Сенека

На все вопросы в ответ было только оглушающее молчание. Родители перестали её замечать, как только они все умостились в самолете, куда прибыли объездными путями. Мари тихо сжималась в своем кресле, чтобы не привлекать лишнего внимания. Она с ужасом вспоминала горящее поселение, елейную улыбку Бьякурана и известие о смерти Ска Иси. Даже дышать было страшно. Отец жесткой хваткой вел её к какому-то зданию, говоря на незнакомом французском языке, который она знала не так хорошо, как хотелось бы. Её обучали этому мало, а потому могла составлять небольшие предложения и понимать только самое легкое. Кованые ворота открылись, как только они к ним подошли. Строгого вида монахиня оглядела пришедших и выгнула бровь, что-то пролепетав. — Sœur Baishan, rencontrer. Dis aux autres qu'ils l'ont laissée parce qu'elle est omega. Il a prédit que cela arriverait¹, — на одном дыхании выпалила мать, на что Мари озадаченно моргнула. (1 — пер. фр. — Сестра Байшана, встретимся. Скажи остальным, что оставили её, потому что она — омега. Он предсказал, что это произойдет.) Половина слов была ей не знакома. Она едва сдерживала слезы, ведь уже поняла, что её собираются здесь оставить даже после всего того, что произошло. Без поддержки, без связи, в одиночестве, посреди какого-то глухого леса. Она смотрит в спину удаляющимся родителям и начинает всхлипывать от душевной боли. Монахиня поджимает губы и смотрит на неё снисходительно-ласково, как на несмышленого ребенка. Может быть, в её глазах она и была несмышленым ребенком. Мари нужен хоть какой-то телесный контакт, поэтому она хватает незнакомую пожилую женщину за руку и захлебывается в рыдании и жалости к самой себе. Их последние слова, наполовину неизвестные, больно бьют по нервам. Тяжелые своды арок сходятся над двумя маленькими фигурами. — Всё будет хорошо, Мари, — старушка высохшей ладонью погладила девочку по голове, будто это хоть как-то могло её утешить, а после начала прихорашивать распавшуюся прическу. — На всё воля Божья. Как ни странно, монахиня говорила на родном языке Мари — это немного успокаивало, но больше настораживало и так взволнованную душу девочки. Мари сжала пальцы в кулак и мысленно поклялась найти родителей и заставить их страдать так же сильно, как страдает она сейчас. Они бросили её одну в тот момент, когда были больше всего нужны. Они оторвали её от других, оставили братьев и сестер умирать в агонии, а сами скрылись, явно ни о чем не жалея. Отросшие ноготки ощутимо впились в кожу, оставляя царапины на нежной ладони, но это только подзадорило её. Она нахмурила брови и неумело-криво улыбнулась монахине: — Да. На всё… Голос был хриплым и сорванным от страха. Девочка нашла на груди тотем Кританты и крепко зажмурилась, чтобы перестать плакать. После всего того, что она пережила за всю свою жизнь, она должна была перестать полагаться на других людей, даже если эти люди — её родители. Теперь, оставшись здесь, в незнакомом месте, она должна заново научиться жить. — Зови меня сестра Байшана, дитя, — монахиня осторожно провела её через ворота в длинный коридор, который освещался лишь тускло горящими свечами. Статуи неподвижно стояли, обвинительно глядя на вошедших. — Ты теперь одна из нас. Мари протянули белую ленту, шелковисто обволакивающую чужую кожу. Покинутая родными девочка взяла предложенную ленту и недоуменно посмотрела на пожилую женщину, которая только и могла, что хмыкнуть. Все пришедшие в храм одинаковы: одинаково удивляются обычаям, одинаково озадаченно хмурятся, одинаково плачут, когда их бросают. Солнечный свет, окрашенный в оконной мозаике, падал прямиком на девочку, которая огляделась в этом старинном здании. Вокруг витал запах мирры, ладана и вина, что так приятно успокаивал сознание, будто крыльями обнимая со всех сторон. Далекая от религии Мари почувствовала себя защищенной впервые за долгое время. Только сейчас она услышала ровный хор голосов, напевающий что-то на латыни. Изредка проскальзывали знакомые слова — недаром французский произошел от, в данный момент, мертвого языка. Девочка прислушалась. — Et ne nos indūcas in tentatiōnem, sed libĕra nos a malo, — пропела тоненьким голосом воспитанница в хоре. Мари вздрогнула, хоть смысла и не поняла. Сестра Байшана повела ее дальше, наказав завязать