Forever After

— Капитан?.. — тихо сказала Вайолет, не ожидая увидеть здесь еще одного Бугенвиллея. Гилберт удивленно посмотрел на брата, стоящего у открытой калитки, и едва удержался от соблазна спросить: "Что ты здесь делаешь?", но вовремя прикусил язык, чтобы не вызвать гнев своим неосторожным вопросом, вызванным внезапным появлением Дитфрида. Он не вспоминал о нем весь день. Абсолютно вылетело из головы, где он, остался ли на острове. Глупость... конечно он остался. Ведь единственный пароход отплывал от пирса как раз в тот момент, когда Гилберт читал письмо на утесе в компании брата, но Гилберт был целиком и полностью поглощен одним лишь фактом того, что Вайолет осталась с ним. Оттого его возможный вопрос сейчас действительно выглядел бы очень обидным. Чувства Дитфрида было не так просто задеть, и Гил знал об этом, но все равно со свой стороны не мог себе позволить подобное. Как бы то ни было, брат был здесь. Он проделал очень длинный путь из Лайдена, чтобы найти его, и на это нельзя было просто так закрыть глаза. Наверняка у него были свои мотивы, как впрочем и всегда, но почему-то ему казалось, что Дитфриду есть, что ему сказать. Иначе его бы здесь попросту не было. Кроме грубого оклика капитан больше не удостоил Гилберта ни словом. Сложив руки на груди, он постукивал пальцем по сгибу локтя с некоторым презрением во взгляде, красноречиво демонстрируя свое нетерпение. Его белая рубашка была измята, несмотря на то, что мужчина, по-видимому, пытался как мог расправить ее, да и всегда туго заплетенная коса, подвязанная голубой лентой, растрепалась, словно он не прикасался к ней какое-то время. Не было похоже, что ночь для него прошла спокойно. Только сейчас Гилберт задумался о том, что понятия не имеет, где был брат этой ночью, и пустил ли его кто-то на ночлег. Пользуясь случаем, несколько кур запрыгали по ступеням крыльца и обступили ведро с горохом, намереваясь ограбить его. Хозяйка дома не заметила этого, и наглые птицы громко квохча принялись толкаться у ведра за право вспорхнуть на железный ободок, где до корма добраться было гораздо проще. Луиза совсем опешила, потерянно переводя взгляд с одного посетителя на другого, но еще до того как женщина успела что-то сказать, Гилберт взял инициативу в свои руки и, несильно сжав руку Вайолет, привлекая ее внимание, тихо сказал: — Я покину тебя ненадолго. Побудь с Луизой. Она покажет тебе деревню... Здесь есть на что посмотреть, — он взглянул на главу деревни, которая все еще не понимала, что происходит. — Я могу доверить ее вам, Луиза? Надеюсь, вас это не затруднит? — А? Ах, да-да, конечно! Боже, где же мои манеры! — не сразу поняв, о чем ее просят, закивала женщина, улыбаясь и причитая. — Ступай. Я все ей покажу и расскажу. Вайолет понравится у нас. Поблагодарив хозяйку, Гилберт отпустил руку Вайолет, но не успел сделать и шага, как его ладонь вновь поймали две железные кисти, удерживая на месте. Мужчина остановился, оборачиваясь через плечо, и поймал на себе испуганный взгляд Вайолет. Еще недавно он был свидетелем ее улыбки, но в одночасье ее милое, прекрасное личико вновь омрачилось ужасом. Девушка сжала его руку и, испуганно заглянув в глаза, спросила дрожащим, тоненьким от страха голосом: — Ты... точно ве..вернешься? По ее протезам пробежала дрожь, отчего послышался тихий металлический скрип. Точно так бы дрожали ее настоящие живые руки... Гилберт ощутил эту дрожь на своей коже и на мгновенье забыл, куда шел и что собирался делать. Хватило одного взгляда, чтобы он понял, как сильно она напугана даже тем, что он собирался оставить ее одну всего лишь на какое-то время. Найдя его после долгих лет разлуки, она боялась вновь потерять. И не важно на несколько минут или дольше. Сейчас ей казалось, что любая разлука может обернуться чем-то плохим. Ведь когда-то она уже разбила их, заставила потеряться в этом большом мире, где им посчастливилось вновь встретиться. Нет ничего удивительного в том, что она боялась. ей нужно было знать, что он вернется, ей нужна было обещание, которое ее любимый майор не сможет нарушить. Пусть для кого-то такая мелочь и выглядела глупо, но не для них – людей, которые как никто понимали цену своему счастью и то, какой жестокой может быть судьба. Они оба еще в полной мере не привыкли к своей новой жизни, проведя вместе менее суток. Пройдет еще не мало времени, прежде чем девушка перестанет бояться. Ему самому все еще было не по себе от того, что происходило. Все еще не верилось, несмотря на то, что Вайолет была здесь и держала его за руку. Гилберт понимал ее чувства, разделял их и не мог уйти просто так, оставив все как есть. Дитфрид закатил глаза и фыркнул, хоть и не мог слышать, о чем они говорят и что стало причиной задержки. Но Гилберт не обращал внимание на раздражение брата. Он обернулся к Вайолет и поднял ее руку, легко сжав в своих пальцах, жалея что не может сделать это двумя руками. Гилберт давно смирился со своими увечьями и не раз доказывал себе самому, что с одной рукой можно существовать вполне полноценно, но сейчас ему было жаль, что он не может вот так же сжать ее маленькие ручки, чтобы вдвойне больше передать касанием свои чувства. Жаль, что у него уже никогда не получится это сделать... — Конечно, не бойся... — тихо прошептал он так, чтобы этого не слышал никто другой кроме нее, и посмотрел ей в глаза, надеясь уловить в них доверие. Ведь она всегда верила ему. Даже когда он этого не заслуживал. А в основном он действительно этого не заслуживал. Пусть она простила его, пусть не держала на него зла, не оттолкнула после того, как он отказался поговорить с ней, когда она нашла его, сам себя Гил не был готов простить. Вайолет продолжала видеть в нем только хорошее, словно действительно не замечала тех скверных черт, которых он сам стыдился и за которые презирал себя. В ее глазах он все еще был тем самым майором, которого она любила. Все это время любила, задолго до того, как поняла, как называется это чувство, которое навсегда запечатлелось в бликах изумрудной брошки, ставшей для нее единственным материальным доказательством того, что майор не был миражом. Пожалуй, это был единственный предмет, который прошел с ними весь этот путь и был свидетелем той, прошлой жизни, где оба играли совсем другие роли. Но теперь они были свободны. Свободны решать, свободны думать, свободны любить. Но что-то мешало мужчине до конца поверить в это. Жизнь уже не раз проверяла его на стойкость, и, должно быть, он разучился ждать от нее что-то хорошее, а вместе с тем и верить в лучшее. Вайолет появилась вновь именно тогда, когда он почти потерял надежду, спасла его. Он словно бы вынырнул из темной, всепоглощающей бездны и с упоением сделал вздох, вернувший ему желание жить. Ради нее. Гилберт понимал, что эти противоречивые чувства пагубны, тем более сейчас, когда многое из того, что ранило их осталось в прошлом. И он был бы рад