Forever After

— Стой! — Пошел к черту, Дит... — Да постой же ты! — Дитфрид схватил его за плечо и резко обернул к себе, заставляя остановится. Ему пришлось преследовать брата, который, едва услышав предложение, встал и молча побрел обратно к деревне. Совсем не на такую реакцию рассчитывал Дит, когда с воодушевлением расписывал ему свой план в надежде, что брата, как минимум, заинтересует такая перспектива. Быть может, он сказал что-то не так, однако капитан успел всего несколько фраз бросить, после чего Гилберт поспешил уйти. Старший брат тщетно пытался обратить на себя его внимание, но Гил молча шел прочь, словно не замечая его. Поняв, что тот не собирается останавливаться, Дитфрид силой заставил его сделать это, нагнав уже на пустой, песчаной дороге, ведущей к поселку. Ему недостаточно было услышать просто отказ. Он знал своего младшего брата как человека рассудительного, умевшего грамотно использовать полученный шанс, если цель того стоила, но сейчас он вел себя странно. Любой на его месте не задумываясь принял бы такое предложение, несмотря на риски. Гилберт бросил на него недовольный взгляд, дернул плечом, сбрасывая с себя его руку, но все-таки остановился. От резкого движения пустой рукав всколыхнулся в воздухе. Дит думал, что этим сможет окончательно закрепить их примирение после долгих лет вражды, но, взглянув на Гилберта, понял – все вышло совсем наоборот. Со стороны деревни доносились старческие голоса и лай собак. Гилберт покосился на частокол за спиной, словно сожалея, что не успел вовремя добраться до спасительной деревни, где Дит не стал бы продолжать разговор. Теперь же приходилось волей-неволей его выслушать. А делать этого не хотелось, особенно когда было понятно, о чем пойдет речь. — Тебя на войне контузило что ли? — гневно рыкнул ему в лицо Дитфрид, оскалившись, как дикий зверь, сверкнув светло-зелеными глазами. — Совсем голову потерял?! Ты должен это сделать! — Иди. К. Черту, — еще раз повторил Гилберт. — Мне это не нужно. Обойдусь. За предложение спасибо, но на этом закончим. Он развернулся было чтобы уйти, но Дитфрид привычным движением снова повернул его к себе. — Нет уж. Я с другого конца континента приехал сюда не для того чтобы оставлять тебя с этим. Неужели ты не понимаешь – от такого нельзя отказываться. Я договорюсь. Найду отличного специалиста. Это самое меньшее, что я... — Так ты вину заглаживать явился? — фыркнул Гилберт, сморщившись от презрения, не дав ему договорить. — Совесть замучила? Или твоя гордость не позволяет принять, что твой брат – калека? Неприятно смотреть на меня? Так не смотри. Я тебя не заставляю. Я рад был с тобой встретиться. Ты хотел узнать, жив ли я. Узнал? Теперь возвращайся обратно. А я справлюсь и без твоей помощи. — Кто бы о гордости говорил? — бросил Дитфрид в ответ. — Кому нужна твоя величавость, когда ты стал безродной дворнягой? Да только вот хочешь ты этого или нет, сколько не беги, в какой дыре не спрячься – кровь у нас одна. Ты был и останешься Бугенвиллея до самой смерти. Кто же еще тебе это скажет кроме меня? — Заткнись... — Гил стиснул пальцы в кулаке, хрустнув костяшками. Он сдержал порыв врезать ему. В конце концов, на что он надеялся? Что его оставят в покое? Не в духе брата так поступать. Упрямый до безрассудства, он всегда добивался того, чего хочет, но только не в отношении Гилберта, решения которого переубедить из-за того же упрямства было еще сложнее. Давно у них не случалось таких "столкновений лбами". Гил даже успел позабыть какого это, не общаясь с родственником так долго. Так просто от него не избавится. Нужно что-то придумать, пока он еще в состоянии контролировать свой гнев, дабы конфликт не вылился во что-то неприятное. Было бы лучше расстаться с Дитфридом по-хорошему, без скандалов. В конце концов, он не врал, что был рад его видеть, и все же, не мог согласиться с его мнением. — Что ты теряешь? — не сдавался Дит. — Разве может быть хуже? Ты еще не настолько стар, чтобы не пытаться все изменить. От тебя ничего не требуется. Я всем займусь сам. — Дит... — Я