849

      — Леви, давай вставай, скоро уже дождь пойдет.       Женский голос растворялся, звучал где-то на периферии, даже не достигая его мыслей. Хотя, мыслей-то особо и не было, только тревога. Нарастающая, беспокоящая, беспощадная, она съедала, скребла когтями по горлу и внутренностям, выворачивая их наружу.       Он снова потерял друзей.       Вновь не успел.       Он беспомощен.       И от этого тошно.       Местное кладбище сегодня, собственно, как и обычно после вылазок, пестрело темно-зелеными пальто с сияющими крыльями на спинах членов разведотряда, крыльями свободы. В такие дни они тяжелым грузом давили на плечи, позвоночник, мешая передвигаться даже между могилами друзей. Хотелось лишь сесть где-то посередине и просить прощения у тех тел, которые раньше смеялись рядом с ними на кухне в штаб-квартире, а сейчас стали лишь неодушевленным мясом, зарытым в холодную землю, или еще хуже — были скормлены гигантам.       Леви молча опустил голову еще ниже, чувствуя подбородок грудью. Он бы хотел, чтобы из глаз выкатилась хоть одна слеза, способная вывести из него хоть малую часть скорби и горечи, пустоты от утрат товарищей и слишком близких людей. Непозволительно близких.       А тем временем, со всех сторон посыпались раздраженные возгласы, и лишь от некоторых — тихие перешептывания; пара капель упала на землю, дождь все же начался. В самый обычный день, Леви бы смерил возмущающихся солдат своим фирменным ледяным взглядом, от которого по спине пробегает холодок и все замолкают, даже без применения грубой силы. Однако, сегодня же все было перевернуто будто с ног на голову. Сегодня он входил в положение всех солдат, он тоже был на нервах и ему тоже хотелось присоединиться к остальным.       Но всегда присутствуют замысловатые «но», и самым главным было то, что Леви Аккерман всегда оставался Леви Аккерманом: неприступным, нервным и грубым собой, а не безупречным героем, каким его все представляют. Кажется, так говорила Петра?       К нему ведь боялись подойти не то что рядовые, иногда и сам командор Смит старался обходить Леви стороной во избежание едких колкостей в свою сторону. Члены разведотряда, возможно бы, и приняли Аккермана к себе в компанию, с огромным недоверием и шоком, конечно же, но он своим появлением нарушил бы всю идиллию, созданную вокруг. Да и как это вообще представить можно? Капитан, снующий рядом с подчиненными?       Это пошатнет его Аккерманский статус. И гордость тоже. А гордость у него в приоритете.       Леви тихо хмыкнул, чувствуя, холодную ладонь, опустившуюся ему на плечо. Маленькая и не такая тяжелая, к какой он уже привык. Ханджи все же сильно отличалась от той, по кому он скорбел.       Ее рука была тяжела, груба, с большим шрамом от тросов УПМ на ладони, и ложилась не так хорошо, не так идеально, как ладонь Ханджи. Если вспомнить, то она всегда бралась жестко, крепко, что все мышцы сводило от одного прикосновения. Единственная схожесть всех, как ему начинало казаться, женских рук — холод, пробегающий по позвоночнику от ледяных пальцев, что касались кожи или чувствовались даже через ткань плаща.       Хотя, Изабель могла поспорить с этими суждениями. Леви, правда, уже плохо помнил, но если закрывал глаза, то мог почувствовать ее разгоряченные ладони на своей шее, когда она висла на нем или же доставала с чем-то.       Сколько ночей он уже задумывался о том, какой бы выросла эта несносная девчонка? И сколько еще ночей потратит с мыслью о том, как бы она выстроила свою жизнь? А Фарлан? Что бы они делали, если бы все еще ходили по земле?       И, самое главное, как бы сложилась сама жизнь Леви?       Тогда бы он не познакомился с ней, забыл Эрвина и Ханджи, а следовательно, не открылся бы кому-то снова.       Почему он такой дурак, будто начал рассчитывать, что кто-то бессмертен? Люди умирают, а он знает об этом не понаслышке, знает, что ему следовало бы остановиться, пока не стало совсем поздно. Но, как бы он не хотел обвинить кого-нибудь — он прекрасно понимал, что самый сильный воин человечества оказался беспомощен против титанов. Против титанов, черт возьми.       