забыть это прошлое, как страшный сон, но не получалось. Неужели этот тяжелый груз вины останется с ним навсегда, и даже Вайолет будет не по силам избавить его от него? Как бы то ни было, если бы она попросила его остаться, он бы сделал это не раздумывая, пусть Дитфрид и не оценил бы такой поворот событий. "Дитфрид..." Он ненавидел Вайолет с самого начала, всегда был жесток с ней и никогда не удостаивал девочку человеческого отношения. Не иначе как инструментом и собачкой он никогда ее не называл. В основном именно из-за этого Гилберт впервые за все годы натянутых отношений между братьями сам прекратил с Дитфридом общение практически сразу после того, как стал опекуном Вайолет. Он понимал, почему тот испытывает неприязнь к ней, но не мог смирится с прямой агрессией в сторону своей подопечной. Что бы она не сделала в прошлом – она была ребенком с тяжелой судьбой. Понимать это было не обязательно в случае Дитфрида, но контролировать свою ярость такой человек должен был уметь. Иногда ему казалось какой-то шуткой, что с таким импульсивным характером брат в состоянии занимать пост капитана военного судна, где холодный расчет значил очень многое. Впрочем, о том, как относился брат к службе и, что еще важнее, как с ней справлялся, Гилберту было мало что известно. Так как они относились к разным направлениям, младший брат ничего не знал о том, в каком положении находится флот Лайденшафтлиха, но за всю войну ни разу не слышал о том, чтобы они вступали в бой. Что ж... хоть одному из них повезло. Дитфрид всегда был невыносим в общении и груб на выражения, но каким бы он ни был – он был его братом, и Гилберт был рад, что с ним все в порядке. Но даже так, за годы проведенные на острове он успел отвыкнуть от этого недовольного, надменного взгляда, который раньше принимал как должный, потому как понимал, по-другому брат не умеет. Жители Экарте наоборот – почти все были дружелюбными и душевными людьми. К хорошему быстро привыкаешь, вот и он привык не испытывать на себе тяжелого взора. Казалось, он даже стоя спиной мог его ощущать. Непривычно... но вместе с тем и что-то знакомое, правда, давно забытое. Вайолет колебалась некоторое время, смотря на его руку, но к облегчению мужчины коротко кивнула головой, доверяя его словам, и только тогда подняла на него глаза, в которых страха стало меньше, но тревогу ей так и не удалось скрыть. Ей просто не хотелось отпускать его, пусть и ненадолго. Не сейчас, когда все только-только стало налаживаться, когда они наконец вернулись на единственный правильный путь. Неохотно, медленно, но они отпустили друг друга, и Гилберт, отстранившись, оставил ее с Луизой. Женщина с готовностью шагнула вперед и осторожно, по-матерински, опустила руку на плечо вверенной ей девушки. Вайолет едва заметно вздрогнула, но приняла это движение, не подавая вида, смотря вслед удаляющемуся мужчины. Дитфрид отступил в сторону, когда брат поравнялся с ним, и вместе, не договариваясь, они пошли по дороге в сторону моря. *** Мужчины молчали всю дорогу до скалистого, песчаного обрыва над морем, поросшего жесткой сухой травой, колючим кустарником и редкими цветами, до которых еще не успели добраться козы. Гилберт хорошо знал это место. На этом утесе деревенские проводили все свои многочисленные празднества и обряды. Отсюда море казалось особенно близким. Безграничным живым плато оно упиралось в горизонт, словно бы где-то там, далеко действительно соприкасалось с небом. Над ним белыми стрелками разрезали воздух темнокрылые чайки. Вода перекатывалась низкими волнами, покачивалась и играла яркими бликами на солнце. Деревня осталась за спиной, но даже отсюда были видны крыши последних домов и редкие верхушки частоколов. Перешагнув через низкую, сложенную из камней ограду, обрамляющую окружную дорожку с одной стороны, братья продолжили свой путь по широкому пустырю. Трава и мелкие камешки хрустели под ногами. Пятнистые ящерицы поспешно бросались наутек, едва почувствовав вибрацию земли, петляя между корнями растительности. Дитфрид остановился перед самым обрывом и не оборачиваясь на брата, тяжело вздохнув, опустился на камень, сложив руки на коленях и прикрыв глаза, подставил лицо навстречу свежему бризу. Гилберт остановился, не доходя до Дитфрида два шага. Ветер всколыхнул пустой рукав его рубашки, но мужчина раздраженно повел плечом и немного развернулся в сторону, чтобы одежда не хлопала на ветру. Старший брат откинулся назад, упираясь на руки, заведенные за спину, принимая расслабленную позу, словно забывая о том, что находится здесь не один, и отбросил за спину свою косу. Внизу под скалой бушующие волны набегали на крутой берег, словно облизывая выступающие из воды камни, ударялись об них, рассыпаясь миллионами брызг, и ворчливо откатывались назад, чтобы спустя секунду вновь начать наступление. Для Гилберта все это: шорох воды, крики чаек, запах соли и водорослей не были в новинку, но Дитфрид по всей видимости, проникся атмосферой и не спешил начинать разговор. Хотя изначально и был инициатором этой встречи. Но наконец, когда Гил уже готов был поторопить брата с ответом, тот глубоко вдохнув полной грудью, произнес на выдохе: — Я начинаю тебя понимать... здесь правда здорово... можно быстро привыкнуть. Неудивительно, что ты не хочешь возвращаться на континент. — Я не хочу туда возвращаться по другой причине, — поправил его Гилберт, с хрипотцой в голосе от долгого молчания. — И ты прекрасно знаешь, по какой. — Знаю, знаю... — кивнул Дитфрид, словно обращался сам к себе, и снова посмотрел вперед на море, не придавая большого значения словам своего брата. Гилберт надеялся, что теперь-то разговор может начаться с непринужденной темы и постепенно перейти в тому, о чем именно хотел поговорить Дит, но мужчина снова замолчал, не удостоив брата и взглядом. На этот раз Гилберт молчать не стал, поняв, что Дитфрид так и не научился завязывать беседу. У него никогда это не получалось. Даже в детстве старший брат никогда не открывал рот первым, если можно было избежать разговора, и не важно, был ли он в нем заинтересован или нет. Во многом свою роль здесь сыграл их отец, прививший детям железную дисциплину и сурово наказывающий их за то, что они смели открывать рот без позволения старших, и уж тем более никогда не позволял мальчикам прямо выражать свои мысли в присутствии родителей. С возрастом Гилберт перерос эту привычку, и отец с удовольствием беседовал с сыном, принявшим свою роль в семье и разбирающимся в военном деле. Дитфриду же говорить с ними было не о чем. На памяти Гила, любой мало-мальски дружелюбный разговор с отцом всегда оканчивался для брата скандалом. Старик Бугенвиллея и его старший сын стоили друг друга. Ни один не собирался принимать поражение даже в пустяковом семейном споре, который в конечном счете волей-неволей все равно приходил к упрекам и обвинениям из-за жизненной позиции Дитфрида и нежеланием