не собираюсь заглаживать свою вину перед тобой! — крикнул старший брат. — Она была, есть и будет. Мне не изменить того, что я натворил. Но я хочу, чтобы ты провел остаток своих дней достойно. Только последний тупица этого не хочет. Просто выслушай меня, хорошо? Если откажешься, я развернусь и уйду, обещаю. Гилберт с сомнением посмотрел на Дитфрида. И куда от него деваться? Не отвяжется же. Пусть выскажется, если ему так хочется. Может быть хоть успокоится. Наверное, он действительно поддался порыву и слишком рьяно отмахнулся от его слов, сам не понимая, чем был вызван такой всплеск эмоций, нехарактерный для него. Он всегда был человеком уравновешенным и отлично сдерживал свои эмоции, когда того требовала ситуация, а здесь, на острове проводил свое существование в полном, почти затворническом спокойствии, потому сейчас чувствовал давно забытый огонь жизни, стучавший пульсом в висках. Как будто это память прошлого воскресила в нем старые чувства, и брат стал катализатором, запустившим этот процесс. Нужно было остановится и подумать, пусть ему и не нравилось то, на что его подталкивал Дитфрид. Возможно, в его словах и был какой-то смысл. В конце концов, если он не отступал, значит ему было действительно важно. Как он и говорил – Дит никогда и ничего не делал, если не был крайне заинтересован в поставленной цели. Гилберт тяжело вздохнул и кивком головы показал направление, молча соглашаясь на разговор. Они продолжили подъем вместе. Гил шагал впереди, брат не отставал, но держался на несколько шагов позади так, что мужчина ощущал его взгляд на своей спине. У забора перед сужающейся тропинкой к деревне он свернул в сторону и сел на скамейку. На ней недавно отдыхали деревенские старики, которых согнал полуденный жар. Обычно в такие знойные дни они спускались к виноградникам позже остальных жителей деревни, а в выходной день как сегодня имели полное право немного отдохнуть, оставив работу на женщин и детей, которые сегодня были свободны от школы и помогали взрослым. — Во-первых, — Дитфрид сел рядом, сразу же продолжая прерванную беседу, как будто опасался, что Гил может передумать, — я не собираюсь тебя отсюда так сразу выдергивать... — Именно это ты и собираешься сделать... — фыркнул Гилберт, но капитан словно не слышал его недовольства, сосредоточенный на том, как бы доступно объяснить младшему брату простую мысль. — А во-вторых, временные неудобства – ненадолго. Я ведь просто рассказываю, как можно поступить. Это не произойдет сегодня или завтра. Я понимаю, что на это все нужно время, и ты не сможет одним днем решиться на такой шаг. Ты ведь тот еще перестраховщик. — усмехнулся он, стараясь за этой небрежностью скрыть свое волнение. — Ты это сегодня придумал? — спросил Гилберт. — Ты понятия не имел, что я без руки остался. — Утром... — ответил тот. — Как только протрезвел... Много времени, чтобы понять, как именно живут островитяне, Дитфриду не понадобилось. Беккер хорошо описал их быт. Все это отличалось от того, к чему привык капитан, и пусть Гилберт и пробыл здесь достаточно долго, чтобы осесть на этом клочке земли с концами, человеку ставшему инвалидом не на старости лет, а в молодом возрасте должно быть не просто работать наравне со всеми. Хоть Вилли и сказал ему, что Жилберт преподает в местной школе, и увечья не мешают ему заниматься своим делом, никто не знал беглого офицера лучше, чем его старший брат. Гил никогда и никому бы не признался в том, что чувствует на самом деле, прекрасно отыгрывая роль человека, которого все устраивало. Так уж их воспитали – прятать свои истинные чувства и выглядеть достойно в глазах окружающих, особенно, высшего общества, где любое проявление слабости никогда не забывалась и порицалась порой жестче, чем несоблюдения этикета. Дитфрид очень рано понял это, потому и ненавидел подобные сборища, с отвращением осознавая, что все равно был частью всего этого, и как бы далеко не сбежал – ничего со своей кровью поделать не сможет. Впрочем, как и Гил. Но вот теперь у них не было зрителей, непрерывно следящих