неказистого низкого человека. А вот Айсу остановилась за несколько ступеней. Её чуткая душа задрожала, не ожидая вновь увидеть того мужчину, что однажды она встретила поздно ночью у входных дверей. В тот раз он показался ей чрезмерно надменным, а его слова весьма пугающе разнеслись по стенам. Она смутилась, не понимая, какие чувства ей стоит испытывать при столь неожиданной встрече. Ранее её изумительное воображение рисовало иной портрет, сложенный при помощи братца. Теперь же — все рухнуло. Корай обернулся на нее, отставая от обожаемого наставника, подзывая познакомиться с неизвестным. Брат весь месяц рассказывал ей, насколько прекрасен был этот человек, какие игрища он проворачивал в его детстве, каким милым образом относился ко всем безудержным шалостям. Но теперь это казалось столь малозначимым. Она осторожно сделала шаг вперед, придерживая юбку платья, и тараща взгляд на отца, что был весьма невозмутим. — Айсу, ну же, сестренка, — Корай подбежал к ней, обхватывая её с двух сторон, и закидывая наперевес на свое предплечье. Айсу заверещала, задергала ногами, забила ладонями. Её платок съехал набок, а нефритовые серьги забавно покачивались ещё несколько секунд после того момента, как она оказалась на полу. — Доброго дня, юная госпожа, мое имя Амен, — мужчина почтительно поклонился, может, опускаясь больше нужного. Девочка повела глазами до женщины позади них, и вцепилась в руку отца. Она гордо выпрямила спину, набираясь смелости. У нее вмиг появился властный прищур матери, что делал их глаза совершенно одинаковыми. Несмотря на некоторые внешние отличия, девочка точь-в-точь повторяла каждую манеру царственной Валиде Султан, что сразу же рушило мифы её миловидного облика. Она точно знала себе цену, имея представление о том, чьей дочерью является. Пусть она не предполагала, как в самом деле может быть безжалостна её мать, какой тяжести груз на тех плечах. Но отчетливо понимала: женщина, что может утихомирить бурю — велика. — Доброго дня. Слуги покажут вам ваши покои, если позволите, то занятия я бы хотела начать с грядущей недели, не ранее. Корай закатил глаза, строя на лице гримасу. Амен и Саба были вынуждены проследовать за служанками, на которых указала особа. Женщина одарила девочку одобрительным взглядом, полностью подтверждая свои ожидания. Госпожа Саба обладала особым даром — сразу понимала, что на самом деле из себя представляет человек. Она не всегда это показывала, иногда даже говорила совершенно обратные вещи, нередко грубила людям, о которых не следует даже шептаться в пустой комнате. Впрочем, это её и погубило. — Эта девочка совершенно иная. Не так наивна, как её братец, и уж точно не глупа, как её родители. Хамоватый отец и честолюбивая мать смогли породить дитя совершенно идеальное, — шепнула сыну, как только из поля зрения пропала сторона принимающая. — Ты видела её два раза в своей жизни, и делаешь подобные выводы! Я лично выпью яд из твоих рук, если ты когда-нибудь перестанешь судить о людях по первому взгляду. — Почему бы мне не судить о них так? Я же стараюсь создавать о себе первое впечатление так, чтобы сразу стало ясно, кем я являюсь, — прозвучало совершенно искренне. Амен рассмеялся, покачивая головой. — Да, госпожа Саба, при взгляде на тебя — словно в воду глядишь. За ними закрылась дверь покоев, что были весьма скромны. Тусклый узкий коридор отделял две идентичные спальни. В каждой из комнат все предметы насчитывались в единственном экземпляре: кровать, шифоньер, старая ширма, настенное зеркало, напольная подушка, низкий стол, запыленный диван у одинокого окна. Если Амен был весьма рад вернуться в место, что считал домом, то госпожа Саба изобразила на лице предсказуемую тоску. Расположившись на диване, стала уныло глядеть в окно, в ожидании, пока в имении начнут происходить хоть мало-мальски интересные вещи, за которыми ей будет приятно наблюдать со стороны: споры, стоны, интриги. Она и не предполагала, что кабинет Султанши самое злачное место для подобных потрясений. Туда может заглядывать солнце: играть лучами на десятке совершенно секретных посланий, разливаться по сверкающему мозаикой столу, переливаться на вылитой из золота печати регента, даже оставаться на сосредоточенном лице госпожи. Но там всегда будет зябко, как в прохладный зимний день. Всегда будет стоять пресный, несколько затхлый запах. А темные шкафы книг будут поглощать солнечный свет, не давая ему вдоволь наиграться. При том, на первый взгляд все покажется достаточно миролюбивым. Но любого, кто не закален судьбоносными перипетиями, уже через несколько минут до костей пробьет холод и мрак. Так и случилось с темноволосой кареглазой красавицей, что Хаджи Ага не так давно подарил госпоже в полное её распоряжение. Девушка смиренно стояла у выхода из комнаты, кося взор на открытое в зимнюю пору окно, и невольно подрагивала. В её мечтах было исключительное желание, чтобы Валиде Султан наконец-то отложила все свои дела, и наказала заняться подготовкой хаммама, как поступала обычно. И вот, наконец-то поселяется скромная надежда, госпожа откладывает толстую пыльную книгу на край стола и убирает печать в шкатулку. Она уже глубоко вздыхает, выглядывая на аккуратных дам у входа, но тут раздается стук по ту сторону. — Разрешите… — женщина недоговаривает бессмысленную теперь фразу. Корай торопливо заходит в комнату, бурча и возмущаясь. Он сразу же сталкивается со сверкающим недовольством мутным взглядом. Останавливается, выдыхая. — Рада видеть тебя, сын мой, — она поднимается из-за стола, и протягивает свою руку. Молодой человек получает благословение, но не успевает и слова сказать. — Что за вид? Почему ты до сих пор не одет? Или тебе нездоровится? — она задерживает ладонь у его лба, но тот совершенно холоден. — Здоров. Других причин я не нахожу. Женщина отворачивается к окну, складывая руки позади. Её лицо обдувает приятный бриз, долетающий с Босфора, он заставляет забыть о ветре перемен, что во всю гуляет по дому, врываясь в комнату без приглашения. Корай подходит к ней со спины, наконец-то собрав все мысли, и пожалев, что не сделал это заранее, за дверью. — Господин Амен с матерью пожаловали. Разрешите пригласить их на ужин перед моим отъездом? — Так вот какова причина их приезда на день раньше… — ее уста широко раскрываются, потому как ничего, кроме убивания она выразить не может. До последнего ее не покидала надежда, что сын не настолько глуп, чтобы подпустит незнакомых людей к сокровенным часам семьи. Спустя мгновение молчания, в котором