ее менять даже под гнетом тирана-отца. Несколько раз, рискуя, Гилберт старался сгладить углы, приведя обе стороны к соглашению, но делал лишь хуже, потому как тогда гнев обоих обрушивался на его, ни в чем неповинную голову, и скоро Гил оставил попытки помирить родственников. Это было невозможно. Дитфрид был слишком похож на отца, и злился из-за этого еще больше, стоило кому бы-то ни было подчеркнуть это семейное сходство. Гилберт был единственным, кто знал, как сильно Дитфрид ненавидит отца. Он не явился даже на похороны, хотя Гилберт был уверен, что старший непременно объявится хотя бы для того, чтобы убедиться в том, что человек отравляющий ему жизнь с самого детства, наконец-то покинул этот мир. "Я рад, что он умер..." Тогда он произнес это так легко и спокойно, словно бы один только факт смерти помог ему наконец-то почувствовать себя лучше. Несмотря на то, что он уже несколько лет не переступал порог поместья и, должно быть, забыл как выглядит отец, продолжал ненавидеть его только за то, что он существовал, жил под одним небом с ним и продолжал заниматься своими важными аристократическими делами, делая вид, что отныне у него больше нет старшего сына. Гилберт ничуть не удивился тому, что глава семьи вычеркнул Дитфрида из завещания сразу же, как самовольный парень навсегда распрощался с отеческим домом и покинул родовое гнездо, где должен был стать полноправным членом высшего общества, преумножая влияние семьи, веками доказывающей свою значимость в истории страны, ведь все выходцы из нее по мужской линии непременно занимали высокие чины в рядах армии. "Интересно... Дитфрид был единственным в роду, кто воспротивился плыть по течению и пошел против слова главы семьи, за которым во все времена всегда было последние слово? Или же такие личности не упоминались в семейной истории? Что если о таких белых воронах запрещено было говорить и предпочтение следовало отдавать только самым примерным родственникам, дабы воспитывать новое поколение, которое будет на них и равняться? Детьми манипулировать просто, но даже соблюдая все предосторожности, когда-нибудь должен был произойти такой случай, а мне повезло стать тому свидетелем..." — подумал Гилберт. Эта мысль несколько раз уже посещала его, но он никогда не позволяй ей развиться до конца. По правде сказать, после ухода брата у него вообще не было времени на посторонние мысли, а когда время появилось, в них уже не было никакого смысла. До появления на острове гостей из Лайдена Гилберт старался не думать о своей прошлой жизни, ни о хорошем, ни о плохом дабы не пасть духом еще сильнее, хотя порой считал, что хуже уже быть не может. — Старый пень любил в такую погоду выходить в море... — невзначай и как-то невпопад сказал Дитфрид, прервав размышления брата. — Это единственное время, которое я вспоминаю с теплотой. Даже присутствия папаши не могло ничего испортить. Хорошее было время... нет, не время... — поправил он сам себя, тряхнув головой, усмехаясь над своей ошибкой. — Дни. Дни были хорошие... Гилберт удивленно посмотрел в затылок брата. Он еще никогда не заговаривал об отце да еще так... равнодушно. Если имя старшего Бугенвиллея и слетало с его губ, то исключительно в издевательском, агрессивном тоне. С чего бы ему вдруг вспоминать о подобном? Дитфрид ненавидел свое детство, считал что семья, в которой ему не посчастливилось родится, лишила его свободы и пыталась сломать волю. Неужели даже спустя столько лет, брат нашел для себя частичку добра, о которой вспоминал с теплотой? Он еще никогда не слышал от брата таких слов. Они очень редко общались по душам за неимением общих тем. Дитфрид любил обсуждать только тиранию отца и строить планы о том, как бы было хорошо если бы им удалось вырваться из этого плена. Гилберт же не любил такие разговоры, зная, что если обрывок его гневной тирады, обращённой к отцу, услышит проходящая мимо горничная или дворецкий, достанется обоим как только это достигнет ушей главы семейства, и заступиться за них будет некому. Мать никогда не вмешивалась в воспитательный процесс, только иногда успокаивала после того, как отец заканчивал "преподавать урок правильного поведения", и просила быть осторожнее в своих высказываниях, слушаться отца и никогда ему не перечить. Ведь он знает, как лучше и делает все ради их будущего. А маленький Гилберт, потирая места побоев, не понимал, какая от этого может быть польза? В такие моменты никакой благодарности к отцу он не испытывал. Не чувствовал, что он причиняет им боль из-за благих побуждений. Ему было обидно. И больно. Больнее, чем ушибы, болела душа ребенка, от которого с самого рождения чего-то требовали, чего-то ждали. Он вечно был должен: должен тренироваться, должен проходить военную подготовку, должен учиться общаться с оружием, должен читать "правильные" книги, должен соблюдать правила, должен подчиняться. "Ты должен быть благодарен!" — эхом отозвался в голове грубый голос отца, выжженный в памяти каленым железом. И он был. Всегда старался быть таким, каковым его считали, проживал жизнь, которую для него подготовили. Словно по путеводителю, составленному чужой рукой, Гилберт учился быть "правильным", удобным для своего отца. Рос, как дерево, ветки которого подрезали, когда считали нужным, и поливали, когда это требовалось. Усилия, которые он прикладывал, практически не окупались, и единственное послабление, на которое он мог рассчитывать – это возможность хоть иногда читать что-то кроме учебной литературы и военных трактатов по изучению тактики ведения боевых действий. Одну книгу мужчина запомнил особенно хорошо, хоть годы уже стерли в памяти и название, и сюжет, но не смогли уничтожить чувства, которые он испытывал держа ее в руках. Он нашел ее то ли в семейной библиотеке, то ли на чердаке, где прислуга хранила вышедшие из употребления хозяйские вещи. Вроде бы ему тогда было лет десять... Мальчик сам рассказал о ней отцу с просьбой позволить ему оставить ее себе, в противном случае строгие наемные преподаватели и приставленные к братьям смотрители отобрали бы ее, если бы нашли. За подобные тайны следовало наказание. Однажды Дитфрид тоже спрятал что-то от отца, то ли книгу, то ли какую-то брошюрку, содержание которой привело отца в бешенство. Гил так и не узнал что это было, но после брат несколько дней не выходил из комнаты и пропускал занятия по фехтованию, поскольку не мог даже саблю в руке держать. Наверное, оценив честность младшего, который учился на ошибках старшего, отец дал свое позволение. Так у мальчика появилась единственная вещь, которую он выбрал сам и которой мог распоряжаться по своему усмотрению. Сколько он себя помнил, всегда брал ее с собой, даже когда прочитал всю от корки до корки, перечитывая снова и снова. Где она сейчас? Где же он видел ее в последний раз... "Вроде бы... на отцовском корабле..." Гилберт не знал другой жизни и не представлял, что для него может