Я царь познанья и свободы, Я враг небес, я зло природы, И, видишь, — я у ног твоих! — «Демон», Лермонтов
Вновь один, Сальери беззаботно смешался с толпою летних туристов и скрылся под землёй, не оставив и следа. То, конечно, было нарушением установленного с Моцартом контракта, на что ему, впрочем, было теперь наплевать — дорога назад ему заказана. Сальери обменял свою серую тройку на кожаную куртку и тесные джинсы (Амадей бы назвал его «грустным подобием поп-звезды»), брошью заколол пояс, запонки закрепил на прорези для пуговиц и устремился звёздной тычинкой по венам Штатов. Тут и там он подбирал охотничьи дела, направлял несчастных к Розенбергу и, выполнив свой долг, возвращался к числу туристов, колесящих сквозь Штаты на двухэтажных автобусах. Поначалу Сальери думал покинуть Америку вовсе и податься обратно в Венецию, повидать вновь красный камень, складывающийся в тесные борозды улиц, винный свет, лепнины из венозного мрамора и кариатиды, давних стражей его смерти, однако не решился оставить охоту. Рой мыслей бы разломился под солнцем Италии, и тогда те хлынули бы адским потоком прочь, наружу, и музыкой из сердца, и кровью из глаз. Избегать Моцарта оказалось непросто. Призвать его, к счастью, тот не мог, однако куда бы демон ни ехал, Амадей скользил следом. Сальери всё перепробовал — от заклинаний до снятия порчи, всё тщетно. В каждом городке по мостовой за ним текло эхо чужого шага, в выхлопах каждого взятого автобуса скрывался синий внедорожник, а в следы его каблука на песке вечно попадали чужие следы сапог. У Сальери голова шла кругом. В каждой витрине, каждом окне, каждом стакане (что уж говорить о зеркалах!) он встречал осуждающий взгляд Амадея и слышал отчётливо: «трус», «предатель», «отступник». Подчас в голосе Сальери сквозили круглые, вишнёвые нотки, и тогда становилось по-настоящему жутко. Антонио топил свои дни в сомнительной культурной программе — выставка итальянской скульптуры, проездной цирк, фестиваль китайских фонариков, мастер-класс по виноварению, книжная ярмарка, откуда он ушёл богаче на два томика: иллюстрированная «Божественная Комедия» на итальянском и краткая история Венеции в ста страницах. На обложке последней его привлекла золотистая гравировка тех самых кариатид, под которыми вершилась судьба гнусного лже-маэстро. В развороте, им посвященном, разумеется, об убийстве и словом не обмолвились — нечего марать архитектуру кровью богом забытого композитора. В целом, Сальери остался приобретением доволен. Две таких недели спустя его расставания с Моцартом, волна прокатилась по Америке в облике интернет-сенсации: музыка, спущенная с пламенного эмпирея, объявилась в письмах одной известной радиостудии. Тут же изо всех углов полезли аналитики: одни утверждали, что это утерянное продолжение «Реквиема», другие — что где-то на земле ангелы вновь принесли свои трели в дар какому-то удачливому музыканту. Однако как журналисты ни бились, автор мелодии смешался с тем небесным сиянием, из которого явился — и правда как ангел, выглянул со страниц Библии, обронил слезу на партитуру, и тут же снова скрылся в облаках путти на небесах. Сальери придерживался мнения «много шума из ничего» ровно до того мгновения, как он эту легендарную музыку услышал. Случилось так, что в тот вечер меланхолия его одолела и завела в тихий бар под Лос Анджелесом в разгар лета, где раскалённые до бела стаканы едва ли не плавились на столиках, а радио то и дело испускало выхлопы техно-музыки. Сальери отпивал виски с полуплавленой дымкой льда, когда программу сменили, и неприятный голос ведущего объявил: играть будут поднявшую шуму «Дьявольскую Слезу». «Сейчас и послушаем, что ваяют нынче юные дарования», подумал Сальери, с мрачным удовлетворением готовый в пух и прах разнести бездарность, превосходящую собственную. Пьянствующие американцы подтянулись, как мошки, к сладко притихшему радио, державшему для драмы паузу. На его железной сетке горели неоновые лампы, полыхали красным огнём пиво, грог да виски, изливающий в жаровню алкогольную дымку. Сальери подался вперёд, думая, что