отразилось и негодование, и принятие, женщина распарила спину, благородно улыбнулась и продолжила. — Пусть. Всевышний благословит нас, если мы не откажем в еде прокаженным. Но знай, я не буду счастлива видеть его мать, хоть и смирюсь с этим, — она усмехнулась. — Хватит того, что я разрешила ей погостить у нас из-за её болезни. — она развернулась к сыну, источая исключительное благородство. Перед ним вновь оказалась Кёсем Султан, никак не сердобольная матушка. Пусть она вела себя в достаточной степени сострадательно, но её речь, поза, насмешка — говорили сами за себя. А Корай расплывался в детской радости от предстоящего последнего дня в родном доме. Все для него сегодня было особенно важным и трепетным. Стесняясь сентиментализма души, он желал забрать каждую частицу дома с собой. Прошедшей ночью его мечтания дошли до абсурда: он долго маялся в бессонном предвкушении, рассматривая серебряный канделябр на прикроватной тумбе, под конец он решил забрать в дорогу и его. Но утром его мечтания разбились о суровую реальность. Уже собирая сундуки, он еле смог поместить в них свои «самые необходимые вещи», не то что — канделябр. Так или иначе, но все ощущалось страстно-волнительным. И беря руки матери в свои ладони, он чуть ли не издал визг. — Благодарю, матушка, благодарю! Обещаю вам, вы не пожалеете. — Я бы предпочла твою помощь заместо обещаний, — она отошла к столу, выскользнув из его холеных кистей, сжимающих её чуть ли не до хруста. Корай не был ребенком Султаната, он всецело и заведомо принадлежал драгоценным родителям, поэтому те всегда спускали ему с рук некоторые шалости, излишние наивность и ребячество. Кесем закрывала глаза на его шубутную манеру игнорировать её величие, а Кеманкеш всегда видел в нем мальчика лет пяти-семи. Вечерами он сетовал об этом супруге, приговаривая: «Кажется, если я доживу до внуков, все равно Корай будет оставаться в моих глазах непослушными сорванцом». Может, ещё поэтому он позволил сыну вдоволь натешиться всеми забавами перед отъездом во взрослую жизнь: покататься с ледовой горки с сестрой, побегать по дворцу в детских играх все с ней же, бесполезно слоняться от матери к отцу, пока всем троим не наскучит подобное. Однако просьба Кесем была совсем точной, отнюдь не игривой. — Отдай это письмо Абаза Мехмеду, как только доберешься до города, — протянула сыну позолоченную увесистую тубу. — После нескольких лет на родине, он принял решение остаться с детьми в песчаном павильоне нового дворца в Эдирне. Послание крайне ценное, поэтому я рассчитываю, что ты сможешь доставить его в срок. Обменявшись ещё несколькими словами, Корай удалился, перед уходом упомянув, что Айсу встретила Амена не в лучшем расположении духа. Мать ответила ему, что именно этого и ожидала. Не на радость озябшей девушке, Султанша задержалась в кабинете почти до опустившегося месяца, едва ли не опаздывая на прощание с сыном. Иногда госпожа поднимала взгляд на помощницу, казавшись весьма добродушной. Когда начало темнеть, женщина приказала разжечь огонь и подпалить больше свечей. За всеми монотонными процессами, что были ей роднее бегущих действий, она могла не замечать часы. Странно, но отмеряла время она по приходам супруга. Тот заботливо звал её отложить дела до утра, напоминая, что господь благословил их и семейными обязательствами. Так случилось и сейчас, что не могло не обрадовать слуг. Комната опустела, в ней остались лишь двое. Двое знающих друг друга наизусть. Чувствуя подступившую усталость, женщина сняла тяжелую корону, что надела ещё утром, до прихода Джинджи. Оставив её на столе, она проследовала под руку с мужем до софы, скидывая на ту всю тяжесть плеч и поясницы. Кеманкеш легко обдал поцелуем её лоб, не намереваясь заводить разговоров о политике, Байкуш или Ибрагиме. Он хорошо понимал, что подобных тем она ежедневно касается и без него. — Ну, вот, наш мальчик покидает нас. Его вещи уже погрузили в карету, — повернул голову в сторону окна, что распорядился закрыть, войдя в промозглое помещение. — Только вчера, кажется, он прятался от служанок и бегал на кухню за симитами, — легко перебирал пряди на голове госпожи, положенной на его плечо. — Не чудо ли? Женщина улыбнулась, обрастая приятными ностальгическими чувствами. Рядом с мужем она чувствовала исключительное спокойствие и тепло, которых хватало на любую мерзлую зиму. — Я молюсь за него, чтобы его жизнь сложилась лучше, чем у моих старших детей. Он слишком живой, чтобы впитать в себя смог смерти. Слишком добрый, чтобы знать о зле. Переживаю, не холодно ли ему будет, не одиноко ли? Вдруг не справится? — Менее всего я пекусь о его успехах. У него твой блестящий ум, несмотря на наивность — твоя хватка. Но, я боюсь, что в страстях он позабудет отчий дом, предаст свою невинность, станет поступать не по разуму и совести, поддастся дурным веяньям. Кесем улыбнулась, поднимая лицо на отблеск потухающих свечей. Ей вдруг осозналось, что она впервые отдает ребенка свободе. Поначалу она слегка слглумилась от наивных речей супруга, думая, что для него подобное — новшество. Но спустя мгновение поняла, что и сама никогда не испытывала таких чувств. Каждый её сын — раб в теле властьимеющего. Все, как один, были обречены или править, или гнить в сырой земле. Никто из старших детей не имел права даже дышать без чужого позволения. Дочери выходили замуж согласно одобрению матери, сыновья жили только благодаря её деяниям. Все, кроме Корая и Айсу — дети бессмертного государства. И только сейчас, безмерно радостно смотря в глаза Кеманкеша, она понимает его трепет. Действительно впервые печется о вольном будущем сына. Но мысли скоро замывает тоской. Вспоминая о детях государства, её всегда гложет вина, непомерная ноша на плечах. Взгляд ускользает вниз, и более не источает света. Правда больно колет глаза. Она вспоминает о неотложном. Об Ибрагиме. Кеманкеш хорошо знает эту тоску, она отличается от всех других. Кесем медленно отстраняется, не желая говорить сразу. Её тело все еще рядом, но душа — крайне далеко. Неприкаянно остервенело носится в ужасных муках. Кисть ускользает из морщинистой руки мужа, все мышцы лица становятся напряжены невозмутимой маской. Наконец она быстро пробегает глазами по комнате, набирает грудь воздуха, и заводит разговор совершенно точно и равнодушно. — Я приняла решение. После пятничного намаза Джинджи проведет операцию. Если её результат окажется благим, то спустя некоторое время мои слуги в гареме раздадут сладости. Байкуш и её дети получат отдельные