быть другой выход. Изначально в нем не было духа бунтарства и эгоизма, которые с лихвой достались брату. Вот он-то никогда не считался с чужим мнением. Ему было плевать, что о нем подумают и как это отразится на статусе рода. Порой Гилберту казалось, что Дитфрид сделал смыслом своего существования любыми способами отыграться на отце за все, что он сделал с ним. И когда стареющие, когда-то жесткие и жестокие, руки ослабли, и глава семьи был уже не в силах противостоять молодому и сильному парню, никто не мог сдержать за ошейник сорвавшегося с цепи пса. Проще и правильнее было оставить его в покое, и Гил никогда не старался урезонить брата и уж тем более говорить об отце в его присутствии. В отличии от него Гилберт принимал брата таким какой он есть, отчасти понимая его мотивы и сожалея, что не может их разделить. В отличии от него, он любил свою семью. Какой бы она ни была. Даже отца пытался понять и найти оправдания его жестокости, но так и не смог разобраться в причинах, а говорить с ним откровенно не осмелился бы даже в мечтах. Если закрывать глаза на то, что он делал, и абстрагироваться от ситуации, можно было заметить мать, которая всегда держалась в тени, подальше от мужа, и увидеть их вместе можно было пожалуй только лишь на светских мероприятиях, кои глава семьи посещал неохотно и, собираясь явится туда, не гнушался обругать, бубня себе под нос, отдельных личностей, которые особо сильно действовали ему на нервы. У высшего общества были свои развлечения и самое любимое из них – демонстрация своего влияния и достижений, которые так или иначе влияли на положение семьи в обществе. Братьям посчастливилось родиться не в самый лучшей период истории рода, когда отец уже потерял былое величие, но был полон решимости вернуть ее любой ценой. Вот здесь-то ему и нужны были сыновья. Они подходили идеально на роль инструментов на пути к получению желаемого. Вот почему они должны были быть лучше во всем, вот почему фамилия рода всегда должна была быть на слуху, где бы они не появлялись. Все их достижения становились достоянием, которое отец непременно упоминал на очередном мероприятии, где десятки таких как он занимались тем же самым. Гилберту же и вовсе пришлось стараться за двоих. "Паршивую овцу" глава семьи никогда не брал в расчёт и очень скоро, даже те, кто хорошо знали о количестве наследников, забыли о старшем сыне словно его никогда и не было, и долгое время старик Бугенвиллея был вполне доволен покорностью Гилберта, который и слово поперек не произносил, выполняя все, что от него требовалось. Лишь однажды он не смог подчиниться воле отца, когда его тирания зашла слишком далеко. Стоило Дитфриду навсегда покинуть поместье, глава семьи буквально сразу же возложил все снятые с него обязанности на Гилберта, указав его единственным полноправным наследником. А вместе с этим на него легло еще одно, неожиданное бремя, к которому Гилберт не был готов. Новость о том, что он должен заменить своего брата еще и в давно согласованном браке по расчёту, выбило его из колеи. Он едва свыкся с тем, что резко стал будущим главой семьи и тут такое. Не иначе как чудом счастливое избавление от навязанной женитьбы было не назвать, однако его спасло лишь то, что отец слег, и здоровье уже не позволяло ему играть на страхе сына и запугивать его последствиями отказа. Да, он много говорил о том, как это важно, что он – Гилберт – должен понимать, какая ответственность лежит на нем, что ему следует отбросить личные предпочтения и действовать только в интересах семьи, которую этот брак мог спасти и вернуть хоть часть прежнего влияние. Говорил о том, каких сил ему стоило уговорить одну из немногих дружественных к их роду семей согласиться отдать их дочь замуж за наследника рода Бугенвиллея, в то время как кандидатов из сословий выше было в достатке, а он, неблагодарный, смеет вот так просто, одним своим словом сломать все, что отец строил все эти годы. Гилберт молча слушал гневную тираду, склонив голову, сидя у постели больного, не перебивал его и лишь время от времени молча кивал, соглашаясь с его словами. Он и сам понимал, что в нем впервые заговорил эгоизм, но не мог поступить иначе. Гил не был готов к таким серьезным решениям. Он даже ни разу не видел ту девушку, не знал что это за человек. В высших кругах брак по расчёту не был чем-то необычным, и к нему молодых людей готовили с самого рождения, кропотливо подбирая партию, которая принесет наивысшую выгоду, обменивались, как вещами, стараясь заполучить в свою коллекцию самый редкий, самый желанный экземпляр. Только вот Гилберт вещью себя не считал. Он был готов взять на себя труд по управлению всеми делами отца, пока тот не может подняться с постели, но не более того. Как бы это не было жестоко, но лишь сейчас, видя каким ничтожно слабым он стал и с каким бессилием угловатые пальцы сжимают простынь, словно в поисках опоры, чтобы придать себе уверенности, понял – больше он не боится его. Он все еще безмерно уважал старика, отчасти понимал его, но был уже не в силах жить под его гнетом. Если Дитфрид вырвался из плена своими силами, обернувшись против всего, что связывало его с семьей, то Гилберт почувствовал свободу лишь сейчас. Ему было жаль отца. По словам докторов - прежнюю жизнь, даже при благополучном исходе болезни, он уже не сможет вести, и хоть никто из близких не говорил при больном о его диагнозе, казалось, отец и сам все прекрасно понимал, но даже в таком положении был готов до последнего отстаивать свою позицию. Его глаза все так же горели яростным огнем, который загорался всякий раз, как возникала конфликтная ситуация, каждый раз, как кто-то осмеливался пойти против его слова. Помолвка была расторгнута. Это было первое решение, которое принял Гилберт самостоятельно, и с тех пор никто был не в праве решать за него. Гил тряхнул головой. Как-то неожиданно нахлынули эти воспоминания, а под гипнотический шорох волн он и вовсе словно бы перенесся в прошлое, растворился в нем. Дитфрид так и не заговорил, как будто потерял желание общаться, и Гилберт в очередной раз решил взять инициативу в свои руки. — Что-то случилось? — спросил он. — А? — брат оглянулся через плечо и, подняв бровь, непонимающе взглянул на младшего брата. — О чем ты? — Зная тебя, ты никогда ничего просто так не делаешь. Слабо верится, что ты проделал весь этот путь только для того, чтобы сказать "Привет". Дитфрид хмыкнул и отвернулся, мотнув головой, и грустно улыбнулся, проведя рукой по волосам. — Так вот значит какой я? Только выгоду ищу? Что ж, не удивительно, что ты обо мне такого мнения... Хотя... нет, — он фыркнул и нахмурился. — Знаешь, это все-таки звучит чертовски обидно. — Имею привычку говорить правду. Надеюсь, ты не забыл об этом, — ответил Гилберт, ничуть не смутившись на осуждение со стороны брата. — Тогда можешь хотя бы мысль допустить, что я искал тебя просто потому, что ты мой