даже окажись «Слеза» находкой, ничто не затмит ни проклятого Амадея, ни его таланта. Раздались первые ноты. Грудь Сальери пронзило. Не раскалённым смычком, поскольку из динамика лилось фортепьяно, но чем-то жгучим точно. Знакомые ноты встали у него перед глазами, выжженные горящей сталью и святой водой — точь-в-точь взятые со старой партитуры, украденной у Моцарта из перчаточного ящика одной дождливой ночью. Сальери поднял глаза — дневник исчез, на смену ему пришло новое видение на хребте нового тона. Демон был унесён снова за фортепьяно, брошен пенистой волною туда, где темно, где в медовом вестибюле горят огни, а за спиною притих гневно автор. Он — истинный маэстро. Он… Моцарт говорил с ним из-за решетки радио, точно из-под прутьев клетки — он был отчаен, тон его жарок, а слова в той же степени сладки в какой обманчивы. Он говорил на языке, известном только одному человеку на земле (и одному демону). «Прости», читал Сальери в нотах, точно на корочке проклятого дневника. В тех был сокрыт протёртый до дыр сюжет: печальный демон сидит на чёрной скале, вдали заваривается адский пламень. Проклятому нет до него никакого дела. У него в руках скрипка, на губах молитва, а в глазах — тоска по утраченной жизни. Антонио бы назвал демона собой, не упусти Моцарт исказившей его лицо зависти. «Выслушай меня», читал Сальери в нотах. Те сменились, на исходе украденных партитур, и пошли теперь иные, но тоже знакомые. С ужасом Сальери узнал переделку своей последей симфонии в бурной гамме Моцартова таланта — в его руках расшатанные мелодии стали покладисты и стройны, как никогда не станут в руках Антонио. Сменилась и картина — теперь, поверженный музыкант у каменных ног в сандалях, какие носили в древней Греции, поднял сверкнувшее лезвие в небеса. Знакомая картина. «Мне теперь всё понятно. Я скучаю», читал Сальери в нотах. Лгать музыкой — низшее оскорбление, потому что искусство есть величайшая истина сердца. А Моцарт лгал бесстыдно и со вкусом, потому что знал: все тузы у него, и джокер тоже. Мелькнули игривые нотки, и Сальери увидел с ясностью улыбку Моцарта, которую тот с грустью переделывал в рамку нотного стана, чтобы та, пролетев лиги во мгновения, предстала у Антонио перед глазами. В этой музыке — вся глубина предсмертного отчаяния под судом мраморных кариатид. Антонио заглядывал в эту музыку, как в стакан с виски — внутри был 1825 год, блестели могильными плитами крыши Венеции, чернел вдали собор, куда отныне приговорённому не суждено было свободно входить. Живой образ той ночи, воссозданный человеком никогда её не видевшим, явился вокруг Сальери из пепла. «Дьявольская Слеза» близилась к заключению. «Вернись, Антонио», взмолились последние ноты, «мы ещё не закончили. Вернись.» Сальери в спешке покинул бар, остановил такси и приказал везти его хоть на край земли, только подальше отсюда. Телепортации он в тот миг не верил, как не верил себе. Они пересекли два штата вдоль прежде чем демон свободно выдохнул и отпустил водителя, отплатив тому вдвое больше назначенного. «Что же, теперь в Орегоне», безрадостно подумал Сальери, стоя с кожаной сумкой наперевес у пыльной обочины. Там он и остался, часа на три, пока не начало светать, а неприятная, пьяненькая мешанина в голове не отпустила его — какие-то будущие даты и места, посаженные туда Амадеем, вертелись то и дело на задворках мысли, пока те были по-алкогольному чисты. Протрезвев и выдворив циферки прочь, демон поднялся (его силуэт составлял очень грустную, чёрную форму на фоне красного уголька восхода) и отправился в столицу, Сейлем, где как раз сейчас проводили художественный фестиваль. С фестиваля Сальери позорно бежал полчаса спустя, стоило только какому-то подлецу подключить колонку к старомодному, с бронзовым отливом, радио и погрузить публику в партитурный лабиринт «Дьявольской Слезы». Сальери еле из него выдрался, стряхивая с себя паутины легато и репейники нот. Тем же утром он пропал из Сейлема. В течение последующей недели Сальери объявлялся в случайном месте на карте, выбранном слепым броском дротика или ребром монеты, и