Демон

Вопреки приложенным Моцартом усилиям, в назначенном месте Антонио не появился ни на первый, ни на второй день. Амадей выбрал укромное местечко на востоке Северной Каролины, где сошёл с рейса Венеция-Дарем и затаился, пока ковалась на раскалённой сети нотных станов «Слеза». Город кишел студентами, как мушки на сахар прилипшими к каждому кафе или мелкому ресторанчику, шелестящими конспектами, носящими повсюду запах кофе и недосыпа, сродни машинному выхлопу, да вдобавок не в меру подозрительными и любопытными. В силу оккупации каждой кофейни войсками высшего образования, Моцарт отыскал местечко поудалённее, потише, какое пришлось бы Сальери по вкусу. Арендованный Моцартом домик, обозначенный на сайте как luxury forest cabin, был сформирован из уложенных стеной брёвен с рыжеватым отливом и кое-где оставшимися чешуйками красной коры, находился в самой замочной скважине кипящего, свежего летнего леса, и содержал один стол и стул, кровать (тоже одну, отчего мысли Моцарта направились на мгновение в интересное русло) и сильный запах смолы. Местность была ровная, домик примостился на поляне, среди повернувшихся сочным зелено-жёлтым мхом сосен, и был совершенно отрезан от города — их соединяла только нить песчаной дороги и проложенные от гидростанции трубы. Под машину отвели узенькую парковку, перетекающую в кустарник, за которым покатый берег вливался в чистый алмаз озера. Заехав, Амадей первым делом спрятал шкатулку Сальери, содержащую газетные вырезки и старое гусиное перо с простым серебряным наконечником, устроил дощечку с портретом во главе письменного стола и расставил по единстенной комнате оружие на расстоянии вытянутой руки. Ловушек он расставлять не стал. Поначалу, охотник наслаждался романтикой. Утром за дверью его ждала утонченная золотая тишина, залитая вместо воздуха эликсиром солнца и розового цветения, в которой жар нёсся с ветрами по земле — Моцарт спускался с дневником и новой книжкой к озеру, распологался на песке, окунувшись по щиколоку в бирюзовую воду, и творил. Книги, заброшенные годами, отлично пошли под солнечное вино и заключённое в домике спокойствие — книги были художственные, исторические, охотничьи, и всякие, какие нашлись у него в багажнике. Но один день перетекал в другой, а Сальери не появлялся. Время встало и кристаллизовалось кругом Моцарта в четырёх стенах его шкатулки. Охотник заскучал — для скуки нет почвы лучше, чем ожидание. Заскучал он также и по Сальери, что обнаружил случайно вечерком, склонившись над старницами дневника, когда рука сама собою вывела: «раньше я работал один по привычке и был доволен жизнью, но теперь одиночество опустошилось и не приносит мне больше никакой радости.» Вольфганг также писал стихи, музыку, перерисовал раз сто чёртов портрет, заучил наизусть каждую чёрточку лица Антонио, изгиб каждой линии — мог воспроизвести его с закрытыми глазами, и даже во сне (это тоже выяснилось случайно, когда он уснул за столом с чистыми листом бумаги, а проснулся с ювелирной копией портрета перед носом). Вольфганг творил и не находил в творчестве спасения, он припадал к алтарю искусства, только чтобу поднять взгляд на сгоревшие дотла стены храма и спину чёрного фрака, ускальзующую в синем пламени — Вольфганг места себе не находил. А Сальери не появлялся. Вольфганг погрузился со смоляным факелом в подземелья своей мысли. Его тень покрывала сотни ступенек за раз, и каждый рассвет разбивал мрак новой низины, следующего этажа вросшей в камень крепости. На последнем уровне было душно, дымкой тёк откуда-то красный свет — видать, до ада подать рукой. Моцарт повесил факел на металлическую скрепу в стене, и тут же в ужасе отпрянул — взметнувшееся пламя озарило подножие креста, к которому пропущенным через носки гвоздём были прикованы чьи-то туфли. По ребру подошвы