порции, — она тяжко вдохнула, — отравленные. У меня более нет сил бороться с садом страстей, что рассадила эта девчонка. Как только мне доложат о их смерти, я отдам приказ о казни Ахмеда Кепрюлю. С ним должно быть покончено, когда я удостоверюсь в здравии моего сына и моего внука Алиша. Кеманкеш отмахнулся от её взгляда, вздрагивая. Поджав губы и нахмурив брови, он поднялся с тахты. Он знал, что скоро над Байкуш разверзнутся небеса, и придет время расплаты. Но столь жестокого решения никак не ожидал. Сильно сутулясь, опираясь на трость, он направился к выходу. Его спину прожигал оледенелый взгляд, что вонзался в тело глубже с каждым мгновением. Несомненно, Султанша ждала его одобрения. С годами лишь Кеманкешу были вверены все помыслы о грядущем. Луна опустилась ниже, иней на окнах обелился холодным потоком света. За ним виднелись гневные птицы, что молча заглядывали в комнату, напоминали, кому они служат. — Даже не выскажешь своего мнения? — громыхнуло. — А что мне говорить, Кесем Султан? Я навеки привязан к вам, и не смогу переменить вашей воли, — он обернулся, наблюдая, как жена приближается к его скромному силуэту, раскинув ладони в злостном непонимании. — Не суди меня. Ты лучше всех знаешь, что я никогда не позволю сбыться её мечтам. Чем дольше она во дворце, тем больше она становится похожа на… — тон звучал крайне раздраженным, тщетно пытаясь себя оправдать. — Тебя? В кабинете повисло молчание, напряженный сжатый воздух зазвенел в тишине. Кеманкеш развернулся на свет луны, что только вступила в свое полноправное царствие. Его глаза почернели, а тело распрямилось. Кесем сделала шаг назад, не желая слушать дальнейший бред, что муж желчно выскажет в её сторону. Она хотела бы услышать о полном подчинении. Но вместо услышала лишь тяжкое, хриплое дыхание. Ворон без стеснения уронил из клюва острый звук, что разрушило немую поруку. — Ты боишься, что она пойдет по головам, чтобы не потерять своего влияния на Падишаха? Боишься до того, что готова лично приговорить к смерти невинных детей, которых ещё недавно ласково называла внуками… — Жаль… — её лицо исказилось уродством правды. — Очень жаль, — глаза удерживали слабые слезы, а к небу подлезало чувство крайнего отвращения. — Ты так ничего и не понял. Я навсегда повенчана обещанием с этим государством, и его дела мне всегда будут важнее всех дел семейных. Ни одни узы не будут так крепки, как мои и султаната. — Я хорошо это запомнил, Кесем Султан. Ты готова жертвовать собственными детьми во благо империи, готова пожертвовать и моими. Но разве тебе не совестно оттого, что твои руки станут покрытыми кровью невинных? Ты столько лет стояла спиной за каждого обездоленного. Защищала народ от жестокости собственного сына. Но теперь, как вижу, не находишь ничего гнусного в том, чтобы загубить души двух безвольных детей. Как можно простить это? Оправдать? — его щеку обожгло тяжелой кистью. Гнев. Только лишь он заполнил комнату. Обиженный и блаженный. — Ты сам прекрасно знаешь, что я бы никогда не допустила этого, если бы не… — голосовые связки напряглись от исходящего крика. — Что? Что мешает отправить их на невольничий рынок в отдаленной провинции, но сохранить им жизнь? Кесем попятилась, ища на что опереться в опустившейся темноте. Пустота перед глазами отражала сама себя. Её вновь опалил гнев, злосчастная болезнь забилась сильнее, напоминая, что кровь госпожи давно отравлена щербетом. — Они дети двух рабов, возомнивших, что могут поступать, как им вздумается, — прозвучало полушепотом. — Это ошибка. — Разве о наших детях нельзя так сказать? — он отставил клюку, подошел ближе. В руках его лежал накрахмаленный кусок лукума, который Кеманкеш достал из сотканного мешка, что всегда теперь носил при себе. — Не сравнивай, — хмыкнула, — Ты прекрасно знаешь, чья кровь Айсу, — она отмахнулась от протянутой сладости, закрывая глаза на собственную слабость. — Корай? — он оказался совсем близко, нагнетая. — Хватит! Это мое решение, — ударила кулаком по груди, от чего жасминовое ожерелье покачнулось на острых ключицах. Внезапно дверь кабинета заскрипела, а на белесых отблесках лунного света показался утонченный женский силуэт. Его встретил хищный разъяренный взгляд госпожи, и внезапно брошенный очерк карих глаз. Впрочем, женщине, что с легкостью прибежала на крики, разлетающиеся по всему имению, было глубоко плевать на любые недовольства особ. Она запрокинула голову повыше, осматривая все тусклое помещение. Нарушив неловкую тишину, все же соизволила поклониться, замечая, как Кесем Султан забирает нечто из рук уже знакомого Кеманкеша Паши. Спустя несколько томительных секунд, она поспешила представиться. — Добрый вечер, Султанша. Мое имя Саба. Госпожа, сильнее сжимая меж пальцев кусок лукума, упрямо смотрела в алчные, сверкающие корыстью глаза. Да, именно так Султанша и представляла себе незнакомку, что волею случая занесло в имение. Моложавая, эпатажная, весьма-весьма умная, чтобы так неумышленно забрести в эту часть дворца. Определенно, её визит не случайность, и любое слово, сказанное ей и при ней — опасность. — Выйдете! Я приказываю вам! — хрипло раздалось из уст Кеманкеша. Он вновь не захотел даже взглянуть на женщину. — Почему же, я не имею ничего против, — спокойно протянула Кесем, будто жалкую минуту назад не сотрясала землю криками. — Должно быть, у вас есть причины, чтобы врываться в темноте ночи в мой кабинет, — обошла супруга, что источал всем своим видом недоумение. — Прошу прощения, я лишь искала залу, где проводится ужин, — ещё раз поклонилась, — но вижу, что ошиблась, — искристо улыбнулась, — вероятно, я заплутала. Ваш дом столь велик и величественен, как и вы сами. Но думаю, вы не в лучшем расположении духа для подобных разговоров. С вашего позволения, — вдруг испарилась, оставляя лишь шлейф ядовитых духов и шелест подола ярко-золотого платья. Кесем обернулась на супруга, с тяжестью поднимая к устам угощение. Морщась от сводящего челюсти приторного привкуса, она проглотила сладость, инстинктивно хватаясь за рукав кафтана Кеманкеша. — Впредь будь осторожен с тем, что и кому ты говоришь. Я не желаю слышать от тебя возражений. До сегодняшнего дня ты был мне опорой, оставайся ей и теперь, — увернулась от его протянутой кисти, унося свои шаги вдаль. Уже за дверью, оставив мужа в гордом одиночестве праведных мыслей, она скинула с лица жалкую слезу разочарования в себе предыдущей, настоящей и будущей. Кажется, она успела позабыть, как отчаянно молила о любви этого человека, как мирилась со