за каждым шагом, как голодные стервятники, только и ждущие момента, когда кто-то совершит ошибку, мгновенно приведшую к поводу для сплетен, дабы возвысить себя над другими. Старший сын семьи Бугенвиллея был очень скоро забыт, но даже так, иногда он имел возможность собрать некоторые свежие сплетни из мира аристократов, и к счастью, имя Гилберта никогда не слышал. У него просто не было на это времени. После смерти отца, в последний вечер когда он видел его в добром здравии, можно считать отправной точкой всех злоключений, обрушившихся на них. Дит не потратил много времени в поисках виновника всех бед. Проще всего было свалить вину на девочку, которая никогда и своей собственной воли не имела. Тогда это казалось разумным и правильным. Теперь же, глядя со стороны на себя прошлого, Дитфриду становилось стыдно. Он жалел себя, в то время как те, на чью долю выпало больше испытаний, не искали козлов отпущения. Быть может именно чувство вины подтолкнуло его на эту мысль, возникшую изначально из желания помочь брату и сделать его жизнь чуточку лучше. Благо, он действительно мог это сделать, но только лишь при его полном согласии. Оставалось верить в свою силу убеждения и здравый смысл Гилберта, который мог переломить гордость пусть и бывшего, но военного. Почему-то, жизнь Гила в качестве аристократа ему представлялась лучше, чем жизнь простолюдина. Ранения в рядах армейской знати всегда считались признаками отваги и храбрости. Дит лично знал некоторых офицеров перенесших тяжелые травмы в ходе военных действий. Выйдя на заслуженный отдых, они продолжали оказывать большое влияние на политику и армию в целом, отчего их статус, если уже и был достаточно высок, лишь больше укреплялся. Не говоря уже про заслуги перед страной. Стоит ли говорить брату, что в Лайдене он стал национальным героем, а два ордена врученные посмертно лежат на каминной полке в кабинете Дитфрида? "Эх, был бы жив этот старый брюзга – на седьмом небе от счастья б оказался..." — подумал про себя капитан, представляя, как их мерзкий папаша, ничего не делая, за чужие заслуги оказывается на ступень выше тех, кого так мечтал превзойти. Да даже если бы этого не произошло, он все равно нашел бы возможность использовать Гилберта в своих грязных планах. Хорошо, что братец нашел в себе силы сказать ему "нет" и пойти против его воли. Дит опасался, что если этого не случится, Гил навсегда останется на привязи. Он мотнул головой. Вот опять... Стоило им увидеться, как призраки прошлого буквально хороводы перед его глазами водить начинают, заставляя вспоминать вещи, о которых хотелось поскорее забыть. Сейчас не было на это времени. Он должен был переубедить брата, пока тот готов был услышать его. Другой возможности у него может уже и не быть. — Если Вайолет с этим справилась, то и ты сможешь. Ей заменили две руки, а у тебя одна... — перешел к сути мужчина. — Мне не составит труда найти врача, который проводит такие операции. Я в этом ничего не понимаю, но... — Вайолет – девушка, — сказал Гил, отвернувшись от Дита. — Ей это действительно нужно. А я...черт со мной. Привык уже. — То есть ты сам никогда не думал об этом? — недоверчиво спросил капитан, намеренно заставляя Гилберта обратится к собственным мыслям. И попал в точку. Ему действительно предлагали пройти через долгую реабилитацию и доктор Макаров, который ампутировал его руку, готов был предложить свою помощь в подборе хирурга с необходимыми навыками и достаточным опытом, но он отказался. Он ничего не хотел. Время, проведенное в лазарете военного госпиталя, вытравило из него все желание жить. Ему было все равно, что будет дальше и какой будет его жизнь. Беседа с врачом была долгой, но Гил практически не помнил ее, разве что резкость Крука врезались в его память, ведь этот доктор был не из тех, кто выбирает выражения. В конце концов, нельзя разбудить человека, который притворяется спящим, и сколько бы не бился Макаров, ему не удалось уговорить своего упрямого пациента предпринять меры по возвращению утраченной конечности. Возвращению, конечно, сильно