стекала тяжёлая капля, над плоской шляпкой гвоздя была заколота чёрная брошь, блеснувшая в полутьме. Над язычками туфель — щиколотка, наполовину пожранная темнотой, а выше пламя не доставало. — Это куда ж я забрался? — пробормотал Моцарт в полудрёме, отступил было и — земля ушла из-под ног, пол накоренился, и лопнул, как мыльный пузырь, когда Моцарт разбил его спиной. Спустя две недели пустого ожидания, Амадей решился на отчаянный шаг, о котором и не помыслил бы совсем недавно. На дне дорожной сумки у него был вшит карман, содержащий мятую пачку сигарет. Тем вечером в рамке окна шёл дождь, от змееподобных, чешуйчатых корней и от озёрной глади валила водная дымка, а в запах размокшей почвы замешались нотки свежезаваренного коричного кофе со сливками. Вольфганг выудил пачку, аккуратно откинул крышку, отсчитал три сигареты слева в первом ряду, достал нужную и развернул. Потом принялся набирать бисерно выведенные циферки на телефоне, который едва-едва ловил. Звонок прошёл с третьего раза. — Алло? — спросила трубка с манерной ленцой, на фоне мерного щёлканья клавиатуры. Голос у говорившего был престранный, мужской и высокий, и отчего-то на ум приходила помадная баночка с кремовой пудрой и броские румяна. — Это Розенберг? — поинтересовался Амадей, который, отказавшись встречаться и тесно работать с демонами помимо Антонио, видел «графа» единожды, и то было мельком, а голоса его не слышал вовсе. — Возможно. С кем имею честь разговаривать? — Да что ж возможно, ответьте на вопрос. Вы Розенберг или не вы? — Молодой человек, мы так не работаем. Вы вот кто? — Амадей с опаской притих, задумавшись. Называть себя, не будучи уверенным говорит он с Розенбергом или охотником, не хотелось. С другой стороны, трубке не составляло никакой трудности соврать. Манерный господин, тем временем, подал голос, — Я сейчас буду сбрасывать. — Ладно вам, стойте. Меня зовут Вольфганг Моцарт, я друг Сальери. Я не знаю, может, вы обо мне слышали… — Моцарт? — переспросила трубка, оживившись и пуще прежнего заклацав клавиатурой, — Слышали, конечно, как не слышать. Антонио нам уже весь мозг вами прожужжал, бедный. — Как? — удивился Моцарт, втихую обрадовавшись, что трубка поддерживала с Сальери контакт, — Что ж он говорил? — Всякое, — уклончиво ответили ему, — Но, позвольте, что вам надо? — Нет, сначала скажите, вы Розенберг? — Ну я, я, — голос Моцарт посчитал вполне честным, и остался доволен, — Так что? — Хотел найти Антонио. Вам-то, наверное, известна его локация? — ватными пальцами он поднял стаканчик с кофе и отпил, вдыхая корицу, пряностей и столб раскалённого пара. — Ээ, нет, молодой человек, этого никак нельзя. — Почему? — Локаций не выдаём. — Хорошо, а номер телефона? — с надеждой спросил Моцарт. Сколько он ни набирал записанный контакт Сальери, его всё встречали печальные гудки, днями сменившиеся на «аппарат абонента выключен». Демон сменил сим-карту. — Тоже нельзя. Но, по правде, будь даже и можно — всё равно бы не сказал. — А это ещё почему? — Ваше, молодой человек, влияние для Антонио вредно, — объявила трубка. Тут Вольфганг встретился глазами с одним из выстланных на столе портретов, коих по всех кабине была тьма, и обнаружил там какую-то синюю грусть, которой обладали все воплощения Антонио: каждое бумажное, масляное и настоящее. — Вредно? — переспросил он. — Глухой, что ли? — пробормотал Розенберг в сторону, на что Моцарт и обидеться не успел, поскольку демон тут же вернул аппарат ко рту и быстро, гнусаво заговорил, — Вредно, молодой человек, совершенно вредно. Вы-то его не видели, наверное, по-человечески — вы его и за человека не держите. А Антонио очень любит помутить и навести тень на плетень, но если знать его хорошо — я вот его знаю хорошо — то совершенно понятно, что он к вам совсем не так, как вы к нему. Антонио мальчик