скверными днями их брака, как готова была принести в жертву себя ради одного его взгляда. Пустая ссора, громкие слова. Таких насчитывались сотни в их беззаботном союзе. Но после каждой оставался привкус горечи на языке, тяжкое пылающее чувство естества. Не в её характере было приклонять голову, выслушивать нравоучения, менять решение после единственного спора. Но по ночам Султанша ещё припомнит слова, что были брошены полушепотом в её призрачный силуэт «Отступись, моя госпожа, пока не поздно…». А пока что ей оставалось единственное — принять величественный образ, и проследовать в другую часть дома, откуда уже веяло ароматами пряностей. На столь долгожданном Кораем ужине каждый гость чувствовал неладное. Каждый бросал косой взгляд на соседа, и неловко отдергивал руку от угощений, если кто-то ещё тянулся в ту же сторону. Айсу переводила взгляд на каждого присутствующего по очереди, внимая любое вскользь высказанное слово. В начале она пытливо заглядывалась на матушку, что выглядела весьма вымотанной событиями сегодняшнего дня. Усталый её взгляд редко отрывался от тарелки, может, иногда перебегая на Корая. Тот сиял ярче солнца, стараясь всячески добавить аппетита сосредоточенным на своих проблемах гостям. Ему поддакивал Амен, за что заслужил одобрение в глазах маленькой хозяйки имения. Он уже не казался девочке столь уродливым и наглым. Она заметила вот что: учитель украдкой поглядывал на Султаншу, быстро уводя взор в тарелку и заметно смущаясь. Айсу пока не понимала причин столь нескромного поведения, но знала, что подобное в книгах описывают возвышенными отношениями. Впрочем, это утверждение правдиво. Амен искренне любовался уважаемой госпожой, радуясь, что ему довелось ещё раз увидеть её в столь простой и близкой обстановке. Яства, узорчатая скатерть, плотно набитые подушки, редкие простые фразы, теплый свет, прохладные дуновения зимнего ветра. Искренне старался удержать ликования души, но когда не удавалось — касался взглядом её лица, надеясь получить добрый ответ. Но сталкивался только с тяжелыми карими глазами ее супруга. Этого Айсу не заметила, сидя по правую руку от отца. Но тот блюл орлиным взором над каждым присутствующим ровно так же, как и его дочь. Особенно остро он глядел на египтянина, заставляя его смотреть только на еду или подопечных, но никак не на Валиде Султан. Девочка наверняка бы смекнула, что подобное в книгах гордо называли ревностью. Сердце мужчины весьма печально чувствовало неладное в недолгих взглядах учителя, отчего пылало ярче пламени в камине. И языки огня жадно захватывали разум, который пытался убедить, что подобное чуждо, низменно и неоправданно. Изредка отец семейства поглядывал на супругу, иногда даже проводил своей кистью по тыльной стороне её ладони, невзначай. Женщина никак не отвечала, стараясь тут же завести разговор с любым из собравшихся. И вот, вновь она чувствует весьма нежное касание, что вызывает позыв разговорчивости. — Кажется симиты удались на славу, мой дорогой сын, — ласково обратилась к Кораю, что всецело уже растворился в угощениях, набивая желудок больше, чем следует. Он поднял голову, стараясь проглотить очередной кусок пищи, дабы не выглядеть совершенно безумно во время ответа. Но тут ему пришла на помощь госпожа Саба, что за весь вечер не проронила ни слова, кроме кратких благодарностей слугам и благословением перед трапезой. Айсу и не подозревала, что за столом есть ещё один внимательный наблюдатель. — И правда, госпожа, — аккуратно поправила небрежно накинутый на голову платок, — изумительные! Вся кухня в вашем дворце трудится на славу. Кажется, лучше яства мне доводилось отведать только из рук моей драгоценной целительницы Байкуш, — почувствовала, как все взгляды теперь были обращены на нее. Подгнившая душа её тогда явно зацвела. — Она иногда приносила в мой дом сладости, наказывая есть строго понемного, но я, — пожала плечами, — съедала сразу и явно больше нужного. Прекрасная была девушка: юная, светлая, робкая. Мой сын даже имел на нее некоторые виды, жаль, так и остался без её внимания! — задорно улыбнулась в ответ на сконфузившийся вид Амена. Каждому вдруг стало тяжело дышать в той комнате. Амен сжался в плечах, потирая горящее со стыда ухо, Кеманкеш закашлялся, стараясь всячески отвлечь внимание от сказанных женщиной слов. — Прекрасная! — зазвучала громче, — Жаль, что теперь её судьба неизвестна. Кажется, до меня долетали слухи, что некто её увез, видимо, теперь счастлива в браке. — не сводила взгляд с Кесем, попадая четко в цель. — Матушка, ваш дурной язык погубит вас быстрее любой болезни, — Амен шепнул фразу уже в кромешной тишине, не ожидая, что она быстро долетит до ушей четы. — И правда, — наконец неловко констатировал Кеманкеш. — Я думаю, что сия тема недостойна упоминания сегодня. Мой дорогой сын, полагаю, что нам, — все же смог поймать на себе подобревший взгляд супруги, — как твоим родителям, пора дать тебе последние наставления, и проводить тебя в путь яркий и прекрасный. Считаю, что ужин можно считать оконченным, — кистью позволил подняться из-за стола Сабе и Амену. Дождавшись их поклона, он поднялся и сам. Потянув поочередно руки своим любимым дамам — жене и дочери, следом подошел ближе к уже ожидающему сыну, заботливо поправляя ему воротник темного кафтана. На состарившихся веках можно было развидеть едва заметную влагу, на устах его оказалась крайне гордая улыбка. Вряд ли мужчина говорил, как надеется не забыть это лицо, встретить его вновь спустя время. Кеманкеш старался никому не напоминать, как безжалостна боль в его теле, как тяжела жизнь в борьбе с бессилием. Он смотрел на сына исключительно. С обеспокоенной тоской и щемящей сердце радостью. Крепко обнимая его, понимал, что в последний раз слышит нежный молочный аромат. По возвращению Корай приобретет привычку быть взрослым, уже не будет походить на вечного ребенка, не станет смахивать на бушующего подростка. Остепенится, возмужает ещё больше. Может, так и останется в нем нечто от подхалимства и назойливости. Но больше не удержит в себе аромата детства, забудет остатки сказочных дней с клубниками, корабликами, брызгами и жасминами. Он уже плохо помнит детские дни, а с годами — сотрет в пыль воспоминания, станет считать сном. Но сейчас Корай — все ещё наивный мальчуган, что не может устоять в трогательных объятиях, стараясь побыстрее вырваться на волю. — Не позорь нашего имени, не прикрывайся им, не возвышай его. Живи так, будто родители твои бедны и скромны, трудись и знай, что дома твоего