отовсюду вскоре так же пропадал. «Слеза» его нагоняла везде — из радио кондитерской лавки, из крохотного телевизора в газетном киоске, из зачитываемых по новостям отрывков, из динамиков в кафе (в равной степени в новых и старых, классических и для хипстеров, внаглую дорогих и погранично благотворительных). Одиночество обратилось призраком прошлого. Теперь Сальери расплачивался на кассе вместе с Вольфгангом (все Американские «convenience store» как на зло были оснащены и радио, и колонками, а иногда и телевизором), также как и гулял с ним по улицам, пил с ним по вечерам в пабе, и ходил на выставки и фестивали тоже с ним. Уму непостижимо, как Америка не устала от этой чёртовой музыки! Антонио ругался, проклинал и автора, и полюбивших его писанину, и, иногда, когда ночью выгорали окна, и он оставался в уличной тьме наедине с драгоценной тишиною — самого себя. От привычки Амадея брать на ночь комнату Сальери вскоре отделался, и с замиранием сердца вкушал город в его истинной форме — под покровом беззвучия. Под ним он околачивался на набережных, у подножий монументов, в парках, культурных районах, где видна была под слезшей краской жёлтая чешуя старого кирпича, на подвесных мостах, вылив в неподвижную воду крови и отложив освящённый нож. На четвёртую неделю после расставания с Моцартом, Сальери понял — «Слезой» Амадей не только просил его вернуться, впихнув между строк место и время, но и ставил перед ним зеркало: дескать, вот, что с тобой станет, мне-то хорошо известно, я-то тебя оттуда вытянул. Принц Датский когда-то говорил о том, что в театре жизнь находит отражение — в музыке, Сальери нашёл своё. Вот взглянул — и правда! Скулы острее, нос тоньше, кожа бледнее… а в глазах поселилась снова та скучающая грусть, которую он забыл в дни разъезда по Америке.***
Небо над Венецией золотилось чешуёй жареной рыбы, когда набитый туристами катер вплывал в раму набережной. Моцарт, с чемоданчиком из белой кожи и картой города в руках, в «гавайской» футболке и леопардовых шлёпанцах, сошёл на досчатый причал. Воздух, как во всяком приморском городе, отдавал прохладой, солью и вымокшим деревом, а набережная была усеяна, точно бисером, летними туристами. Вырвавшись из душной толкотни у цепочки катеров, введённых в порт и пришвартованных как мидии у досчатой дорожки, приросшей к красновато-загорелому камню, который составлял мостовую, смотровую площадку, и фасады линии фронта, Амадей отправился в свой отель. Решение взять рейс до Венеции постигло его спонтанно, на второй день после исчезновения Антонио, и Моцарт был верен своему порыву — в разгар следующего утра он принимал кофе в аэропорту, накануне отлёта, приобретал карту, путеводитель и немецко-итальянский карманный словарик. Он надеялся, что отлучка из Америки пойдёт ему на пользу, однако первым делом хотел расследовать странный рассказ Сальери. В отеле, под окнами которого на верёвках развевались паруса белья и блестел бутылочно-зелёный канал, Амадей обрушился на кровать. Домики простирались под окном точно глиняные издельица с медными шляпками и медным же отливом в кирпиче. Вывесившись из окна, Моцарт представил среди паутинки улиц крохотного Антонио Сальери в человеческом воплощении, разодетого, впрочем, так же в чёрное, и заколовшего воротник розой-брошью. Он представил, как этот убийца украдкой, тенистыми ступеньками и подвесными мостиками, растворяется с места преступления, с кровью на пальцах и праведным огнём во взгляде. «Среди живущих на земле людей нет хозяина человека и властителя закона», сказал он как-то Сальери, расчувствовавшись, и Сальери же он теперь этими словами приговорил. Тот точно стал убийцей при жизни, да ещё и возомнил себя вершителем блага — кто как не он — высшее воплощение гордыни? Но что-то не давало Моцарту покоя, не вязалось что-то между миролюбивой Сальерьевской мягкостью и убийцой, спешившим скрыться в морщинах Венеции. Так, под занимавшейся сине-золотой зарёй, Вольфганг нанял гондолу (бесчестно дорогую) и велел гондольеру провезти его по малоизвестным музыкальным жемчужинам города, список коих был