эмоциональный, впечатлительный, храни его дьявол — не надо ему таких сокрушений. — Но позвольте, — нашёлся Моцарт, выслушавший поток бреда из трубки с очень спутанным выражением лица, — Антонио не три годика, ему не нужна наседка. И я вас уверяю, никаких иллюзий насчёт наших отношений — то есть, нет никаких отношений, кроме деловых — он не питает. — Значит, втайне надеется. В любом случае, вредно для молодого человека, когда его дружба не взаимна. — Ну, я бы не сказал, что совсем не взаимна. Какие-то мы с ним да друзья. — Ой, не врите. — Чистая правда! Я и ему так сказал. Трубка притихла задумчивой тишиной, даже дробление клавиатуры прекратилось, и ненадолго комнату заполнял только бой дождя по крыше и шелест в сточной трубе, да звон серебряной ложечки о край кофейного стакана. Моцарт встретился снова со взглядом масляного Сальери, и, как ребёнок приоткрывающий банку с сахаром одним глазком смотрит на мраморный рафинад, так он обратился к мыслям о его загадочном сосуде. Как так вышло, что демон сохранил свою форму после смерти? Тут же замаячили снова шепотки, дескать, всё-таки приятные у него черты лица, и отличные чёрные волосы, и борода, и красивые глаза… — Решено! — взвизгнула трубка, так, что Моцарт едва не повалился со стула и схватился за сердце. — Что решено? — прийдя в себя, прохрипел он, — господи… — Не господи, а я решил, и хоть бы благодарность услышать. — Да что ж вы решили-то? — Я скажу вам номер Антонио. Моцарт мгновенно просиял, выпрямился по струнке и даже голос его чрезвычайно обрадовался, так сильно, что дрогнул: — Правда? Спасибо большое! — Это не за просто так, молодой человек, — наставительно протянула трубка. Счастливый Моцарт протрезвел и нахмурился, — души просить не стану. Зато вот попрошу в будущем сотрудничать с нами не через Антонио, а напрямую. — Сделано, — охотно согласился Амадей, — Я и сам хотел предложить. — Это во-первых. А во-вторых, — трубка сделала голос пониже, будто в устрашение, отчего Вольфганг только сильнее развеселился, — берегите его всеми силами, Амадей. Я не знаю, что у вас там за глупое пари, но будьте уверены — к смерти Антонио я не отнесусь равнодушно. — Приятно знать, что у демонов есть взаимная симпатия, — ухмыльнулся охотник, — Не волнуйтесь, Розенберг, я не могу его прикончить, даже когда очень хочу. — Отлично, — граф вернулся к обычному голосу, откуда-то с заднего плана снова полилось клацанье клавиатуры, — пусть и дальше будет так. Так-с, теперь номер…

***

Антонио тем временем выпивал на три штата к югу, расположившись вместе с новенькой гитарой на занавешенном красной бумагой крыльце. С капризной летней жарой демона потянуло к воде, и он потратил целое состояние на съёмный коттедж на берегу серебряной реки, где стоял запах сырого песка и Венецианского камня. Подпирающие крыльцо колонны уходили корнями под гладь небольшого залива, лежащего перед ним как начищенная медаль красного золота — солнце садилось, столбы оранжевого света разрезали потёмки, рассыпаясь углями у ног демона. Крыльцо оглашала мягкая, приятная гитарная игра. Повязанные на перила крыльца цветастые ленты то и дело взметались от ветра, и тут же опадали. Ленты эти преследовали его последние дни постоянно — к середине лета народ Америки разгулялся и налёг на фестивали, отчего каждая аллея и парк заразились музыкой, танцевального и не танцевального, слезливого, рода, запахом жареной картошки, топлёного мороженого и газированных напитков. Сначала Антонио избегал моря цветов, блестящих шариков, конфетти, блёсток и прочего добра, напоминавшего ему чем-то Моцарта, но потом научился в него грамотно вливаться и вскоре оказался среди толпы из распивающих «Фанту» вместе с мороженым под мерное покачавание флажков и лент на фонарях. Сальери их коллекционировал — по одной с каждого фестиваля, с