возвращения всегда будет ждать сестра, — приобнял девчушку, стоящую рядом с ними. — Теперь ступай, мы с матерью ещё спустимся к экипажу. — Ступай, ступай, — завторила Султанша. Двери закрылись и в зале остались лишь обеспокоенные родители и такая миловидная сестричка, на которую Корай смотрел уходя, запоминая её детское прелестное лицо, что в скором времени превратится в само олицетворение божественной женской красоты. Айсу помахала ему на прощание рукой, зная, что в подобный час её вряд ли выпустят дальше спальни, и за отъездом кареты она будет наблюдать из окна, утирая слезы, что разделят с ней долгую тоску по любимому братцу. Поворачиваясь к матери, она показалась ей крайне расстроенной, сама не понимая отчего столь грустна эта картина. — Матушка, почему так тяжело дается разлука? Мы же вовсе не ссорились и знали, что скоро расстанемся. Женщина крепко прижала дочь к своему телу, целуя золотистую макушку. Поднимая глаза на ровно так же растроганного мужа, она заговорила, смотря в его жгучие карие: — Иногда совершенно не обязательно вздорить, чтобы расстроиться. Когда самый любимый тобой человек покидает тебя, у вас будто обрывается нить, что связывала годами. Ты можешь не понять сейчас его поступка, но с годами познаешь, что решение то было самым правильным, хоть и противоречивым. Кеманкеш улыбнулся, подходя ближе. — Разлука не щадит, моя совушка. Но ты всегда можешь быть уверенна, что он никогда не предаст тебя и воспоминаний ваших. Всегда вернется к тебе. — Правда? — обернулась на отца, утирая раскрасневшиеся глаза. — Правда, — тот ответил крайне добро и искренне, хоть и совершенно отстраненно. За этот вечер она поняла странную вещь. Её родители редко позволяют себе показать свои мысли, их лица никогда не отражают истинные эмоции. Но как только для них наступает момент уединения, в котором нет лишних глаз, они едва ли сдерживают свои чувства, оказываясь людьми крайне мягкосердечными. — Пусть тебя подготовят к ночи, а то глаза твои совсем сонные, — отзовется мать, аккуратно убирая выпавшую из ее прически светлую прядь. — А книга? — поглядит на обоих. — Отец прочитает, как только мы проводим Корая. И она будет с нетерпением ждать, когда же к её светлой спальне подойдут тяжелые трехногие шаги папеньки и его трости. Будет заглядывать в окна, забавно опираясь на подоконник и повисая ногами в воздухе. Станет маяться от стены к стене, выбирая книгу, но остановится на уже заученной «Сказке о потерянной принцессе». Наконец за окном потухнет желтый свет, пробегут прощальные вздохи, и стук копыт станет отдаляться по заснеженной брусчатке. Она в последний раз выглянет, видя, как брат вылезает из окна кареты, размахивая руками, услышит, как кричит её имя и улыбнется во все зубы, зная, что он обязательно вернется к ней. За тем же будет наблюдать Саба из окон своей темной спальни. Её не будет видно с улицы, не будет слышно её скверных слов, что она скажет сыну, сидящему на тахте рядом, дабы эта женщина не вытворила ещё одной необдуманной гадости, какую уже успела сотворить за считанные часы в имении. — Удивительно, какой неприступной кажется эта женщина всем, кроме своей семьи. А на деле — полна глупой слащавости, — закрутила на пальце игривый локон. — Весь вечер смотрела, как она всячески избегала мужчину, не давая ему даже коснуться её. Видимо, ссоры для них — дело обыденное. Сейчас уже стоят чуть ли не в обнимку, — усмехнулась, на что Амен закатил глаза. — А ты видел, как все поменялись в лице, стоило только упомянуть Байкуш. Но больше всего конечно ты: красный, как мак, того гляди и пар из ушей пойдет! Кстати, они знали, что ты набивался ей в мужья? Амен устало выдохнул, потирая переносицу. Скрестив руки на груди, он вновь закатил глаза, не желая никак объясняться. — И не надо, пожалуйста, — наигранно шмыгнула себе под нос, продолжила рассуждения. — Крайне занятно они спорили сегодня. У меня аж кровь забурлила от таких воплей, — эмоционально жестикулируя руками, сжала обе ладони в кулак. — Великолепие! Я сразу же побежала на звук, жаль, — поджала губы, — не успела. Вошла, а они уже затихли. Услышала, как она его упрекает: «Ты знаешь чью кровь несет в себе Айсу?!». А он ей показательно вопрошает: «А Корай?». Не видела, но кажется у обоих от такого глаза округлились. — Хватит, — не вникая, даже зевая. — Ты послушай! Девчонка им или не родная, или во всяком случае не имеет никакого отношения к женщине. Может, он где-то там, с кем-то там, а потом принес в семью. Я даже уснуть не могу, все думаю над этим! — Аллахом прошу, только на него уповаю — останови поток своих несвязных мыслей! — наконец-то она довела своим щебетанием мужчину. Присев рядом с ним, продолжила, полностью убеждаясь в выдвинутом предположении. — Не кровь им значит, — усмехнулась, — интересно. — Вот объясни мне. Как человек, для которого никакие связи значения не имеют, может судить о родственных узах? — Просто, Амен, очень просто. Я сразу поняла, что в этой истории что-то не так, — на минуту повисло задумчивое молчание, — Погоди-ка… Кажется, ей не больше десяти лет. Ты как раз тогда отослал мне единственное письмо, где упоминал, что теперь в услужении Валиде Султан. С чего бы ей вдруг теперь приставлять чужого мужчину к девочке, что вот-вот вступит в зрелость. Только если ты не… — Да отрежут твой дряхлый язык! — вскочил, хватаясь за голову. — Айсу не имеет ко мне никакого отношения. — Жаль, — видимо погрустнела, — я уж понадеялась, что мой сын не так глуп и наивен в своих связях, как кажется. Действительно жаль. Я рассчитывала, что Кеманкеш так злостно смотрел на тебя ввиду ревности. Видимо, этот его тяжелый взгляд — обычная реакция на такого неказистого паренька, как ты, — усмехнулась. — Ложитесь спать, госпожа Саба. Вы все-таки больны, — покинул её душную комнату, скрипя зубами. В другом крыле тихо звенело беспокойство в своей полной беспомощности. Жаль, что Саба погрязла в собственной сплетни, и совершенно не заметила, как высокопоставленная чета отдалилась друг от друга, стоило карете сына скрыться за горизонтом. Кесем поднялась по лестнице, теребя на шее украшение, что неприлично зудило весь вечер. Под ним не осталось и куска белой кожи, все раскраснелось, опухло. Кеманкеш шел следом, стараясь лишний раз не нагнетать. Они разминулись в длинном коридоре. Мужчина побрел до покоев дочери, встречать ночь в теплых разговорах о прошлом, наивных мечтах и прекрасных чувствах родства. Кесем же повернула в сторону одинокого забвения, где душа уже смиренная с звенящей