А еще омерзительнее было то, что ему не на ком было выместить всю свою злость. Она кипела внутри, наполняя вены огнем, сжигая и ничего не щадя на своем пути. Казалось, что внутри ничего не останется, если он будет так же сидеть на месте. Но справедливость к ни в чем не повинным солдатам торжествовала, не давая поднять на них руку и делая мазохистом, который занимался не только причинением себе боли, но и самоуничтожением.       Леви озяб и промок, не замечая дождя, который пристально бил по поверхностям. На самом деле, было не так холодно, как казалось, а о сильном ливне, конечно, сообщали, но вот о граде — даже не обмолвились. Однако все же ледяные частички ударялись о кожу и одежду.       Это было похоже на то, как разведку обычно встречают, когда они входят в стены: в побитых командующих, которые из последних сил хотят удержать боевой дух своих подчиненных, точно так же, как и градины, летят камни самых разных размеров, на его памяти кто-то даже пытался облить отряд чем-то мерзким.       Дело ясное — налоги платить не хочет никто, но как после такого считать этих граждан за людей? Разведотряд борется за их жизни, за отвоевывание земель, борется с гигантами, чтобы человечество могло жить без страха, взамен получая лишь порицание.       Единственный плюс — что камни горожан летят не за шиворот пальто, а вот льдинки пробираются к теплой коже, опаляя холодом и заставляя покрываться противной гусиной кожей.       Ханджи все еще стояла рядом. Стояла, красноречиво молча, и мокла, не проронив ни звука.       Девушка, по которой Леви позволил себе сокрушаться сегодня больше всего, была и ее подругой в каком-то роде. Ему не часто доводилось видеть их вместе, однако и такое случалось.       — Они отдали свои сердца за человечество, — ровно прозвучал голос командора.       Эрвин стоял позади, держа над своими подчиненными зонт. Однако, статус начальник-подчинённый и не был уместен в отношениях, сложившихся между ними троими. Смит пришел с могилы своего отца, что располагалась не так уж и далеко. Мужчина нахмурился, сводя свои и так не тонкие брови в кучу, к переносице, когда его взгляд наткнулся на имена, что были выгравированы на надгробной плите.       — Мы не знаем, жива она или нет, — процедил Леви сквозь зубы.       Конечно, все эти смерти позабудутся и боль притупится. Она ведь была всего лишь солдатом, самым обычным, что пожертвовал собой ради великой цели, как и другие, как Фарлан и Изабель, как жертвует и он каждый день. Истина лишь в том, что цели у всех разные. А жертвы одинаковые. Вот и все. Финита ля комедия.       Жар внутри расходится по телу, ударяя под дых. Все так же, как и с упомянутыми выше друзьями — он опять живой, а двое других мертвы.       — Моблит передал мне это.       Эрвин сделал шаг вперед, ровняясь с ними, и Аккерман, повернув голову, чувствовал себя шарнирной куклой, которая не может и пошевелиться нормально. Блондин перевел на него свой взгляд, испытующий и полный тихой скорби, что у Леви кулаки сжались, лишь бы сбить с его лица эту жалкую гримасу.       «Только не сейчас. Поддержи всех нас, как обычно» — взмолился он.       Смит протянул руку с чем-то увесистым, маленьким, и Леви уже знал, что там такое, что это за вещь, которую Моблит в составе подкрепления, мог найти на пустыре. Он знал, что обычно находят, когда люди умирают в пастях гигантов.       — Думаю, оно принадлежит тебе.       В его ладони покоилась брошь. Небольшая круглая из настоящего серебра с замысловатыми узорами и янтарной смолой коньячного оттенка по середине, которая всегда искрилась на солнце, так же, как зажигались и ее глаза, когда азарт брал верх над спокойствием.       Может, поэтому брошь своей матери, последнее воспоминание, что у него осталось, Аккерман отдал ей. Может, потому, что этот округлый янтарь дарил ему такое необходимое спокойствие, какое он чувствовал последние несколько лет благодаря одной особе.       А ведь когда он спрашивал у Кушель, что это за камешек, она, улыбаясь, проводила по украшению пальцами и отвечала: «Тот, что обязательно принесет нам удачу. Это же янтарь. Гляди, светится, как солнце, даже в таком убогом месте.»       