волосы лентой: они поднимались по винтовой лестнице куда-то на второй этаж, потом следовали по длинным коридорам, где Мари осматривали другие воспитанницы, как какое-то новое животное в зоопарке. Девочка упрямо подняла подбородок вверх, не желая поддаваться чужим взглядам. Остановившись перед непримечательной дверью, монахиня негромко кашлянула: — Здесь ты будешь жить. У тебя есть соседки, — Байшана открыла дверь, приглашая Мари войти первой. — Инри, Альба, познакомьтесь с новой воспитанницей. Девочки покорно кивнули, не отвлекаясь от библии. — Оставляю тебя на их попечении, — пожилая женщина с намеком выделила следующие слова голосом, — и искренне надеюсь, что тебя не обманут. Дочери… — …никогда так не поступают, — в один голос пробормотали новые соседки Мари. Сама девочка выгнула одну бровь в страхе: её отдали в какую-то секту, правда? Одна из жительниц комнаты закатила глаза, показав язык уходящей монахине. Как только дверь закрылась, отрезая Мари от спасения, девочки начали сверлить её взглядом. — Откуда ты? — наконец, спросила первая. — Я не говорю по-французски, — растерянно ответила Мари. * Девочки с пониманием помогли ей заправить кровать, и когда она улеглась, ей не спалось. Весь путь до монастыря занял как минимум дня два, за окном медленно садилось солнце, а ей не спалось. Как только она закрывала глаза, ей слышались крики детей, улыбка убийцы и смерть Ска Иси. Иногда в другом порядке. Иногда тише. Но всегда - слышались. В комнате было тихо, немного пахло лампадным маслом. Соседки сопели на других кроватях, наболтавшись перед сном, а Мари пыталась сдержать слезы от того, как резко все перевернулось с ног на голову. Со скрипом отворяется дверь, в щель проглядывает колыхающийся огонек свечи. Мари через приоткрытые глаза глядит на незнакомую монахиню, что движется к соседкам, будит их, и те выходят из комнаты. Свет озаряет кровать приезжей, и она поспешно закрывает глаза, пытаясь выровнять дыхание. — Дитя, — дребезжащим голосом позвала притворяющуюся старуха. — Вставай. Мари моргнула, когда монахиня приблизила свечу к её лицу. — Вставай, — настойчиво повторила работница монастыря, заглядывая в напуганные глаза. Девочка не понимала, чего от нее хотят: за окном была глухая ночь, в самом монастыре стояла неестественная тишь, а перед ней — только полу-ослепшая старуха со свечой, которая что-то требует. Мари поджала губы и откинула одеяло, хмыкнув от того, как сильно полоснули по спине волосы, перетянутые белой лентой. — Байшана сошла с ума! — воскликнула себе под нос монахиня, когда рассмотрела в темноте ленту, но тут же потянула девочку за тонкую ручку на выход. Мари огляделась в последний раз на кровать, прежде чем они обе потонули в кромешной тьме пустынных коридоров. Пол неприятно холодил голые ноги, девочка оглядывалась вокруг, натыкаясь лишь на блестящие от свечи витражи. Они спускались вниз-вниз-вниз, ниже первого этажа, подвала, куда-то в католический Ад или Нижний Мир. Мари споткнулась на ступеньке и чуть не полетела вниз, в просвет между лестницами. — Осторожно, — старуха успела вовремя схватить воспитанницу за плечо, прежде чем монастырь бы потерял ребенка. Все происходящее имело атмосферу пугающую, поэтому Мари, ничего не ответив, лишь кивнула и постаралась увидеть в ослепляющей тьме хоть что-то. Белоснежная лента колыхалась позади, теряясь в светлых волосах, и девочка попеременно трогала то её, то воротник ночнушки, пытаясь успокоиться. Пожилая женщина привела её к какой-то двери, за которой кто-то напевал гнетущую мелодию в несколько голосов. Сначала это были глухие, хриплые тона, но после их перебил чей-то звонкий, остро-режущий тишину. Мари оглянулась на старуху: та кивнула, махнув на дверь свечой, огонь оставил свой след в пространстве незатейливым мазком. Её пропустили первой в комнату с расписанной на потолке лепниной. Девочка смотрела только перед собой, но даже так видела, что теперь её окружали остальные воспитанницы монастыря: это были и старшие, и младшие, и соседки по комнате. Дети неловко топтались на месте, отводили глаза, дергали руками, в которых плотно держали свечи. Посередине стояла Байшана. Пение продолжалось. — Новая Дочь прибыла к нам, — оборвала своими словами песню монахиня, что зашла вслед за Мари. Девочка оглянулась, поняв, что