сказано. Вернуть утраченное было невозможно, и Гилберт слабо представлял себе, как это может выглядеть. Металлическое протезирование только набирало популярность, а с приходом войны численность специалистов этой области только возросла на волне огромного спроса на услуги протезистов. И стоило это не малых денег. Однако мало кого могла остановить такая мелочь. Ведь деньги найти можно, а вот оторванную снарядом руку или ногу... Чтобы Крук отстал от него окончательно, Гил продолжал играть роль безымянного солдата, за которого не кому было поручиться. Он прекрасно знал, что стоил ему воспользоваться своими привилегиями для того, чтобы получит средства для операции, его личность раскроется, и он вернется обратно...Свой дом без Вайолет он уже не мог представить. Армия, полигон, учения, поместье – она была с ним всегда и везде. Если она жива, если Клаудия сдержал свое слово, лучшее, что он мог сделать ради нее – исчезнуть. Подумать только... он едва не загубил будущее ребенка, используя ее в своих целях, пусть и следуя чужим приказам. Ведь Вайолет выполняла не чьи-то, а именно его приказы. Здесь ему не было оправдания. Человеку, принявшему свою участь скитальца, отбросившего имя, протез был ни к чему. Люди, соглашающиеся на это обладали не только средствами, но и, самое главное, волей к жизни. Он же был этого лишен. Единственная выгода в его нынешнем состоянии была в том, что в калеке никто не увидит именитого дворянина. Даже те, кто его знал, наверняка, встретившись с ним в переулке, прошли бы мимо. С такой установкой он прожил эти годы, пожалев об этом впервые лишь вчера, когда так хотел прижать к себе Вайолет двумя руками... Он так мечтал сделать это, но теперь не был способен даже на такое. — Думал... — подытожил Дитфрид, расценив молчание Гилберта за ответ. — Так что же тебя останавливает? Мужчина почувствовал, что заставил Гилберта задуматься, и не собирался останавливаться, продолжая гнуть свою линию, стараясь держать себя в руках и не повышать голос. С Гилбертом такое не сработало бы. Даже сейчас он похоже слушал не его, а думал о чем-то своем, но тем не менее, в какой-то мере у него получилось найти правильные слова. Знать бы еще какие. Гил не отвечал ему. Дитфрид даже успел подумать, что брат попросту игнорирует его и он поторопился с выводами решив, что может добиться успеха в своем замысле. Облака над головой медленно и спокойно перекатывались по голубому, высокому небу. Солнце поднялось высоко, и от жары не куда было деться. Теперь Дит понимал, почему поблизости никого нет – попрятались от солнцепека, в то время как они оставались вдвоем под палящими лучами. Гилберта это казалось, абсолютно не тревожило, ну а Дитфрид, привыкший к умеренному климату Лайдена, чувствовал, что рубашка неприятно прилипает к телу. Он отдернул воротник, медленно выдыхая, и смахнул со лба начинающий выступать пот. Угораздило же всему этому произойти в самый разгар лета... — Долго еще будешь молчать? — не удержался Дит, неодобрительно покосившись на брата. — Не можешь найти причину отказаться, но слишком упрямый, чтобы это признать? Гилберт не отреагировал, но судя по тому, как дернулась его бровь, прекрасно услышал издевку старшего брата. Это была его излюбленная стратегия – не давать собеседнику времени найти достойный ответ и продолжать нагружать словесным потоком до тех пор, пока оппоненту не придется сдаться и признать свое поражение. Как это обычно бывает, самые лучшие мысли всегда приходят только когда дискуссия окончательно себе исчерпает. Однако ему было что сказать брату. Только вот он не знал как объяснить ему это. Слишком много времени прошло с тех пор, как они последний раз доверялись друг другу как родственники, а не как чужие люди, которым пришлось сосуществовать под одной крышей. Дитфриду всегда недоставало чуткости и сочувствия к окружающим, и Гилберт так и не понял до конца, врожденная ли это особенность или она появилась после того, как отец взялся за их воспитание? Конечно, он мог бы сказать все как есть, но сомневался