пустотой, медленно бродит от одного угла комнаты до противоположного. Сабе не понять этих высоких чувств сопротивления. Единственное, с чем она хоть когда-то порывалась бороться — дурной язык. Безуспешно. Она вряд ли поймет тяжесть, что порождается ношей султаната, что не смывается в обжигающей воде хаммама, не сходит с обнаженного тела. Не прознает и противоречивой преданности, когда все тело ноет, твердя, что поддано госпоже, а разум восклицает в попытке предотвратить безумный грех. Наконец все сплетается воедино, в обычном ритуале, что повторяется день за днем. Кеманкеш оставляет трость у входа в спальню, и присаживается за спиной госпожи. Его тело чисто, как и душа. Пятна, похожие на карие глаза пробегут по начищенному зеркалу, а в кистях окажется позолоченный гребень. Мужчина не потребует разрешения, совершенно ничего не скажет. Не будет нудно повествовать о своей обиде за его праведные мысли. Не станет сетовать о бушующем в разлуке с сыном сердце. Кесем и так прочтет в его угрюмой позе все, что не будет озвучено. Он никогда не поступится своей заботой. В любую бушующую метель протянет руку, невзирая на униженные гордость и совесть. — Совершенно бестолковый ужин вышел, — начнет Султанша, не выдерживая гремящей тишины. С ее уст все слетит колко, обиженно. — Корай чрезвычайно избалован, будто его породила эта нагловатая Саба, а не я! — Да, не из приятных она, совершенно не из приятных. — Больна она, как же! Как только почувствовала, что её сын вновь заимел мое расположение — заболела, — закатила глаза. — Может, ей движет лишь желание красивой жизни, не более. Не ищи в ней врага. В зеркале отразился острый взгляд, все ещё обиженный. Госпожа затянула пояс халата и поднялась с тахты, невзирая на неоконченные приготовления ко сну. Уже укрываясь одеялом, она смахнула горькую слезу со своих глаз, не понимая, откуда взялись столь острые яростные чувства в давно утихомиренном союзе. Почему-то ей вспомнился момент сегодняшнего дня, как белокожая женщина глядела на Кеманкеша, совершенно не стесняясь членов семьи. В груди зачесалось нечто каменное, тяжелое, не дающее покорно вздохнуть. Поняла она единственную вещь: грядут темные дни, озабоченные, совершенно одинокие. Это понял и Кеманкеш, ещё долго сидевший на кушетке, перебирая меж пальцев жемчужные нити, как проредившиеся четки. Госпожа не надела их на следующее утро, да и в грядущие дни отдала предпочтение исключительно короне. Знак обиды, ровно такой же, как и томительное молчание в ответ на сушеные ветви жасмина на соседней подушке. С годами супруги оставили позади привычку бойко спорить. Теперь в их жизни ссоры сопровождало лишь гордое молчание. Они не прерывали его за семейным столом, при случайной встрече в саду, или у кровати дочери. И впоследствии находили в нем исцеление. Всю неделю, уже минувшую с отъезда Корая, Кесем Султан подолгу засиживалась в кабинете, выезжала в Вакф, до сумерек принимала Хаджи, Мехмеда и Амена. Последний несколько скрашивал её будни незатейливыми разговорами. Более госпожа не позволяла ему нахальства в её присутствии, не доверяла тяжелые мысли, но все ещё оставалась искренне благодарной за ушедшие дни, что он провел с её тяжелым характером рука об руку. И, конечно, молчаливо выражала признательность за Айсу. Она не знала, кто является кровным отцом её дочери, но точно знала, что рождение её оказалось возможным во многом благодаря Амену, как и дальнейшая беззаботная жизнь. Наставник говорил о девочке исключительно в приятном тоне, дабы никак не расстроить царственную госпожу, но с каждым днем все больше убеждался в мнении Корая об этой особе. Ее шелковость при родителях совершенно отличалась от взъерошенности при прислуге. Весьма заносчивая и ветреная, она не больно жаловала учителя, что изо дня в день пытался найти к ней подход. За неделей прошла ещё одна, а они все никак не могли найти общий язык. Амен казался ей весьма любопытным человеком, но при этом она искренне не любила его внешность. Айсу никак не могла понять восхищения брата, но понемногу стала мириться с их общим времяпрепровождением. И вот, когда юная хозяйка поняла, что в доме стало совсем одиноко, а родители настолько увязли в молчании, что сушеные жасмины в их спальне сменились на алые розы, она великодушно разрешила Амену сопроводить её на променад по садовым угодьям. Одетая в шубу из самого нежнейшего меха, с подвязками цвета голубого неба и скромным ободком сверкающим бриллиантами, она вышла из-за массивных дверей, ожидая учителя. Ее тонкая кожа сразу же пропустила морозную краску, а глаза заискрились на солнце. Наконец-то показался Амен, скромно завернутый в темный верхний кафтан. — Вы заставляете меня ждать, — первое, что девочка сказала при встрече. — А вы заставляете меня улыбаться, госпожа Айсу. В скомканной беседе о флоре они обошли все возможные облагороженные зимой тропы, наконец оказываясь в глубине сада возле его застывшего водоема. Оба хорошо знали, что за ними наблюдают. Потому старались держаться подобающе. Айсу не позволяла себе колких фраз, каких набралась из книг, Амен не искал в её словах подвоха, дабы потом не слушать нотаций от Кеманкеша, который в любом случае будет недоволен, что его сокровище потащили на улицу посреди затяжной прохлады. — Хотите узнать небольшой секрет? — Амен остановился у персикового дерева со скоромной оградой. — Хотя нет, простите, это будет излишне. — Теперь вы обязаны удовлетворить мое любопытство, — впервые ее глаза сверкнули, и Амен наконец-то понял, что поистине привлекает девочку — тайны. Ее саму породила огромная тайна, что должна была остаться в стороне от города беспокойных морей, но волею судьбы оказалась в самом его центре. Чувство любопытства — её естество. Как сухое дерево для бушующего пламени, как рыхлая земля для узорчатых цветов, как черное небо для россыпи звезд. По странному совпадению, вся её жизнь была окутана секретами, которые девочка безустанно желала разгадать. Искренне улыбаясь, она надеялась, что придворный расскажет что-нибудь о Нурай. И как жестоко радость улетела с её лица, стоило только мужчине выговорить несколько слов. — Тогда, слушайте, — он подвел её к обледенелым мосткам, чувствуя тот же трепет, что испытывал много лет назад, оставляя ее крошечное тело на краю настила. — В городе из года в год проходит большой праздник. Ночь одного цветка. Каждый вдох тот момент ощущается слаще, ведь все улицы увешены дурманящими цветами — прекрасными ландышами. — Прошу заметить, я давно знаю об этом. Амен