брат? Гилберт усмехнулся. У Дитфрида действительно плохо получалось говорить искренне, даже когда он этого хотел. Но все же он пытался. Когда-то давно, в детстве они были очень близки, и пусть Гилберт почти не помнил этого, но Дитфрид, который был старше точно все помнил. Просто никогда ничего не рассказывал и большинство таких моментов Гил знал лишь со слов своей матери, ведь именно она проводила с ними много времени до того, как отец решил, что настало время как следует взяться за воспитание детей. После этого братья видели ее очень редко. Как и подобает, она не вмешивалась в процесс обучения детей и не смела обсуждать с мужем подход, который он выбрал для воспитания сыновей. Если мальчики только узнавали своего отца, их мать знала о нем гораздо больше и единственное, что могла – предостерегать детей от поступков, которые могли разгневать отца. И эти уроки всегда усваивались: иногда хватало словесного предупреждения, а иногда отец делал это за нее, своими, излюбленными методами... Теперь об этом было легко вспоминать. И еще более странно то, что сейчас, после стольких лет и стольких возможностей, они могли, или хотя бы могли постараться, поговорить. — Пожалуй, в порядке исключения... — Гилберт подошел ближе и присел рядом с ним на камень, слегка наклонившись вперед, уперевшись локтем единственной руки на ногу. — Великодушен как всегда... — хохотнул Дитфрид и замолчал, растерянно побегав глазами по песку под ногами, словно мог отыскать в нем подходящую тему для разговора, злясь на себя все больше. На эту беседу он настраивал себя целое утро, вполуха слушая старика Беккера, который втолковывал ему что-то, наверняка дельное, но Дитфрид все равно не слушал, стараясь подобрать более подходящие слова, но только в мыслях они казались подходящими. На деле все оказалось намного труднее. Он редко вообще общался с кем-то не по работе, а с семьей и вовсе утратил все связи. Долгое время, по долгу службы, он прибывал в департаменте в Лайдене и даже так ни разу не подумал о том, чтобы навестить семью Эвергарденов. Изначально потому что знал, родственники вняли просьбе Гилберта и приняли под свое крыло Вайолет, которую он терпеть не хотел и до того, что случилось с братом, а после и вовсе возненавидел лютой ненавистью. Он не мог понять, как после всего произошедшего Тиффани может проникнуться к этой девке хоть каким-то сожалением. Если бы она только знала, кто был виновен в смерти Гилберта... Неужели ей так сильно хотелось заменить погибшего на войне сына, что и такие сумасшедшие просьбы младшего брата она готова была удовлетворить? Женщины... поди их пойми... Но со временем его мнение изменилось. Во многом благодаря ей он здесь и оказался. Так много мечтать о возможности вновь увидеть брата и о многом поговорить и так глупо молчать, теряя драгоценные минуты и выглядя в его глазах таким же подонком как и всегда. — Как ты меня нашел? — уже серьезно спросил Гилберт, смотря вперед. — Об этом богом забытом месте мало кто знает, если не искать специально. Свои связи подключил, чтобы на мой след напасть? Дитфрид коротко выдохнул, мысленно благодаря брата за то, что он первым пошел на контакт. Кто знает, сколько бы им пришлось молчать в противном случае. Ему не хотелось, чтобы Гил подумал, что ему не хочется говорить, но чертова привычка мешала сделать этот шаг. Кое-что и с годами не меняется, и должно быть Гилберт понимал, что именно. Его брат всегда был очень проницательным и не боялся брать на себя инициативу. Похоже, ему тоже было что сказать. Подумать только... для того чтобы поговорить, им нужно было потерять друг друга на несколько лет... Теперь все прошлые недомолвки казались такими пустяковыми. Особенно если учесть, что они находились совсем рядом, лишь руку протяни... Жизнь – такая сложная штука. Совсем не так Дитфрид представлял себе свое дальнейшее существование, но был несказанно рад тому, что у него все еще не отняли шанс увидеть брата. Может быть, даже не последний раз. Даже простого знания о том, что он жив, вполне хватало, чтобы тяжесть на душе стала чуть меньше. Вместе с тем его вопрос развеселил его и, улыбнувшись уголком рта, он проговорил: — Увязался хвостом за этими двумя, — он кивнул головой в сторону поселка. — Решил на другом корабле идти, не в одном рейсе с ними. Чтобы не смущать. Этот твой, президент почтовый, больно сильно зубами, скрипит когда меня видит. За девчонку переживает. — А что, были опасения? — Гилберт, сверкнув глазами, покосился на брата. Пальцы сжались в кулак. Вчера у него не возникло мысли о том, что Дитфрид все так же ненавидит Вайолет, но его слова о Клаудии, который заботился о ней, насторожили. Навряд ли Ходжинс, этот простодушный здоровяк, стал бы открыто показывать неприязнь к кому-то. Даже на фронте его считали слишком мягким командиром, за что солдаты его очень любили. Кроме того, интуиция у него была хорошая, и Гилберт доверял ему как себе самому. Именно поэтому и попросил его присмотреть за Вайолет, знал, что на него можно положиться. Кто знает, что могло измениться на континенте за эти годы и что могло произойти между Клаудией и братом, раз первый проявляет к нему такую неприязнь. На этот раз Дит расхохотался в голос, хлопнув рукой по колену. Он всеми силами старался выглядеть дружелюбнее, но все равно ничего не получалось. Гил заговорил с ним холодно. Было отчасти отрадно слышать его, ненадолго возвращаясь в прошлое, где еще не было войны, где ответственность за семью не маячила поблизости, где полумертвый старик из последних сил цеплялся за жизнь и где брат цел и невредим, безропотно взваливает на себя все обязанности главы семьи, не жалуясь на свою судьбу, и всегда оставался спокойным, ни разу не упрекал старшего брата за то бремя, которые был должен принять благодаря ему. У него просто не оставалось другого выбора, в то время как у Дита выбор был, и он сделал его, без сожаления воспользовавшись этой привилегий, всецело осознавая, на что обрекает своего брата. Совесть начала мучить его далеко не сразу, только после того, как он понял, кто должен был лежать там, под руинами церкви в Интенсе. Поступил бы он так, зная, что произойдет? Мерзко, но Дитфрид признавался сам себе, что не знал ответа на этот вопрос. Он сознательно упустил все возможности помочь брату, когда еще мог это сделать. Его гнев на отца был так силен, что он и сам не сразу понял, что вместе с этим отыгрывался и на брате лишь потому, что тот был связан с этим тираном и был так сильно похож на него внешне. Даже этот взгляд: тяжелый, глубокий... Хочешь не хочешь, а в голове сразу всплывал образ старого мерзавца, а вместе с ним закипала и злость. А ведь его глаза были темнее, чем у отца, изумрудные, а не светло-зеленые, цвета молодого лайма, как у Дита и их отца. Что-то в нем не позволяло Дитфриду перестать мысленно сравнивать их. Может быть его бесило поведение братца, который пусть и был мягче и рассудительнее, копировал отца во всем. Если бы злоба не мешала ему, капитан бы разглядел за всем этим и свою вину. Гилберт не хотел быть таким. Он просто выполнял свое обещание. Обещание, которое дал из-за него. Вот и получалось, что единственным, кого должен был ненавидеть Дитфрид – это он сам. Жаль только понял он это так поздно... — Твой приятель в курсе о прошлом Вайолет. И о том, что она была у меня тоже. Все эти годы он опекал ее и приглядывал за ней. С Тиффани она не осталась, но и она опеку над ней не расторгла. Впрочем, достаточно и этого. Я не многое знаю. Захочешь знать больше – сам ее спроси. Многое произошло за это время. Всего так сразу и не рассказать... Так вот... — он вернулся к прежней теме. — Никому в друзья я навязываться не собирался и уж тем более иметь какие-то общие дела с ним. Но не так давно он пришел ко мне и показал письмо... — Ясно... — чуть слышно пробормотал Гилберт так, что брат его не услышал. — ...