А через несколько дней женщина умерла. Прямо у него на глазах. Похоже, с нее и запустился трагичный цепной механизм, в котором смерть измывалась над ним, мол, «Если не могу добраться до тебя сама, то смотри, как умирают другие.» Иногда Леви даже снилось, как под ним вырастала груда из тел его друзей, товарищей и подчиненных. Знакомые лица тянули к нему руки: чьи-то без пальцев, чьи-то в крови, и вопрошали: «За что мы умерли, капитан? Какова цена наших жизней?»       Аккерман вновь взглянул на это, теперь до боли противное, украшение. Когда-то горящий янтарь разбился, как и его надежды, а сама брошка предстала грязной с въевшейся во впадинки и красивые завитки землей, замаранной запекшейся кровью, которая просочилась в каждую щелку, напоминая — это не титана, а девушки, над которой вчера сомкнулись гигантские челюсти.       Хотя, черт возьми, они же не видели этого, ее еще можно считать пропавшей без вести.       По крайней мере, Леви убеждал себя в этом. Ему даже не хотелось брать драгоценность в руки, было бы достаточно просто оставить здесь, у могилы, рядом с благовониями, которые уже потухли при такой непогоде.       В каком же виде Смиту доставили эту брошь? С куском ткани, оторванной от рубашки, или просто отлетевшей от хозяйки? A может, Моблит забрал украшение, что и вовсе не было оторвано от тела и лежало вместе с куском кожи от грудины и приводом? Однако, он бы не спросил об этом, чтобы оставить в себе хоть частичку неубиваемой веры.       Ханджи восторженно схватила брошь первой, но не смысля ничего особого в украшениях, так же быстро потухла и опустила ее в подставленную Аккерманом руку. Он рассчитывал на то, что сможет почувствовать хоть что-то особенное, стоит только взять эту солнечную вещицу в руки, но, когда металл коснулся кожи, он ощутил лишь холод неодушевленного предмета, как и обычно, как и после смерти матери.       А ведь несколько лет назад, цепляя брошь за чужую рубашку, чувствовал, как украшение греет пальцы не хуже пламени свечи, как когда приходил после тренировок на полигоне зимой, а затем брал в руки кружку горячего чая, отогревая отмороженные конечности.       Леви сидел не двигаясь, его настигла жуткая прострация и осознание происходящего. Будто пелена сладкой и романтичной грусти с глаз спала, а все вокруг обрушилось, как град, который он теперь начал слышать, как лица Эрвина и очкастой, которые он стал отчетливо видеть.       Это происходило с ним, здесь и сейчас, а не где-то далеко.       — Я вернусь в штаб.       Коротко бросил он, сжимая в ладони украшение. Отвращение прошло, и Леви разрешил себе ярко и красочно вспомнить, как брошь была прекрасна, когда лежала на подоконнике рядом с ее кроватью и ловила первые солнечные лучи, отражая их солнечными зайчиками на стены. Затем он встал, касаясь руками земли и не без чистоплюйства по дороге вытирая их, и еще раз оглянул округу: солдаты разошлись, кладбище опустело, хотя были и те, кто упорно сидел возле могил — это были либо новобранцы, которые потеряли друзей, либо семьи, которые потеряли детей или родителей.       А ведь и у нее осталась мать, которой еще не сообщили столь тяжелую весть. Эта женщина не ведала, что вчера потеряла еще одного человека из своей семьи в разведке, но завтра она узнает и останется одна в этом мире. А он не найдет в себе сил вновь наведаться к ней.       Жизнь всегда напоминала о своей жестокости, но почему-то Леви начал об этом забывать.       Вокруг все так же шелестели осенние листья, они отрывались от веток и свободно летели по ветру. Аккерман хотел бы получить хоть каплю их свободы и сбросить с себя весь груз ответственности и эти нелепые переживания, которыми он вообще не хотел забивать себе голову. Но брошь в руке давила непомерным грузом, хуже, чем крылья на спине.       — Как? Ты не пойдешь с нами в город?!       Ханджи крикнула рефлекторно, и он был не в праве ее винить, ведь сам тоже настоял на походе в город после вылазки, чтобы немного развеять выживших солдат и дать им всем отдохнуть, сбросив с себя звания и чины, и хоть ненадолго забыть о запахе крови, который исходил от всех в разведке. Аккерман краем глаза уловил, как Эрвин, вытянув руку, остановил девушку, давая ему возможность побыть одному этот вечер, а завтра вновь встать в строй как сильнейший воин человечества.       Это было в стиле командора Смита.