что старший брат поймет его. Пусть рядом с ним сидел родной по крови человек, которому хотелось верить, Гил разучился открываться людям. Даже тем, которых знал так долго. Клаудия, старый и самый лучший друг, лучше всех почувствовал это на себе, когда был встречен словно незнакомец. Сколько продлилась их беседа? Две минуты? Три? Понемногу возвращаясь к тому немногому, что осталось от прежнего Гилберта, он все лучше осознавал, что вел себя неправильно по отношению к людям, которые нашли его. Пусть они и потревожили его забвение, в которое он погрузился, спасая себя от всего, что связывало его с прошлой жизнью, Гилберт действительно был рад видеть их: Клаудию, Дита, Вайолет... " Вайолет..." Появление этих двоих ничего бы не изменило, но именно она стала его спасением и благословением судьбы, которая так жестоко обошлась с ним, но несмотря на это вернула ему ее. Она заслуживала намного больше, чем он мог ей предложить, имела право на лучшую жизнь, от которой отказалась ради него, так же как она когда-то давно отказалась оставить своего командира и спасать свою жизнь. Гилберт вздрогнул. Это были совсем разные ситуации, но тем не менее он не мог не разглядеть в них нечто общее. Мужчина боялся, что вновь причинит ей боль, при этом понимая, что сейчас, беря во внимание ситуацию, в которой они оказались – это невозможно. Если в мире и существовало самое безопасное место для жизни, оно было здесь. Правительство Гардарики не спешило принимать остров под свою юрисдикцию. Равно как и помогать его обитателям, но именно это и стало причиной, по которой Гилберт прекратил свои скитания и решил остаться здесь навсегда. Экарте был свободен. Свободен, как и он сам. Военная форма больше не обременяла его, погоны не заставляли безропотно выполнять приказы как армейскому псу. Он был волен решать, что делать и как поступать. Но вместе с тем этот остров становился для него тюрьмой, хоть Гилберт был не против оставаться в ней узником. Мир там, далеко за морем, казался ему эфемерным и недосягаемым. Он не скучал по нему, стараясь не вспоминать о нем, и все же иногда ему мучительно хотелось узнать хоть что-то о Вайолет. Какой она стала? Смогла ли перестать считать себя оружием? Обрела ли счастье, которое он так хотел для нее создать, а в итоге оказалось что она могла найти его лишь там, где они могут быть вместе. Ему все еще было трудно в это поверить, но вместе с тем сердце грело это мягкое, легкое чувство, вернувшее ему желание жить. Ради нее. Его отказ Дитфриду был продиктован устоявшемся мнением и образу жизни, который он вел сейчас. Здесь он не соврал. Для себя самого ему не нужны были никакие перемены. Его инвалидность не мешала ему работать учителем и чинить виноградный погрузчик, да и помощников рядом всегда было достаточно. В какой-то мере он принимал свое уродство как наказание, и смиренно нес свой крест, глубоко в душе считая, что заслужил это своими поступками и действиями. Не осознавая этого, нагружал себя любой работой, за которую он мог взяться, так мужчина отвлекал себя от мыслей о прошлом. Но они все равно возвращались, грызли его по ночам, как голодные звери, терзали душу, вспыхивали в измученном сознании обрывками образов, лицами, голосами, заставляя сходить с ума. Избавится от них он так и не смог. Даже травяные настойки, собранные специально для него доброй старушкой-травницей, не способны были справится с ними, и единственная польза от такого лечения - не самая затяжная бессонница, которая почти не мешала выполнять ежедневную работу. Гилберт не был глуп. Он прекрасно понял, что именно имел ввиду Дитфрид, предлагая ему пойти на этот шаг. Теперь он должен был думать не только о себе. Даже если она принимала его таким, каким он стал, и, не раздумывая, осталась с ним, Гилберт все еще мог сделать что-то, чтобы подарить ей жизнь немного лучше той, которую смог бы создать имея всего одну руку. Сейчас, поразмыслив об этом хорошенько, ему было бы проще согласиться на такое безумство. Это будет не просто сделать даже при условии, что он согласится, и