Я сразу узнал твой почерк. Почтовик попросил меня проверить адрес. И вот тут-то связи я действительно подключил. Едва он получил сведения, как на утром же отправился на поиски. Вместе с Вайолет. Я... не до конца поверил в то, что это возможно... — нехотя признался Дитфрид, но сейчас рядом с Гилбертом не видел смысла скрывать правду. — Здравый смысл подсказывал, что это все какая-то ошибка и что эти двое ничего не найдут. Но я хотел убедиться в этом сам. Даже если эта призрачная надежда разворошит почти зажившую рану... И вот я здесь. Выходит, иногда даже самые невозможные желания исполняются. — Надо же... — Гилберт повел плечом, слушая брата. — Не ожидал, что ты можешь... сказать такое. Мне всегда казалось что ты мечтал о том, чтобы я исчез. Как напоминание о семье я вечно был в твоих глазах соринкой. Ты так старался отгородится от семьи, что наверное почувствовал облегчение, когда я... пропал... И вздрогнул, зажмурившись. С громким хлопком на его затылок опустилась ладонь Дитфрида, отвешивая отрезвляющий подзатыльник. Гил качнулся вперед, но не потерял равновесие и, широко распахнув удивленный глаз, молча уставился на брата, потирая ушибленное место. Он не думал, что в его словах есть что-то, за что его можно ударить, но похоже Дитфрид считал совсем наоборот. В его глазах вспыхнул раздраженный огонек, а краешек левого глаза и вовсе задергался от напряжения. Сжав зубы и грозно сверкнув глазами, он покосился на сидящего рядом Гилберта. Налетевший ветер затрепал его черную косу и воротник рубашки. Пустой рукав Гила так же всколыхнулся в воздухе. Дитфрид опустил руку, продолжая буравить Гила злым взглядом. Он и сам прекрасно знал, каким выглядит в его глазах, но услышать все это вслух не был готов, лишь недавно научившись принимать свою вину без колебаний. Они пришли сюда, чтобы поговорить и разобраться в вопросах, о которых оба умалчивали всю свою жизнь. И теперь Гилберт, сам того не ведая, поднял болезненную для Дитфрида тему. — За языком следи! — рыкнул сквозь зубы Дитфрид. — И не болтай о том, чего не знаешь. Кто тебе такую глупость сказал? Я искал тебя. По всем госпиталям, по всем кладбищам. Среди живых, среди мертвых, но поиски быстро закрывали, едва выяснялось, что твой жетон нашли в руинах. Пришлось самому, без посторонних, а ты смеешь мне тут про облегчение говорить! Он чертыхнулся и отвел взгляд, сам удивившись тому, как вдруг резко выдал братцу все, что держал на душе. Но вида не подал, продолжая скрипеть зубами от злости и раскаяния. Ведь в чем-то Гилберт был прав. С его стороны он выглядел именно так. Не его беда в том, что младший не боится говорить правду и не считает постыдным говорить о своих чувствах. Ему же всегда эта мягкотелость поперек горла вставала. Несмотря на то, что оба воспитывались в одинаковых условиях, Дитфрид озлобился, казалось, на весь мир, в то время как Гилберт, даже под гнетом отца, смог сохранить в себе доброту, которую временами приходилось прятать, чтобы соответствовать высоким стандартам такого человека, которым хотел его видеть глава семьи. И то была вовсе не слабость. Наверное, Дитфрид всегда мечтал иметь такую силу воли, как у него, но не был на это способен. В конце концов, только очень волевой человек смог бы перенести издевательства отца, оставаясь при этом самим собой, не теряя своего лица и не при каких обстоятельствах не позволяя себе сдаться. Дитфрид никогда не задумывался о том, не хотел ли и он сбежать? Что если бы ему не пришлось давать клятву, что тогда? Если это так, своим уходом Дит подписал для Гила приговор. По совести, он не имел права злиться на Гилберта и уж тем более поднимать на него руку из-за своего же бессилия, но Гил ошибался. Да, он был ужасным старшим братом, думал только о себе и своем благополучии, не считался ни с кем, не допускал даже мысли о том, что его обязанности первостепенны и должны стоять выше его принципов. Что он должен заботиться о своей семье. Ведь она состояла не только из этого черствого старикана. Мама и брат были всегда добры к нему и пусть не могли защитить его от жестокости со стороны отца, подвергаясь ей так же часто, но они любили его, утешали и оберегали как могли, хотя это была его самая прямая обязанность – заботиться о тех, кто близок ему, кто состоит в его семье, но вместо этого он отрекся от всех из-за одного человека. Он сбежал, не справился со всем этим, предпочел свободу семейному очагу. Такой жалкий человек, как он, не имел никакого права злиться на брата, который занял его место, выполняя его обязанности, проживая его судьбу. Гилберт, которого он знал, который родился в поместье Бугенвиллея, никогда не проживал свою жизнь. Только сейчас, оказавшись в далеке от родины, похоронившей память о нем, в окружении людей, не знающих о его прошлом, он был самим собой, тем, кем всегда хотел быть. Он тоже сорвался с цепи. Однако не успел далеко уйти... — Катись к черту... — выругался Дитфрид. — Если бы мне было плевать на тебя, меня бы здесь не было. Сам же сказал, что я не делаю ничего, что мне не нужно... Гилберт молчал. Его взгляд стал спокойнее, а на губах появилась мягкая усмешка. Он тоже отвел взгляд, чтобы не смущать брата, который, похоже, впервые в своей жизни говорил искренне, от чистого сердца то, о чем еще никогда не говорил, и то, о чем хотел сказать сейчас. Море шипело и ворочалось внизу, под скалами, немного заполняя царившую тишину, давая время поразмыслить, найти правильные слова и продолжить такой нужный и такой непростой разговор. Казалось, открой сейчас рот, и слова Дитфрида перестанут сыпаться как из рога изобилия. Ему же не приходилось быть его слушателем, но Гил был готов молчать столько, сколько нужно, и понимал, что его терпение обязательно окупится. Несмотря на родство, они ничего не знали друг о друге, и Гилберт не подозревал, что его мысли по поводу брата отличаются от истины. В детстве они могли не видеться целыми неделями, когда их занятия проходили