каждой фотографической вырезки извлечённой из откола его жизни без Вольфганга, в тонах неприятной сепии, залёгшей у него под глазами. Подчас он смотрелся в зеркало и прежде древней грусти замечал мешки, какие образует бессонница. Демоны, однако, не спят. Устроенный на деревянном столике телефон вдруг громко зазвонил. Антонио оторвался от игры, отставил гитару к стене и с неохотой потянулся за трубкой, гадая, зачем опять принесло Розенберга. — Алло? — Антонио? — тот вздрогнул, чуть не выронив телефон, который мгновенно затараторил голосом с вишнёвой ноткой, — Не бросай трубку! Пожалуйста! Я теперь всё знаю, давай поговорим, только не сбрасывай. Сальери устало откинулся в кресле, и принялся брать аккорды на деревянной ручке. — Что тебе нужно? — трубка стала кляться и божиться, что ничего ей не нужно, кроме пары слов. «Пара слов» с моцартовских терминов переводилась в «полчаса» в терминах Сальери, так что демон предупреждающим тоном ответил, — Если правда только пара слов… — Клянусь! — тут Моцарт вдохновился, обрадовался и принялся за свой сбивчивый рассказ. Перелив из пустого в порожнее вскоре трансформировался в картину невероятной сложности, написанную краской из слов, откуда, из массива зеленоватого тумана, проглядывали очертания Венеции, старого имения Сальери, какого-то священника, окна отеля, полы хитонов кариатид и газетные вырезки. Собрал все мазки воедино Сальери не сразу, и, уже когда Моцарт закончил, долго молчал и думал: о себе, о Вольфганге, о верхушках итальянских чапелей и блеске ножей в толще ночи. — Стало быть, теперь тебе всё известно, — пробормотал он, наконец. Лежащее перед солнцем озеро потухло, завешенное красной бумагой крыльцо стало тёмно-бордовым. Повеяло ночной сыростью, подобранной ветром с глади воды, — И? Моцарт, что же ты мне звонишь? Откуда у тебя мой номер я спрашивать не стану, это и так ясно, объясни только — что тебе от меня теперь нужно? — Хотелось бы своего партнёра обратно, для начала. Потом — посмотрим. — Партнёра. — повторил Сальери глухо, — Партнёра? Неужели, в одиночку охота не даётся? Не по зубам вампиры? Трубка потупилась, помолчала. Потом раздался тяжелый вздох. — Заставишь меня повторять? Наша «Слеза» сказала лучше, чем я смогу словами. Нет, я повторю, если тебе угодно, — Моцарт выдержал торжественную паузу. — Я же скучаю, гений. Я скучаю без тебя и по тебе. А ещё, представляешь, я злюсь, что мой друг не доверился мне, что я на край света ездил за тем, что мог услышать от тебя за вечерок. Что ты, как последний трус, как дитя, сбежал — исчез! — ни слова не обронив. Я искал тебя, чтобы извиниться, да, но кроме — дать тебе понять, что давно пора посмотреть правде в глаза. Довольно скрытности, Антонио. Я был с тобою откровенен во всём, кроме одного — ты же обо всём, кроме одного, говорил размыто. Антонио молчал. Откровения бились где-то на подкорке сознания что мотыльки в золотой лампе, трескались крыльями о стекло, но тщетно — тщетно. Выковать из мысли слова — непосильная задача, когда молоток за семью замками, а ключ занесён чёрным илом. Мысли встрепенулись, взметнулся как хлыст красный отсвет на полу, и вот — единственное слово пришло к нему само, в багровых лучах отрезанного горизонтом солнца. — Устал, — пробормотал он, — вот… устал. — Не понял, — признался, выждав секунду, Моцарт. — Как просил, долой скрытность. Это — самая чистая правда, какую я могу предложить. Чище не бывает, — он вздохнул, потёр переносицу холодными пальцами. На столике был устроен ещё стакан с лаймом и колотым льдом, который отбрасывал на дерево пастельно-зелёные квадраты, с таким грустным оттенком, что Сальери захотелось отставить коктель к дьяволу или вдребезги его разбить, — Устал я. От чего? Ну, как же — от всего пустого, Моцарт. От дурацкой войны с охотниками, от своей музыки, от