потому ему хотелось бы, чтобы Дитфрид не разбрасывался громкими речами о том, что на деле может оказаться вовсе не так радужно, как он описывает. Для брата было нормальным не думать о последствиях и идти на пролом. Сначала делать, а потом уже думать. Такого пути он придерживался и на службе, и порой этот подход становился удачным, а риски оправданными, однако в жизни все совсем по-другому. Гилберт же всегда и во всем старался не надеяться на успех или везение, а просчитывать возможности. Нельзя было принимать решение, поддавшись эмоциям. Ему нужно было подумать и обсудить все это с Вайолет. Без ее мнения он не станет ничего предпринимать. Они вместе, а значит и решение будет общим. Такой вывод оказался очень простым, и Гилберт сам изумился тому, как долго к нему шел. Вывалив на него все и сразу, Дитфрид запутал его и на то, чтобы привести мысли в порядок, понадобилось больше времени. — Ты так просто об этом говоришь... — хмыкнул он, наконец взглянув на брата. — Словно на чашку чая приглашаешь... — Ты хотя бы сможешь держать эту чашку двумя руками, — парировал Дитфрид. — Ни за что не поверю, что тебя это устраивает... — он небрежно подцепил рукой пустой рукав Гилберта и отбросил в сторону. — Ладно бы не было возможности исправить, а она есть, и весьма неплохая. Стоит лишь руку протянуть... Гилберт недовольно покосился на него и Дитфрид, кашлянул в кулак, понимая, что перегибает. В конце концов, он совсем ничего не знал о том, что чувствует Гил. Ни сейчас, ни тогда, ставя перед собой совсем другие приоритеты, он упустил самое важное и уже ничего не мог с этим сделать. Быть может, будь они более близки друг другу, никаких споров и разногласий у них бы не возникло. Старший брат действительно хотел понять младшего, но похоже выбрал совсем не те методы и вместо спокойного разговора, как обычно опустился до оскорблений и колкостей. Он продолжал это делать, даже когда понимал, что ничего не сможет добиться, не желая терпеть поражение даже в таких мелочах. Дит наступал на одни и те же грабли и сам не понимал, почему это происходит. Ему было сложно общаться с людьми, особенно с братом. Вечно говорил то, чего не следовало, когда в мыслях было совсем другое. Наверное, это и есть его предел. Нельзя стать в одночасье хорошим, когда всю свою жизнь ты совершал поступки, за которые испытывал угрызения совести даже в зрелом возрасте. И все же ему хотелось хоть раз в жизни быть откровенным с человеком, ближе которого у него не было на всем свете. Дитфрид всеми силами старался показать это, но и сам признавал, что получается у него ужасно. И даже здесь характер не позволял ему сдаться, заставляя пробовать снова и снова. Он мог надеяться на понимание Гилберта, что он сможет и сам додуматься до того, что именно хочет сказать брат, но на этот раз Дит решил говорить, а не молчать. Внушать, а не кричать и наконец-то научиться слушать кого-то еще кроме себя самого. Эгоизм плохо поддавался переменам, бунтовал и пытался сбить его с пути, но все же у капитана было достаточно сил, чтобы впервые произнесли вслух то, о чем кричала его душа. — Прости... — повинился он хриплым голосом. — Меня заносит временами, сам знаешь... "Он то знает, а ты о нем не знаешь ничего" — словно издеваясь прошептало подсознание, отчего Дитфрид скривился, почувствовав острый укол вины, и отвернулся до того, как брат заметил его. — Я ведь не знал даже, найду ли тебя. А теперь еще выговариваю что-то вместо того, чтобы радоваться, что ты жив... Никогда не считал себя хорошим старшим братом, достойным примера, но я правда хочу просто помочь, и мне тяжело осознавать, что мою помощь ты воспринимаешь как подачку или способ грехи смыть... Тебе, скорее всего, в это будет сложно поверить, ведь ты знаешь меня лучше меня самого, но может быть первый раз за все это время я делаю что-то по доброй воле и искренне хочу помочь. Ты так отказываешься от этого, что мне кажется, будто я последний мерзавец, но я буду рад, если ты поверишь мне, даже если я этого не заслуживаю... Дитфрид замолчал. Словам было