дверь закрыли. Бежать было некуда. Огонь на свечах пробуждал воспоминания о том, как ярко горела деревня, забирая с собой жизни многих, кто был ей знаком. В огне она видела вскинутые вверх руки, слышала предсмертные мольбы и раскаяния. — Белая лента будет ей знаком, — Байшана вытащила небольшой кинжал из складок аскетичного, монашеского платья. — А клятва на крови — признанием нашего родства. Клятва на крови… Мари подняла расширившиеся глаза на лицо женщины, заметив её бледность. Она всем своим видом просила подчиниться, сделать так, как она просит. Девочке передали в руки кинжал, она уловила кровавый отблеск на краях. — Запомните внимательно, Дочери, ибо не оставит никто в беде нуждающуюся сестру, ибо не сотворит никто плохого супротив неё. Ибо никто не ослушается старших, не обманет, не предаст! * Трель поющих птиц врывалась в окно сквозь колышущиеся полупрозрачные шторы. Медленно, но верно в свои права вступала весна. — Как написала сочинение? — Инри досадливо оглядела свою оценку и залезла чуть ли не с носом в тетрадь Мари. Та позволила ей, уныло уставившись на окружающий пейзаж. Инри долгое время раздражала Мари одним фактом своего существования то ли потому, что была похожа на Равати (напоминая тем самым о произошедших несколько лет назад событиях), то ли потому, что сама по себе была особой довольно сложной. Соседка по комнате то и дело отвлекала остальных на занятиях, шутила странные шутки про религию, и вечно (вечно!) была всем недовольна. Однако это не помешало им стать настоящими друзьями. После ухода родителей и странного пожара в небольшом поселении никаких чувств и стремлений не было. Со смертью остальных Мари сама будто выгорела. Она с самого детства только и делала, что добивалась признания Ска Иси, работала на него, стремилась стать такой же. И вот, что произошло — умер. И так легко. Отчего же люди так просто умирают? Рядом послышался смех француженок. Они обсуждали вчерашнее занятие, на котором одна из монахинь сломала стул, когда переносила его из одного конца аудитории в другой. — Кальвер, — Инри сморщила очаровательный носик, пальцами наматывая белую ленту в своих волосах. Глаза её раздраженно блестели в свете восходящего солнца. — Хватит меня игнорировать, Мари! — Я тебя не игнорирую, а пытаюсь приготовиться к уроку, — на уже привычном французском, с милой улыбкой шикнула Мари, а после отвернулась, не желая продолжать бесполезный спор. Инри, фыркнув, вернула чужую тетрадь на место, замотав ногами. — Ма-ари-и, будешь такой злой, я тебя на молитве спасать больше не буду! Дверь открылась и вошла учительница. Строгие глаза тут же уставились на нарушительницу всеобщего спокойствия. — Дитя? — с намеком позвала монахиня, и ученице пришлось оставить Мари, пафосно оттряхнув серую юбку. Никогда в жизни Мари не хотелось так сильно вырваться из этого заведения, на свободу. Будто сейчас её сдерживают душащие веревки, которые мешают думать-двигаться-радоваться, и она навечно застряла в таком состоянии. Унылый взгляд скользнул на окно, за которым мерно качались ветки деревьев. Теплый ветерок дул, срывая зеленые листья и унося их куда-то вдаль. Мари хотелось последовать за листьями, обратиться птицей и улететь в другие края, а может быть и в прошлое, чтобы все предотвратить и вернуть угасающие минуты прощания. Словить и запомнить последнее одобрение Равати, обнять Сумси, растрепать макушки младших. На груди мертвым грузом висел тотем Кританты. Фон раздавался вопросами-ответами, размытыми объяснениями разнообразных высказываний и молитв. Монахиня неодобрительно косилась на Мари, которая не проявляла ни грамма заинтересованности на каждом занятии, и, к тому же, явно завела дружбу с конфликтной девушкой. — Для Бога все вещи чисты, хороши и правильны, — явно повторяет чьи-то слова женщина, улыбаясь уголками губ. Она отвечает на вопрос ученицы, и пытается дать полный ответ словами Гераклита. — Но люди относят некоторые из них к правильным, а другие — к неправильным. Помощница умершего шамана лишь скривилась, ощущая в этих словах сплошной обман. Да, все вещи правильны — но как относится это к теме урока? Как вообще все эти уроки относятся к жизни? Раньше ее учили навыкам, которые точно пригодятся в жизни, она много практиковалась и готовилась к тому, чтобы