им предоставлен. Порядочно разорившись и ничего стоящего не обнаружив, Амадей сошёл с лезвия лодьи раздражённым и под вечер голодным. Невозможно, размышлял он, чтобы ни в интернете, ни в книгах, ни где-то среди этих улиц было ничего не найти о композиторе Антонио Сальери. Тогда он, вернувшись вечером в отель и обнаружив, что тот погрузился в молочный туман, заперся в номере, принялся искать жителей Венеции по фамилии «Сальери», и нашёл таких три с половиной десятка. Составил список и следующим утром отправился их объезжать (поначалу на водном такси, потом, когда кошелёк изрядно похудел — ногами, там, где позволял город). Вольфганг представлялся приезжим из Америки журналистом, исследующим малоизвестных Венецианских композиторов. Однофамильцы Антонио зачастую отвечали, что не знают своих предков, или у них нет на него свободной минутки, или никаких музыкантов в роду у них не бывало, или, «вообще, молодой человек, не держите очередь». Амадею потребовалось тря дня, чтобы перебрать добрую половину списка, по истечинии которых он растратил уйму денег, претерпел грубость господ и госпож Сальери, а также свалился однажды за борт, задремавши в гандоле. И ничего не нашёл. На четвёртый день, наконец, Моцарту улыбнулась удача. Не питая больше надежд, он пришвартовался к вросшей в красный камень старой церквушке с выбитым витражом (из которого сочился какой-то дымок) и пыльным львом над входом, где работал некий Микеле Сальери. Тот к счастью был в наличии, но не на службе — в кожаной куртке и рваных у паха джинсах, он пускал в разбитый витраж сигаретный дым. — Добрый вечер, синьор, — поздаровался Моцарт на ломаном итальянском, — Это вы — Микеле Сальери? — Я, — ответил мужчина безучастно, — если вы пришли от Аттьи, то я клянусь… — Нет-нет, я журналист, — тут итальянский Моцарта себя исчерпал, и тот, смутившись, спросил, говорит ли синьор Сальери по-французски или по-английски. Дальнейший разговор был проведён на французском, когда Моцарт, знавший язык хуже ангийского, но лучше итальянского, пристроился на каменной скамье лицом к выбитому окну. — Да, да, Антонио Сальери у нас имеется, — Микеле как-то неприятно ухмыльнулся, погасил сигарету об раму и выбросил в воду под отвесной стеной церкви, — был то ли пианист, то ли скрипач. — Композитор, — подсказал Моцарт, — расскажете мне о нём? — Да тут рассказывать особо нечего, я мало что знаю. Странно, что вам вообще о нём известно. Он нигде не засветился, я даже не уверен, сохранилась ли его музыка. Ну, я-то точно ни разу не слышал её. — Ну, это ладно. Если не о работах, то, может, знаете что-то о его жизни? — Да говорю, он не примечателен ничем. Как тут родился, так тут и умер, вроде даже молодой ещё был. Ни детей не успел оставить, ни нормально прославиться. Только у нас дома я как-то вроде видел его портрет, неизвестно откуда взявшийся, и стопку старых газетных вырезок. — Покажете? — заинтересовался Моцарт, гадая, как мог выглядеть настоящий Антонио Сальери, поскольку плотно связал его образ с приятным на вид сосудом. Если окажется, что Антонио был каким-нибудь неказистым, может, его перестанут терзать ночами мысли, от которых впору экзорциста вызывать. — Не покажу, а продам. Они хранятся в шкатулке моей матери, всю и продам, — хитро прищурился Микеле, — сколько готовы отдать? — Не больше сотни. Потому что больше сотни у меня нет, — честно ответил Моцарт. — Девяносто девять, — предолжил Микеле. Наценка было огномная, и в лице падкого до деньжат священника читалось «наебал и доволен», но знай он настоящую ценность содержимого шкатулки, у него глаза на лоб полезли бы. — Только с переводом газет. — По рукам. Назначили встречу. Следующим утром, Моцарт стоял в прихожей фамильного дома Сальери, где было душно и очень тесно, а пол скрипел от шагов. Всё было из красновато-выцветшего дерева, свет почти не проникал в крохотное окно, и из прихожей вела одна дверь и лестница. По второй, приказав ждать, поднялся Микеле, а первая вывела любопытного Моцарта в мелкую комнатушку без окон, где имелся только один стол. Пол был устлан ковром из пыли, что