трудно проходить через его горло. Оно сжималось до хрипа каждый раз, как он произносил очередную фразу, и было больно в груди то ли от понимания того, каким жестоким чудовищем он стал, то ли от осознания собственной ничтожности. Противное чувство... тяжелое, но ему нужно было пережить это и смотреть правде в глаза. Сейчас он создавал себе проблемы сам, на пустом месте, и обвинять Гилберта в том, что он попросту не научился по человечески общаться и решать проблемы любым способом, кроме унижений, было просто глупо. Легко найти виноватого в своих бедах. Им может стать любой: прохожий, наступивший на ногу, недалекое начальство, одинокий, брошенный всеми ребенок в руках армии... Стоит только глазом метнуть – виновный тут же найдется. И у Дитфрида были виноваты все. Кроме него самого. Ведь он был безупречен, лучше всех. Когда-то он должен был признать свои ошибки и научиться выражать чувства, которые давно следовало выпустить наружу. От кого их было скрывать? От брата? Жаль, что он так поздно осознал это. Настолько поздно, что его слова могли уже ничего не значить для Гилберта. — Ты и правда был ужасным братом, — грубо бросил Гил, и у Дитфрида по спине пробежали неприятные, холодные мурашки. "Таким тоном говорят с подчиненными..." — почему-то пришло в голову мужчине, в раз представившего Гила, исполняющего свой военный долг. — " Получил то, на что и напрашивался..." Нельзя было сказать, что он не ожидал от брата этих слов, в конце концов именно таким он себя и считал, но услышать тоже самое со стороны, да еще от самого Гилберта, было как-то... страшно, и холодок пробежавший по спине в самый разгар солнечного дня был тому подтверждением. Он испугался, что Гил взвесив все и хорошенько подумав пошлет его к чертовой матери вместе с наладившимися, казалось бы, хрупкими родственными связями и предложением провести протезирование ампутированной руки. Столько злости было в этом голосе... словно брат вложил в него всю скопившуюся обиду и гнев который хранил в себе все это время и теперь, получив возможность выплеснуть его, сделал это. Дитфрид выдержал эту волну, стиснув зубы, перетерпел почти осязаемую на коже ненависть, покорно, как обвиняемый, принимая эту кару. Что ж, это было правильно. Хоть когда-то в своей жизни он сделал что-то правильно, и от этого, как бы не ныло в груди, все же становилось легче, как бы странно это не казалось. Признавать свои собственные ошибки было сложнее, чем указывать на них другим. Кровь гулко стучала в висках, пульсировала в жилах, распаляя набирающую силы мигрень. Казалось, прошла целая вечность прежде чем Гилберт, громко выдохнув, заканчивая тем самым свою гневную, короткую тираду, сказал своим обычным, спокойным голосом, как будто выдохнул не воздух, а остатки ярости, и испытывал невероятное облегчение, избавившись от нее: — Но несмотря на это, ты мой брат. Каким бы ты ни был. Я рад, что ты понял вещи, которые я был не в силах тебе объяснить. Только ты сам мог дойти до этого и осмыслить. Я тебе верю. Впрочем, я всегда в тебя верил, несмотря на то, какой занозой ты был для нашей семьи. Сейчас, когда от нее ничего не осталось, нам нужно беречь друг друга. Дитфрид вскинул голову, поворачиваясь к брату, который улыбнулся, подивившись его недоумению и, отведя взгляд, поправил повязку на глазу. Напряжение испарилось, но капитан не спешил этому радоваться. Уж слишком быстро произошли эти перемены в настроении брата. Настолько, что стоило насторожиться, с замиранием сердца ожидать, что будет дальше. Неужели он готов принять его предложение? Гилберт так взбесился когда Дит сказал об этом в первый раз, поэтому мужчина не стал спешить с выводами, решив дождаться, когда брат ответит на вопрос прямо. — Как я уже говорил, ты бы не примчался сюда, бросив все, если бы тебе было все равно... — продолжил Гилберт, смотря вперед на пустую дорогу, в пыли которой возились какие-то мелкие птицы, принимая песчаные ванны. — В чем-то ты прав. В таком виде, — он дотронулся левой рукой до культи предплечья под рукавом рубашки, — жить можно