в разных частях дома, но чаще потому, что Дитфрид прятался от учителей, а после того, как его находили, был избит и заперт в своей комнате, лишённый еды и компании. Тогда они с Гилбертом даже выучили азбуку Морзе и перестукивались через стену спальни. Жаль, что их дружба длилась недолго, и очень скоро Дитфрид изменился до неузнаваемости. Несмотря на строгость, в которой им пришлось жить, и жестокость, ставшей для них обыденностью, Гилберт скучал по этому времени и сейчас был рад хоть ненадолго, но вновь почувствовать отколоский братской привязанности, обрывки которой оба не спешили выбрасывать, в надежде, что они еще однажды пригодятся. — Ты похож на эту падлу... — резко бросил Дит, сжав кулак. — Глазами... повадками... даже походка та же... Как же я это в тебе ненавижу. Ненавижу то, как ты на него похож... Но когда он помер, мне стало легче. Знать, что он больше не держит тебя у своей ноги как легавую... мне этого было достаточно. Можешь обвинять меня сколько хочешь, я и на его могилу плюнуть могу, не боясь кары. Пусть ты его и любил, ненормальный, но и я, и мать вздохнули с облегчением, хоть она никогда и не призналась бы... Но ты... Ты не был виноват. Я не сразу это понял. Тебе пришлось через многое пройти из-за меня. Даже на этой войне ты оказался по моей вине. — Это не так... — начал было Гилберт. — Нет, так! — прервал его Дит. — Все, что с тобой произошло после моего ухода, целиком и полностью моя вина. Я знал, что старик издевается над вами, знал, как он одержим армией и своим положением в обществе. Он не перед чем бы не остановился, лишь бы взлететь еще выше, — мужчина хищно оскалился, когда ему на ум пришла очередная мысль. — Спорю, будь он сейчас жив, радовался бы как маньяк тому, что его сын потерял на войне руку и глаз. О, какая жертва ради страны! Как бы он похвалялся на светских вечерах, упоминая о своем отважном сыне. Поверь, ему было бы плевать на твою боль и страдания. Даже если бы ты погиб, он нашел бы и в этом выгоду. А я все это знал и позволил ему продолжать. Если бы я остался и продолжил ставить палки ему в колеса, возможно он подох бы раньше, чем ты поступил в академию. Мы были бы свободны. Зажили бы так, как считали нужным. Решали бы сами за себя. — Ты заблуждаешься, у нас не было другого выбора, брат, — не согласился с ним Гилберт, но глубоко в его душе что-то болезненно сжалось. Он и сам иногда подумывал о том, что отец непременно гордился бы его ранениями, считая их благословлением на пути воинской славы. Точно так же он гордился и своими шрамами. Еще мальчишками усаживал их на колени и рассказывал, где и когда получил ту или иную отметину, приучал их не бояться увечий, гордиться ими. Было в этом что-то зловещее, неправильное. Лишь умерев и воскреснув, Гилберт начал по настоящему понимать, что прожил свою жизнь, словно смотря на нее со стороны. Ему никогда не приходилось делать то, что хочется, заниматься тем, чем хотелось. У них отняли право на жизнь как таковую, но даже зная это, он не смог бы так просто оборвать семейные узы. Как бы то ни было, он чувствовал свою ответственность за семью, и хотел бы, чтобы она процветала, но добился бы этого совсем другими способами. Однако теперь он никогда не узнает, что бы из этого могло выйти... — Нет, братец. Выбор у нас всегда был. Просто нам его не давали сделать. Внушили с самого начала, что этот путь единственный, но вырвавшись из этого дьявольского круга, разве ты сам не видишь, сколько возможностей за стенами усадьбы? — он развел руками, словно обнимал весь мир. — Тот жалкий мирок, в котором мы жили, грязной лужи не лучше. Даже ты не может это отрицать. Дитфрид кивнул на море, тем самым снова позволяя обоим погрузиться в тишину, обдумывая слова друг друга. Гилберт нахмурился, опуская взгляд под ноги, шаркнув носком сапога по песку. Между бровями залегла глубокая морщинка. Дитфрид посмотрел на него, ожидая согласия или отрицания, но поня,в что брат глубоко задумался, отвернулся, обдумывая то, не наговорил ли он лишнего. Сначала он сдерживался и следил за всем, что произносил, но позже стал вести себя нетипично. Ему было не по себе от того, сколько всего сокровенного он выложил брату, который даже не просил об этом. Наверное, все это выглядело как нытье и жалоба. Он бы не позволил себе подобного, если бы Гилберт не вывел его из себя. Это стало толчком к целой тираде излитой души. Все это было так неожиданно и необычно, что мужчина не понимала, все ли сделал правильно. Ведь изначально он этого и хотел – обсудить с братом вещи, от которых на сердце было тяжело, отпустить этот груз сейчас, разобравшись во всем вдвоем, чтобы впредь жить, не оглядываясь назад. Ему казалось, что Гилберт так же сильно нуждался в этом. Решать, кому из них было хуже, – глупая затея. Им обоим пришлось не легко, каждому по своему, но несмотря на перенесенные страдания, у них оставались общие воспоминания. И не все они были плохими. Он не надеялся, что Гилберт сможет просить его и относиться к нему как к брату после того, что он натворил, но рассчитывал на хороший итог их беседы, при котором они смогут пожать друг другу руки. Дожидаясь его ответа, Дитфрид прислушался к шороху волн и закрыл глаза. Ему всегда нравилось море. Такое большое и величественное... По сравнению с ним человек казался маленькой букашкой, а его проблемы – никчемными. Жаль, что служба на флоте не всегда связывала его с морем, большую часть времени он проводил в департаменте, занимался бумажной работой, и руководил работой своего отдела. С наступлением спокойных времен в порту ему приходилось бывать не часто. Старый корабль, доставшийся от отца, сдать на утилизацию он так и не смог. После того, как его посетила Вайолет, и они вместе рассматривали вещи Гилберта, вспоминая о нем, рука не поднялась. Тогда он еще не знал, чем окончится его расследование, но в любом случае, этот фрегат хранил много хороших воспоминаний, и если в поместье, уже пустом и безлюдном, ему все еще было тошно находиться, то на палубе он чувствовал себя как дома, последней частички напоминающей ему о семье. Может быть, когда-то он снова выведет его из порта в открытое море, чтобы вспомнить былые ощущения и воскресить в памяти редкие радостные моменты своего детства... — Что ж... наверное, ты прав... Дитфрид посмотрел на Гила. Тот тяжело выдохнул, как будто отпуская что-то, что тяготило его все это время. — Здесь я почувствовал себя... другим человеком... — Настолько, что чужим именем прикрываешься? — фыркнул беззлобно брат. — Фамилия понятно, но имя-то мог бы и оставить. Мужчина мотнул головой, поправляя повязку на глазу. — Я решил, что если и отказываться от прошлого, то от всего и от имени в том числе. Сюда я попал как бродячий солдат, потерявший память на войне. Местные люди участливые. Меня никто не расспрашивал, не требовал объясниться. Они были рады помочь такому, как я... Прямо скажем, аристократа во