твоего… и от всего остального. Возьми вот момент, когда человек — доселе глубоко верующий — пал к алтарю под весом осознания, что годами молился на пустую коробку с витражными окнами и золотой отделкой. Верующий — я, а церковь… да чёрт её, в сущности, знает. — Но церковь-то не пустая, — подал голос Моцарт, — подумай, Антонио. Бог есть. Ты — прямое тому подтверждение. Ада без рая не бывает. Если в этой твоей дурацкой… аналогии… если в ней церковь — жизнь, или её смысл, или что-то такого уровня глупости, то подумай — если Бог есть, то есть твой смысл. — Есть. Но разубедившийся падший у подножия алтаря этого не видит, понимаешь. Амадей молчал. В трубке журчала перечёркнутая помехами вода, и Сальери тут же раскинул картину: Моцарт в плавках, леденцовые шезлонги, поджаренный пляж, ножи под песком, ружьё — бойница песчаного замка, да песок, песок… — Такими бреднями, — угрожающе пробормотал настоящий Моцарт, — ты забиваешь свои мысли? Я, Сальери, знаю название твоей болезни — безделие. — Безделие, — повторил демон тупо. — Самое настоящее. В твоей скучной жизни мало жизни, много скуки. Зуб даю, ты ничего по-настоящему не делал всё это время. — Нет, подожди-- — Нет, ты, — перебил Моцарт жарко, повысив голос и сделав серьёзный тон, — ты послушай. Давай-ка я угадаю, что ты делал. Небось шастал по всяким выставкам, по фестивалям — видит Бог, Америка любит погулять — по музеям, смотрел на наружное богатство, но ничего не принимал по-настоящему, не впитывал, даже не взял на себя труда понять. Ты загонял себя в вену суматохи, но сам отгородился, замёрз. Это потому, Сальери, что у всякого музыканта есть тяга творить. Если ты похоронил голос своей души, потому что от зависти засох в своей старой коже, если ты отрогодился от прекрасного, потому что на дух не переносишь, когда тебя ставят перед твоей неполноценностью, потому что ты боишься, если так, то и нет ничего удивительного, что у тебя какая-то депрессия. Последний столб заката пронзил сложную контрукцию из деревянный лучей, формирующих шахматную сетку, и расчерченные плитки красно-бардового упали к ногам Сальери, который, как ладья, стал метить прямо: — Ты прав, конечно, — признал он без обиняков, — всегда-то ты, Моцарт, прав. Так что же, думаешь, ты — решение моему безделию? — Ну, такого я не говорил, — уклончиво ответил тот; Вольфганг, решил Сальери, вне всякого сомнения был королём- точёной, белокурой фигуркой с деревынной выемкой воротничка на шее и прилаженным сверху, блестящим крестом. — но, словом: да. — Да. — повторил Сальери глухо, пальцем водя соломинку в зелёном коктейле кругами. Та билась об оттаявший лёд с эльфийским звоном, оглашая пустую, тихую веранду периодическими музыкальными точками и запятыми. — Да. Ну и что же ты теперь от меня хочешь? Должен ли я верить, что если вернусь, то не буду убит? — Ты, конечно, ничего не должен. Но убивать тебя мне, право, наскучило, — Моцарт, почуявший, как акула кровь, что Сальери вот-вот даст слабину, налёг на проникновенный тон. — Я думаю, тебе эти пляски вокруг друг друга надоели не хуже моего. Так что… как думаешь, отзовём наш спор? Тени пронеслись по лицу задумчивого Сальери, когда колыхнулась на ветерку красная бумага, кроющая крыльцо — они раздулись, венозные тонкими разводами, как стекло, вытянулись, описали круг и лопнули. Демон погрузился в прохладный полумрак. Одно часовое тиканье льда об соломинку шевелилось в застывшем воздухе, да так и бравшие аккорды на ручке кресла пальцы, выбеленные, алабастровые. Тут они дрогнули, когда отзвучала последняя немая нота, и легли один за другим ровненько, в покорный ряд нотных станов. Соломинка зависла не пробив двенадцати, разбитая тенью от деревянного луча, покачивающейся взад-вперёд как занесённый топор. Сальери сглотнул. Сальери ответил: — Пожалуй, Моцарт. Пожалуй.