***

      Штаб легиона разведки встретил Леви, промокшего до нитки, своей привычной прохладой и сквозными ветрами в коридорах, от которых иногда в ушах начинало звенеть, как от пролетающей пули, особенно у новобранцев, что не привыкли к жизни здесь.       А вот Аккерман привык, привык за пять лет и знал расположение всех важных для выживания комнат, куда и какой коридор ведет, а особенно, кто в этих коридорах может встретиться. Обходить комендантский час, будучи еще рядовым или лейтенантом, становилось значительно проще, когда была возможность не наткнуться на потенциальную опасность посреди ночи.       Однако теперь, Леви капитан и ему совершенно не нужно было прижиматься к стеночке за нарушение дисциплины, теперь провинившиеся сами строились перед ним по линейке, увидев в конце коридора. Хоть какая-то отрада в этой жалкой должности, которая накладывала на него ответственность за такое большое количество человеческих жизней, имелась. Став капитаном он и сам начал понимать всю важность дисциплины, которая как нельзя кстати выручала на вылазках.       Аккерман никогда не слонялся по штабу бесцельно, и этот раз тоже не стал исключением. Он намеренно, твердым шагом шел к заветной комнате в левом крыле второго этажа. Как и ожидалось, вокруг не было ни души — все выбрали отправится в город, чтобы развеяться, сделав правильный выбор, но, скорее всего, были и те, кто решил отсидеться в казарме наедине с собой, своими размышлениями и переосмыслениями жизненных целей после вылазки. А кто-то еще и собирал вещи погибших друзей, чтобы направить их с извещением о смерти семье. Леви бы тоже стоило этим заняться, потому что он не помнил, были ли у нее хорошие друзья, которые придут сделать это.       Аккерман перестал держать голову прямо и, смотря под ноги, слегка замедлил шаг, после того, как ступил на второй этаж. Стало ясно, что бравада, которую он себе доказывал на протяжении всего пути, была напускной и разбилась в пух и прах о звенящую тишину вокруг. Ноги сами не хотели возвращаться туда, но его голове это было необходимо, как и кислород.       Он должен был дать волю своему горю на один вечер. Всего на один.       Дверь поддалась не с первого раза, но все же, не закрытая на ключ, открылась с пронзительным скрипом. А ведь они хотели смазать эту деревянную развалину. В комнате, как и предполагалось, царил легкий хаос. Аккерман не мог сказать, что здесь было грязно, отнюдь, каждая полочка протерта от пыли, как и всегда. Будто ничего не изменилось. Он позволил себе слабую, больше нервную усмешку, ведь сам привил девушке эту черту чистоплюйства, которая просто вошла в привычку от жизни бок о бок.       Однако, вещи как из года в год лежали черт его разбери, где, так там и остались. Леви прошел внутрь и закрыл за собой дверь, чтобы точно не сбежать. Его тело стало ватным от воспоминаний о слишком уж беззаботных и спокойных деньках, проведенных в этой комнате.       Он, стуча каблуками сапог по каменному полу, вышел на середину комнаты, прямиком к стулу, который, как всегда, стоял не у стола и, который, как всегда, приходилось ставить на место.       Шаги казались какими-то слишком громкими, неестественно громкими для такой довольно небольшой комнаты. Голова Аккермана сразу повернулась к окну, которое так же, по обыкновению, осталось открытым, ведь даже о ливне до сегодняшнего утра и не знали. Градины залетали в комнату и ударялись об пол, а дождь стучал по холодному подоконнику, но вокруг было тихо. Как в гробу.       Леви не знал, почему на ум стали приходить такие странные сравнения и, не став об этом задумываться, стянул с себя мокрое пальто, которое можно было буквально выжимать. Странно, что с него еще не капало. Аккерман повесил пальто на спинку стула, и его взгляд сразу упал на записки и отчеты, что так и остались лежать — какие-то в стопках, какие-то — беспорядочно разбросанные.       Немного правее, ближе к подоконнику стояла рамка с рисунком, будто реальным изображением, сделанным точно рукой искусного мастера, и на нем с беззаботными лицами, бездельничая, застыли все из старого состава, в том числе и сам Леви. Его лицо не выражало ничего особенного, но остальные веселились, особенно Ханджи, которая была на грани того, чтобы задушить Захариуса. А Моблит всеми силами старался не дать ей этого сделать, удерживая за воротник. Эрвин стоял по стойке смирно, только взгляд его был направлен на девушку, которой он что-то увлеченно объяснял, девушку с брошкой, которая держала на себе третью пуговицу ее рубашки.       Она слушала Смита увлеченно, словно завороженный маленький ребенок. Это, наверное, не поменялось в ней с детства, когда командор, будучи рядовым в отряде у ее отца выбрал ту первой жертвой своих невообразимых теорий по поводу титанов, идущих далеко из молодости.       