ухмыльнулся, наклоняясь к девочке, по-родственному поглаживая её щеку. — Стало, вам известно и происхождение торжества? — Нет! — девочка задумчиво повела глазами на небо, опираясь всей спиной на ограду, раскидывая руки, что почти доставали до края бортов. — Может, так чествуют начало теплых дней? — Нет, Ваша светлость. Этот день берет корни из прошлого вашей семьи, — наконец-то он смог добиться искренней улыбки ученицы. — У вас было множество братьев и сестер, что покинули бренный мир ещё до вашего рождения. Среди них была и Атике Султан, единоутробная сестра нашего падишаха Ибрагима. Она сильно и горячо любила одного мужчину, брак с которым никогда бы не позволила ваша матушка. В одну звездную ночь она пропала, а Султан Мурад, тоже из братьев ваших ушедших, видел её последней. В их крайнюю встречу она оставила ему целую корзину дивных цветов и исчезла. Он всецело искренне любил её, и в надежде, что она вернется, каждый год приказывал украшать улицы ее любимым ландышем, как знак, что город ждет ее, где бы теперь она не была, и кем бы не стала. До последнего своего часа он верил, что их нить судьбы пересечется в этом мире вновь. Верил, даже когда получил известие о причинах её исчезновения. — Так она — потерянная принцесса? — растрогавшись, сделала шаг ближе к наставнику. Мужчина аккуратно обнял её, не позволяя себе излишних воспоминаний. — Не знаю, никто не знает, что тогда случилось точно. Много лет она считается погибшей. — Нет, вы меня не поняли! — тут же отстранилась, предпринимая попытку вернуться ближе к берегу. — Я нашла в библиотеке отца одну занятную книгу, в которой все удивительно и неясно, — уверенно зашагала по протоненной тропе. — Она слишком сложна для простой сказки, но рассказывает о совершенно невозможной фантазийной истории, — активно зажестикулировала.— К тому же, все в ней неладно. Есть неясные мне записи, рисунки. Могу полагать, что книга совершенно точно описывает предысторию событий, о которых вы мне рассказали. — Тогда принесите ее к следующему занятию, я попробую помочь вам с этой загадкой. В тот момент Амену ответили вновь сверкающие глаза. Уже в своей скромной опочивальне он ликовал от радости. Глупо улыбаясь в зеркало, он чувствовал невозможное облегчение от того, что наконец-то подобрал верный подход к столь загадочной девочке. В его жизни появилась ещё одна особа, что никогда не будет разгадана им до конца, и тому не было сомнений, и не было стыда в подобном. Амен искренне изумлялся таким людям, находя их крайне изумительными. Но тут же его радость улетучилась, когда он понял, что в очередной раз может раскрыть чужой секрет. На его лбу выскочила испарина, преодолевшая путь до шеи по всей бугорчатой коже, а лицо приняло вид угрюмый и сосредоточенный. Если месяцы назад он горел обидчивой злостью на своего давнего приятеля, не придерживая язык за зубами в присутствии маленькой госпожи, то теперь же, никак не хотел допустить, чтобы сие светлое сокровище пострадало от неотесанных слов, что легко могут разрушить нежный мир Айсу, в котором она прибывала все свои сознательные годы. Смотря в окно, он более не видел заснеженных пейзажей, наоборот, глядел в самое сердце ненастий, припоминая кричащий тьмою час, когда жизнь в имении перевернулась, общаясь в мрак. Глядя на небо, ему открывалось воспоминание о двуликой лунной ночи, в которой, как оказалось позже, не было ничего, кроме горя. Настигающие тучи все больше притягивали его, напоминая, что наступила неминуемая середина зимы, а значит и день большой скорби. Его наполнила решимость разделить боль в бездонных глазах Султанши, и он стремительно направился к кабинету, лишний раз ненавистно бросая взгляд на запертые покои матери. Уже подходя к заветной комнате, сквозь приоткрытую дверь он услышал разговор, суть которого, хоть и повергала в ужас, но была весьма предсказуема. В кабинете Валиде Султан, что первый раз за нынешнюю декаду изъявила желание остаться дома, а не разъезжать по городским делам, заседал один из членов совета дивана, не так давно вошедший в него, во многом не без влияния госпожи. Имя его и голос хорошо знакомы египтянину — Мехмед Кепрюлю. Наскоро оглядываясь, проверяя, нет ли за ним наблюдателей, Амен весьма нахально прислонился ухом к узкой щели, навостряя свой слух. — Если мой лев сам не желает понять опасность, что исходит от этой женщины, я открою ему глаза. Он уже вполне здоров, потому ночью, после того, как мои служанки в гареме закончат свое дело, ты лично откроешь двери кафеса. — Валиде Султан, я не в праве оспаривать ваши решения, но если поднимется бунт? Женщина поднялась из-за стола, показываясь в полный рост перед мужчиной. Взглядывая в окно, она вновь отметила, что ее покорные слуги ожидают приказа, сидя на парапете. Лишний раз в голове проскочили грязные слова Ибрагима, сказанные им сгоряча и от тяжелых любовных помыслов. Пару дней назад, когда госпожа в очередной раз справлялась о здравии ее Властелина, она отчаянно поняла, что теперь, чувствуя свою силу, Падишах может повторить ошибку своего брата, которая стоила тому жизни. Ибрагим, и так недолюбливавший обстоятельства, что смогли породить второй брак его преисполненной достоинством матери, теперь властен разрушить его, или же сослаться на это обстоятельство, и лишить себя единственного союзника, что всегда будет на его стороне — Регента Валиде Султан. И в тот момент, чувствуя нескромный страх за собственное будущее, да и за последующие легкомысленные годы своих младших детей, она приняла решение, что еще больше будет не по душе ее супругу, но точно успокоит ее разум. Несколько подумав, огласила: — Янычары никогда не встанут за спиной женщины, у которой из заслуг — гаремные сплетни. Они скорее предадут её тело земле, чем предадут меня. — Если Байкуш Султан вы не хотите лишать жизни сразу, то что будет с ее детьми? — Увы, — цинично поджала губы, — иного пути нет, Мехмед. Отстраняясь от дверей, Амен ощутил сильный зуд по всему телу. То, что он намеревался сделать, всяко противоречило честности. Пытаясь угомонить трясущиеся руки, он стал сильнее сжимать их, стягивать кафтан ниже. На минуту его окутал жар с терпким послевкусием на языке. Лицо исказилось от сильнейшей ярости. Ровно до последней минуты ему казалось, что Байкуш не настолько глупа, чтобы перенести в жертву своих детей, но теперь он понял, заливаясь кровавым гневом, что у этой женщины не осталось и доли рассудка, который бы та могла потратить на спасение жертв плотских утех. Почти что выбегая из парадной части