мне никто бы не увидел, к счастью. — И чем же ты здесь занимаешься? — спросил Дит. — Виноград выращиваешь? — С моим состоянием я не на многое способен... — грустно усмехнулся Гилберт. — Но и для такого калеки как я работа найдется. Я стал учителем. Обучаю детей по мере сил. Какая-никакая, но все таки помощь. С войны мужчины не вернулись, поэтому тут рады любой помощи. Даже такого как я... Дитфрид коротко кивнул. Наверное брату тоже было не очень комфортно в его компании и говорил он мало и отрывисто, общими фразами просто чтобы передать суть. Что ж... после стольких лет начать общаться действительно было непросто. Будь у них чуть больше времени исправить это, возможно все могло встать на свои места. Но его не было. Их встреча могла стать последней, поскольку они не знали, чего ждать в дальнейшем. Их пути разошлись слишком далеко, и им уже не суждено было пересечься вновь, но даже так, Дитфрид не хотел бы, чтобы их общение сошло на нет. Конечно, это так смешно выглядело со стороны... у него были тысячи возможностей в прошлом, и он упустил каждую, а сейчас как умалишённый готов был цепляться за самую последнюю призрачную возможность восстановить хоть часть утерянного. Однако он принял бы любое решение брата. Сам он не был тем, кто имел права диктовать условия. — И так... ты тут счастлив?.. — прямо, но с некоторой неуверенностью спросил Дитфрид. — Что, тебе правда хочется это знать? — улыбнулся Гилберт, но брат скорчил такую гримасу, что он прекратил шутить и, недолго помолчав, серьезно проговорил. — Не был... то есть... не знаю. Я просто жил. Без целей, без стремлений. Это сложно назвать жизнью, но я привык и не видел для себя иной судьбы, принимая все как есть. С этим у меня никогда проблем не было, сам знаешь... Но теперь... думаю, все измениться. Старший брат ухмыльнулся, всецело понимая к чему клонит Гил, хоть тот не сказал ничего определенного. Теплая улыбка, появившаяся на его лице, говорила сама за себя. Он и понятия не имел, что эта девушка имеет для него такое важное значение. Дит плохо понимал их связь, но чувствовал, что и не должен. Это было что-то сокровенное, слишком личное, чтобы такой как он интересовался подобным. Сам Дит никогда и ни к кому не испытывал сильных чувств, хоть отдаленно похожих на те, что связывали бывшего офицера и автозапоминающую куклу. Они были чужды ему. Но кое-что и он мог понять. Интуитивно, не углубляясь в дебри. Брат не нуждался в его одобрении и уж тем более советах, но все-таки кое-что Дитфрид хотел сказать: — Ты это... береги ее. Она единственная, кто не сдавался. До последнего верила, что ты жив. Даже когда все тебя похоронили. Знаешь... я ей как-то сказал, что тебя нужно забыть... В лицо сказал. А она ни в какую... Я ей благодарен. Она меня заразила этой верой, и эта вера меня сюда и привела... Пусть ты этому можешь быть и не рад... Гилберт опустил глаза, немного шокированный услышанным. Неужели брат действительно говорил ему все это? Если бы он не слышал все это лично, никогда бы не поверил, что этот жесткий, принципиальный человек может поменять свою точку зрения. Получается, для того чтобы стать нужным ему, следовало умереть? Ведь только после этого в душе брата проснулась дремавшая там все это время привязанность. Все это было странно, но вопреки всему никакой злобы он не ощущал. Как и осуждения, о котором сетовал Дит. Да, он ошибся, и за его ошибки ему действительно пришлось пострадать, но как ни крути, Гилберт ни видел в этом его вины. Дитфрид, как и он, просто хотел жить своей жизнью. Кто этого не хочет? А последствия, выпавшие на его долю, пусть и запоздало, но раскрыли истинные чувства брата. Настоящие, которые он скрывал ото всех. Оставалось только догадываться, как трудно было Дитфриду жить с этим все эти годы: обвинять себя и в тоже время отрицать любую причастность, не находя соглашения с самим собой. Может быть, кто-то другой и мог обвинить его в малодушии, но не Гил. Он научился ценить то, что потерял, и получив возможность вернуть нечто дорогое, не собирался ее упускать. Вздохнув, он посмотрел на брата, который глядел вдаль, и осторожно, но не колеблясь, положил руку ему на плечо. Дитфрид замер, казалось, даже дышать перестал и медленно, одним лишь взглядом, повернулся к нему. — Будет тебе... — Гил потрепал его по плечу и улыбнулся. — Прошлое в прошлом. Как бы там ни было и что бы не произошло – ты мой единственный брат. Я рад, что ты нашел меня. Дитфрид несколько секунд смотрел на него, как будто боялся что это какая-то фикция. Потом глубоко вздохнул и выпрямился, садясь ровно. Рука Гилберта все еще лежала на его плече, и Гилберт последовал за его движением. Дит готов был поклясться, что слышал, как звякнув, с его рук слетели оковы осуждения. Хотя, должно быть, это все же был шелест волн. Ему было важно услышать это от него. Иначе он не смог бы и дальше тащить на себе этот груз. Это вовсе не значило, что он перестал бы винить себя, но если это не станет делать Гилберт, жить ему будет гораздо проще. Они оба понимали, что как раньше уже никогда не будет, но это и не было нужно. Они и не искали способа вернуться в прошлое. Оно уже прошло и не имело над ними власти. Важно лишь то, что происходило здесь и сейчас. Несмотря ни на что, единственные оставшиеся на этом свете Бугенвиллея не забыли о своем братстве и нашли в себе силы отпустить все обиды и недосказанности. Дитфрид не знал, что сейчас творится на душе у Гилберта, но подозревал, что он чувствовал тоже самое. Не стоило заглядывать далеко в будущее. Что там будет и как не известно. Главное, у них получилось примириться, не отрекаясь друг от друга. Медленно, неуверенно Дитфрид поднял свою руку и, поколебавшись секунду, так же положил ее на плечо брата, крепко стиснув, молча закрепляя все сказанное братом. Когда-то они точно так же сидели на лужайке за поместьем, под большим раскидистым деревом, рассказывая друг другу как прошел их день и повезло ли сегодня избежать "нравоучений" отца. Они успокаивали друг друга, Дитфрид рассказывал младшему брату, где им можно спрятаться завтра, чтобы не идти на занятия, а тот не соглашался, напоминая старшему, как сильно их поколотят, когда найдут, но все равно соглашался прикрывать его. С тех пор изменилось все, включая их самих. Но все-таки кое-что не менялось... — Ну что, задержишься здесь? — спросил Гилберт, беззаботно, словно только что они не ели серьезный разговор. — Думаю, мы найдем, где тебя разместить. — Да я пока остановился у Беккера, — отмахнулся Дитфрид. — Вел себя прилично, он не собирался меня выгонять. Сказал, ему нравится моя компания. — А взамен вином спаивает? — толкнув его плечом, спросил Гилберт. — Если это все, о чем ты хотел поговорить, идем обратно. Не хочу надолго оставлять Вайолет. Она... — Вообще-то... — мужчина снял руку с плеча брата и кашлянул в кулак, вновь становясь серьезным. — У меня есть к тебе одно предложение...