и я был согласен на такую жизнь, но сейчас... мне следует думать не только о себе. Ему не пришлось вдаваться в подробности. Уже к концу реплики Дитфрид понимающе кивнул. Разумно. На это он и делал ставки, когда решился на такую идею. Ради этой девушки брат готов был пойти на многое, ну а гордость просто не позволила бы ему чувствовать себя жалким и беспомощным в ее присутствии. А это значит, что намерения Гила были самыми серьезными. Если бы Гилберт не встретился со своей Вайолет, он бы до смертного одра мог уговаривать его на операцию. Теперь настала очередь Дитфрида облегченно выдохнуть. Самое сложное позади, однако оставалось еще многое обсудить и решить, как именно воплотить эту идею в жизнь. Капитан не врал, когда говорил, что с врачом проблемы не будет. В Лайдене была одна военная клиника, где ему могли оказать необходимую помощь и в кратчайшие сроки изготовить индивидуальный протез, отвечающий последнему слову техники. Время не стояло на месте. С тех пор как Вайолет получила свои "новые" руки, медицина шагнула далеко вперед, и, скорее всего, Гилберт получит отличный современный протез, ну а за остальным дело не встанет. Сколько бы это ни стоило, Дитфрид не пожалеет никаких денег, чтобы все прошло на высшем уровне. — Ты ведь понимаешь, что это влетит тебе в кругленькую сумму? — с усмешкой спросил Гилберт, положив руку на спинку скамейки. — Продам твои ордена, — хмыкнул Дитфрид. — А не хватит – и поместье в придачу. Я хотел его сжечь, но так будет даже лучше. Гил засмеялся. Теперь брат разговаривал со своей обычной надменностью и властностью в голосе. Таким он был привычнее для восприятия, да и сам Дитфрид похоже чувствовал себя не в своей тарелке, когда старался быть не тем, кем является, и разговаривать в странной для себя манере. Все прошло не так гладко, как могло бы, но все же, проблема осталось позади, а впереди ждали долгие планы и договоренности, что в общем-то, тоже было не так просто. Как бы то ни было, чем бы не кончилась беседа, ее исход все равно был один: сегодня днем, как только корабль будет готов к отплытию, он отправится обратно в Лайден. Дитфрид не собирался тащить с собой Гила силой, к тому же никто больше не должен был знать, что Гилберт Бугенвиллея жив. Никаких военных преступлений он не совершал, но так будет лучше для всех. В первую очередь для самого Гилберта, который желал оставаться мертвым для всего остального мира. Брат не говорил в слух об этом, но Дитфрид сделал такие выводы сам, и был уверен, что Гил поддержит их, если дело дойдет до обсуждения. Ему не терпелось начать готовиться к задуманному, однако Гилберту стоило еще раз все обдумать наедине с собой. Это его жизнь, и только ему решать что с ней делать. Своего Дитфрид так или иначе добился и многое понял через этот трудный разговор и о брате, и о себе самом. Теперь оставалось научится во время останавливаться и не переходить границ. В повисшей тишине было слышно, как шумит море, оставшееся чуть в стороне от них и которое отсюда, из-за густых, колючих кустов не было видно, как кричат чайки, носящиеся над водой белыми стрелками, как тихо шелестит сухая трава. Наконец-то молчание не нагнетало, а дарило спокойствие и уверенность, что итог все же получился хорошим. Заерзав на месте, Дитфрид поднялся на ноги. Гилберт молча следил за ним из-под полуприкрытого века. — Уговаривать тебя – все равно, что корову за веревку тащить... — раздраженно цыкнул он, не поворачиваясь к брату, и положил руки на пояс. — Я вернусь к старику Беккеру. Он мне обещал с собой вина собрать. Хоть здесь и захолустье, но вино замечательное. Должно быть, это еще одна причина, по которой ты остался. Хотя насколько я помню, ты больше любил виски... — Времена меняются... — ответил Гилберт. — Ты знал, что вино приобретает совсем другой вкус, если ты делаешь его сам? — Что?! — Дитфрид резко обернулся, подняв от удивления брови. — Правда что ли?! — Ну ты и болван... — усмехнулся Гилберт покачав головой. Дит фыркнул и, махнув на прощанье рукой, зашагал по дороге, убрав руки в карманы.