дворца, он столкнулся с Кеманкешем, а точнее с его недовольным бормотанием. — Извините, мой друг, — поднял трость, что неосторожно выбил из рук мужчины, — я весьма задумчив сегодня, — все, что смог выговорить. — Ты от Кёсем Султан столь скоро уходишь? — Да, простите, мне надо торопиться. К ней пожаловал Мехмед Кепрюлю, жаль, но я думаю, что она не станет сейчас вас принимать, — протараторил, явно думая о своем. Амен тут же скрылся за поворотом, оставляя Кеманкеша в смятенных чувствах. Седовласый господин понимал, что может означать приезд нового протеже Султанши, и хорошо отдавал себе отчет, что теперь он не сможет изменить её решения, как бы жестоко оно не отзывалась внутри миролюбивого сердца. Неспешно разворачиваясь, он побрел в сторону вечно цветущего сада, где вновь надеялся увидеть исключительно нежные аллеи жасминов. Те все ещё отказывались цвести круглый год, хоть их покорный слуга не терял надежды. Оставляя болезнь позади, он каждый вечер поднимался по служебной лестнице вверх, подолгу занимаясь кустарными делами, читая книги, или наблюдая, как гордый коршун, за всем миром, вид на который открывался из многочисленных окон. Так ночь багряным закатом сменяла день, и он покидал печальные ростки, запасая на грядущие сутки молчания ветвь благородного символа его любви. Не имели сути сила его обиды или цвет бутона, что он положит на подушку господского ложе, мужчина всегда будет хранить у сердца жасмин. И нынешними сумерками, видя как по аллее проплывает одинокий свет фонаря, он спустится ему навстречу, держа меж фаланг первый свежий бутон, который совершенно одиноко зацвел среди зимней стужи. Султанша встретит его взглядом, исключительно удручающим, сбросит на плечи тяжелый капюшон шубы, и наклонится расчистить снег на коре персикового дерева. — Девять, — кряхтит сухой голос, — девять лет печали. — Как мы были наивны, когда решили, что Айсу сможет утолить нашу скорбь. Я была, — разрушит немой порядок. Легкая рука Кеманкеша утрет росу с лица госпожи, что никогда не перестанет винить себя и не сознается себе в этом. Женщина позволит себе уткнуться лбом в плечо мужа, покачивая головой. Они останутся стоять так, безмолвно сожаления. Нежная кисть выскользнет из крепкой хватки мужчины, что безмерно соскучился по ласке и трепету, что покинули их вместе с отъездом Корая. В ответ на его жалостливый взгляд, Кесем пожмет плечами и отвернется, так и не приняв протянутый напоследок первый свежий жасмин, что уже пожух на морозе. Затем госпожа скроется вместе желтым фонарем, а Кеманкеш станет читать молитву, опускаясь коленями в стоптанный снег. Общая скорбь не излечит их от обиды, не сломает терновую стену, не переменит волнений в государстве, что стали лишь поводом. Женщина еще долго будет сидеть на балконе, имея привычку игнорировать любую стужу. Кеманкеш останется в одиночестве наблюдать за тлеющими углями на нижнем этаже, пока выше не потухнет весь свет. Тогда он дойдет до детской спальни, убеждаясь, что его милая дочь крепко спит. Как только он закроет двери в ее покои, и отойдет достаточно, чтобы шагов не было слышно, Айсу подскочит, наспех обувая башмачки, и побежит с книгой в руках к учителю, не имея терпения ждать до утра. Добегая до узкого коридора, она постучит в обе двери, но шаги раздадутся только за одной из них. В ответ на шум выглянет госпожа Саба в ночных одеяниях и с тонкой длинной курительной трубкой в трясущейся руке. Девочка завороженно посмотрит на грациозную женщину, что будто парит над полом в своих передвижениях, и попросит войти. — Мой сын пока не вернулся, но я думаю, что у тебя нечто важное, раз ты решила прибежать сюда среди ночи, — она усядется на диван, осматривая растрепанную девочку с ног до головы, и долго вдыхая табачную смесь. — Вы правы. Не могли бы вы передать ему, что мне необходимо почитать на ночь, потому как мои родители сегодня не сочли нужным этого сделать, — несколько смущаясь, произнесла первое пришедшее в голову. — Почему же я не могу тебе помочь? — указала на место рядом с собой. — Вот, это сказка, — девочка раскрыла книгу на середине, отлистала несколько страниц и указала на второй абзац, — отсюда. — Только сначала я хочу, чтобы ты мне помогла, — отложила трубку, и переняла в свои руки писание. — Тебе не известно, с какой целью твои родители в любую погоду в ночи приходят к дереву в дали сада? — Не знаю, — устало зевнула. — Может, оно как-то связано с Нурай. Мне ничего об этом не говорят. — Нурай? — новое имя, столь созвучное с первенцем госпожи и раба, вызвало неподдельный интерес. Девочка без лишней радости вздохнула, покачала головой. — Я не знаю ее. Мой брат сказал, что она умерла, и он сам ее не видел. Может, очередная моя сестра, покинувшая матушку до моего рождения, может… Не знаю. Мне запрещено тяготить свою светлую голову таким разговорами. — Весьма интересно, весьма, — промолвила шепотом. — Ладно, — в глазах у неё заискрился сам шайтан, как только она смогла сложить несколько деталей одного пазла. Саба покорно стала читать девочке книгу, пока та не задремала, а следом, и сама провалилась в сон, совершенно не замечая, как в комнату кто-то вошел, унося сопящую Айсу прочь.

***

По холодным плитам дворца Топкапы разлетался мрачный гул, тени факелов дрожали на стенах, занавески гарема колыхались от поднявшегося ветра. Но пристанище Султанов спало, не думая тревожиться о таких мелочах. Никто в нем не знал о том, что сегодняшняя ночь накажет всех безродных, и совершит торжество справедливости. Подданные слуги великой госпожи нагнетающе кружили вокруг башен дворца, ища тех, чью жизнь сегодня решено было забрать. Они громко каркали, пока служанки гарема бесшумно открывали двери в детские комнаты. Двери Кафеса заскрипели на ржавых петлях, в полумраке показались три совершенно разных силуэта. Определенно неказистый, низкий и полноватый плелся позади всех, весьма уверенный и широкоплечий шел впереди него, но шествие возглавлял подергивающийся зажатый человек, не знающий правильного пути. Все трое остановились у входа в султанские покои, оборачиваясь на громчайший пронзительный крик со стороны гарема. Это был беспомощный плаксивый выкрик о помощи. — Байкуш, — промолвил Султан Ибрагим, так и не доходя до своих покоев. Он ринулся в сторону гарема, отталкивая зевак. Когда он оказался у комнаты своей любимой наложницы, то увидел, как та медленно впивается в спинку кровати, подбирая под себя ноги. В глазах ее застыл леденящий страх, а на другом краю кровати лежали два мертвых безродных пса.