показалось Моцарту странным. — Тут что, никто не живёт? — спросил он у спустившегося Микеле, принесшего обещанную деревянную шкатулку, листок бумаги и пластиковую ручку. — Ага, со времён моей матери. Я давно переехал, а дом никто не покупает — так и стоит. — Может, отдать его под снос? — задумчиво пробормотал Моцарт, принимая заветную шкатулку из рук Микеле. Он указал на ручку и бумагу, — А это зачем? — Перевод писать, — священник устроился на скамейке под крючками для верхней одежды и жестом попросил Моцарта передать ему газеты. Охотник доставал их с предельной аккуратностью, потому что листы были до того древними, что тут и там обрущились в пыль, и чуть не взвыл от небрежности, с которой их взял Микеле. — Да успокойтесь, я аккуратно, — он устроил пять вырезок у себя на коленях и пронялся диктовать недовольному Моцарту, — хм, первая. Антонио принят на службу в местном театре, к недовольству критиков, уверяющих, что он слишком молод. Вторая — просто заметка о премьере той оперы, которую его наняли писать. Третья — провалилась опера Антонио Сальери, какая — не сказано. Четвёртая содержит цитату критика, который разносит в пух и прах последнюю постановку композитора, имени опять нет. И последняя, — он притих, вчитываясь в выцветшие строки на пожетевшей бумаге, — говорится, что найдено его тело. — Что же, его убили? — спросил Моцарт, готовый услышать про растерзанный адскими псами труп в круге белой соли. Тьма таких, которые мнят себя сильнее контракта с демоном — спасишихся, Моцарт не знает ни одного. — Секундочку, я дочитаю… Да нет ведь, — Микеле неодобрительно оскалился своим мыслям, — Нашли как раз неподалёку отсюда, под мраморными статуями на площади… вот, говорят, что сам убился. У Амадея ёкнуло сердце. Перед глазами поплыло. — Убился? — повторил он упавшим голосом, и что-то у него внутри встрепенулось в неверии и ужасе. Не может быть… — Пишут, что перерезал вены ножом, — Микеле пожал плечами, исподтишка криво поглядывая на побледневшего Моцарта, — Что же вы, господин репортёр? Тонкой душевной огранизации человек? Я вам что скажу, Они, — он указал пальцем в низкий потолок, — позаботились, чтобы все самоубийцы попадали прямиков в подполье. Моцарт чуть за голову не схватился. Расколотое зеркало, над осколками которого он корпел, брал бережно, сопоставлял, как паззл, рваные края, срослось серебряными венами, и отражение в нём вышло совершенно чётким, мраморным, и простым, таким простым, что совсем дурацким. Никогда Амадею не попадалось доказательств, что дорога в ад вымощена разного рода кирпичом, оттого он свято верил, что вымощена она один-единственным, сделочным. Библейский канон всплывал нечасто, маячил в синей дымке, и пропадал из разговора так же скоро, как в нём объявлялся. А Библейский канон гласил, что путь в ад уготован грешникам множества родов, в числе которых — самоубийцам. Стало быть, музыка, сыгранная Антонио в тёмном отеле, в медовых отсветах вестибюля, от красоты которой у Моцарта перехватило дух — та неземная музыка была его собственной? Откуда-то из-под струпьев потолка отзвучала последняя нота, подгоняемая старым эхом Амадея: Эта самая красивая душа, какую мне доводилось слышать. Моцарт вспыхнул. — Эй, парень, ты в порядке? — нахмурился синьор Сальери, но Вольфганг его не слушал — дрожащими пальцами он доставал из шкатулки её узника, табличку с расписным портретом, а когда перевернул её — из плена краски на него смотрел он, Сальери, самый настоящий — тот, которого он знал, которого видел утром, до первого света зари, которого, во снах, обжигал прикосновениями, которого-- он вскочил. Под недоумённым взглядом Микеле, Амадей рассыпался в извинениях, собрал всё в шкатулку и, скомканно бросив что-то по-немецки, скрылся в дверях. В тот же день, Вольфганг Амадей Моцарт сошёл с набережной и покинул Венецию навсегда. А через неделю, в свет вышла «Дьявольская Слеза», перебравшая своей мраморной рукой все струны Америки, каждое радио, отщелкавшая на каждом новостном канале, и нашедшая, в одном вечернем баре, среди полыханий неона, своего создателя живым.