А сбоку на рисунке было подписано – май, 846.       Три года назад.       Через год после падения стены Мария, то время, когда Эрвин стал командором.       Аккерман положил рамку вниз стеклом, не в силах больше смотреть, зная, что еще через три года их станет намного меньше и далеко не факт, что Леви и сам будет жив. Хотя, есть ли смысл оставаться одному? Нет, он бы точно не хотел остаться единственным выжившим с этой картинки.       Аккерман поднял глаза и снова увидел этот ужасный, по его мнению, вид из окна, хотя при этом остальные считали это место лучшим и хотели бы заполучить комнату, если была бы возможность, что ж, вот она и представилась. Интересно, кого же заселят сюда следующими.       Будут ли это девушки? А может парни? Замарают ли они настолько прекрасное место или же сделают его еще более уютным? Будет ли Леви знать их или умрет раньше? А будут ли они похожими на его друзей?       Впрочем, неважно, ему все равно.       Он любил эту комнату из-за ее обитателей, а не за каменные стены и лучший закат с рассветом во всем штабе. Ногу что-то больно укололо, еще и, наверное, сильно вошло в кожу. Леви чертыхнулся и не один раз, доставая иголку от броши из кармана. А ведь все нутро подсказывало ему не класть ее туда.       Украшение лежало у него в руках, все такое же грязное и противное, но хранящее в себе много воспоминаний. На брошку будто была записана вся его жизнь — мама и Кенни, что сделали его таким, каким он был сейчас, Фарлан и Изабель как первые друзья и союзники, она и ее племянница, показавшие, что такое семья… а еще все их смерти.       Если бы у каждого человека был свой камень души, Леви назвал бы этот янтарь своим. И он долго смотрел на него, на свое самое дорогое сокровище, не веря тому, какое решение принял, и что с ним сделает. Однако, вместе с этим, без трясущихся рук еще раз покрутив брошь в руках и проведя пальцами по сколам на янтаре, чувствуя себя внутри пустым, он убрал ее в тумбочку.       Аккерман оставил ее там, желая прервать этот круг смертей вокруг себя, оставив все привязанности в золотом янтаре, отказываясь от тепла, которое застывшая смола излучала, и прощаясь с настоящим собой, со своими чувствами, которые так ненавидел за их слабость.       Теперь Аккерман почувствовал, что в помещении все же было холодно. А ветер от окна пробирал его мокрую одежду насквозь, но закрыть окно у него рука не поднималась. Пусть уж сегодня все останется, как и раньше.       Подойдя к своей кровати, Леви краем глаза заметил свое отражение в большом зеркале. Она часто красовалась возле него по утрам, заплетая волосы перед тренировками или закрепляя ремни привода. С волос по его лицу стекала вода, но и сушиться тоже не хотелось.       Единственное, о чем он думал — как бы поскорее упасть и забыться на добрые несколько часов, ибо в отражении будто находился не сам Аккерман, а лишь жалкое его подобие с прилизанными мокрыми волосами, прилипшей к холодному телу рубашкой, огромнейшими синими кругами под глазами и слишком усталым, а не недовольным взглядом, к которому он уже привык. Он жалок и выглядел соответствующе.       Леви сел на кровать и снял с себя тяжелые ботинки, которые тисками сковывали ноги со вчерашнего дня, когда в перевалочном пункте он не пошел спать, а писал отчеты с Эрвином, чтобы забыться в умиротворяющем скрипении пера.       Неужели все его товарищи перемрут в пастях гигантов, как и она?       Нет, он ни в коем случае не сомневался в навыках своих товарищей, но если вспомнить, то он и в ее навыках не сомневался. И в навыках своих друзей тоже, но где сейчас они, а где он?       Аккерман лег на кровать и закрыл глаза руками, немного надавливая на веки до того момента, пока под ними не начали возникать причудливые образы, отвлекающие от реальности. Однако, он предпочел бы увидеть ее, таскающую булочки к чаю.       Вот сейчас, около восьми вечера, она как обычно зайдет, проклиная свой отряд, на чем свет стоит и не пожалеет ни об одном сказанном в их адрес слове.       Но Леви понимал, что вел себя словно ребенок, и вновь мыслями возвращался к кладбищу с могильной плитой, на которой выгравировано ее имя. Он понимал, что не сможет сбежать, просто прикрыв веки, что даже так у ее отряда появится новый капитан, бардак больше никто не разведет, все те вещи, разбросанные по комнате, больше никто не наденет, а завтра Аккерман уйдет отсюда в последний раз и больше никогда не увидит комнату такой.       «Просто приди и дай мне по шее», — пробормотал он.       О ней, как и об остальных погибших забудут, ведь они просто люди, отдавшие свои сердца человечеству.       Но Леви не забудет и будет сражаться до последней капли крови, до последнего вздоха, не только за человечество, но и за солдат, что положили свои жизни в борьбе с титанами.