сменить своего учителя. От несправедливости болела грудная клетка, разрываясь мириадами звезд: Хун, Тайахтаах, Хотугу Сулус. И будто бы в довесок ко всему этому — сплошное одиночество, непонимание и горечь, оседающая на языке. Урок незаметно закончился и перетек в перемену. Класс опустел, а Мари все продолжала сидеть, смотря расфокусированным взглядом в окно. Изредка в поле зрения ей попадались интересного окраса птицы, но никаких эмоций они не вызывали. Сплошные ассоциации. «Красный… надо же, а у Ска Иси был барабан такого же цвета», — подумала девушка, криво улыбнувшись. А потом барабан порвался… Даже от этой небольшой гримасы ей стало больно. — Дитя, — мягко произнесла Сестра, присаживаясь за одну парту с Мари. — Тебя не интересуют молитвы? Тебе не интересен Бог? Ученица меланхолично вздохнула, и этот тихий вздох пронесся по всему пустому залу взрослой обреченностью и предсмертной мудростью. — Где он был, когда детей сожгли заживо? — вымученно повернула голову Мари к монахине. Та лишь покачала головой, не зная, как бы мягче ответить, чтобы не задеть ребенка еще сильнее. — За свои страдания они попали в лучший мир, — все же, решила выбрать более оптимистичную версию учительница. Девушка безразлично пожала плечами. Куда бы они все не попали, Мари с ними уже не сможет встретиться. Она не может вернуть прошлую жизнь, не может сделать вид, что все нормально. — Я хотела поговорить о поведении Инри, — монахиня выдержала необходимую паузу, прежде чем задать закономерный вопрос. — Она тебя обижает? Девушка, не спеша с ответом, начала складывать тетради в небольшой рюкзачок: черный, ничем не отличающийся от других. На уроках труда они сами шили себе некоторую одежду, в том числе и рюкзачки. — «Ибо не сотворит никто плохого супротив неё», — процитировала Мари слова, сказанные на посвящении. — Инри — хорошая Дочь Магдалины. Мы с ней дружим… наверное. Монахиня лишь вновь покачала головой, что лишь взбесило Мари. Той хотелось накричать на кого-то, показать, как ей больно, чтобы все увидели, какой ужас творится за пределами Монастыря, пока они все здесь живут и не видят чужих смертей. Но помощница шамана лишь бессильно сжала рюкзак в кулаках и нахмурила брови. Прошли мучительные месяца, годы с того момента, как она здесь появилась. Но ничего не поменялось в ней самой, и эту внутреннюю сломленность, казалось, изменить уже нельзя. Она вросла в неё, как часть характера. Теперь именно разбитый стержень заменяет собой все принципы и стремления. — На прошлой неделе ты вновь пыталась сбежать, — с тенью недоумения продолжила допытываться жительница монастыря. — Неужели здесь так плохо? Мари поджала губы, промолчав. На её взгляд все было и так очевидно — никто не захочет провести свою молодость в таком глухом месте, как этот монастырь. Сюда даже не заходят редкие посетители: то ли из предубеждений, что они все омеги, то ли просто из-за того, что они находятся где-то в середине леса. Но когда стало понятно, что без ответа её не отпустят, она ровно выдала: — Просто не освоилась. Хотела найти родителей, — девушка отвела взгляд, чтобы не видеть этого ласкового, снисходительного лица женщины. Отчего-то понимающего, в душу заглядывающего. От этого было тошно и страшно, и еще больнее, раз в сто, чем если бы она так не делала. — Твоя семья теперь здесь, дитя, — монахиня накрыла своей сухой рукой ладонь Мари. — Все мы между собой сестры, должны оберегать друг друга. — Я поняла, — безучастно и покорно выдавила девушка, тут же выскальзывая без разрешения из класса. Слышен был только стук её небольших каблучков по деревянному полу, прежде чем дверь со скрипом закрылась. Мари прислонилась к поверхности двери и глубоко вздохнула, сдерживая слезы. Она пообещала себе не плакать и быть сильной, до тех пор, пока не найдет возможность сбежать, выбраться из этих оков. Чувствительный нос не сформировавшейся омеги не сразу почувствовал тихий запах, такой же растерянный и неприметный, как и его хозяйка. — Альба? — Мари повернулась к однокласснице, что, понурив голову, стояла рядом. Её красивые глаза всегда скрывались за челкой, и ходила она так, словно кланялась всему, что видела. Из всех Дочерей Магдалины Альба была самой послушной. — Мари, — голос девушки дрожал, перемешивая французскую картавость и природное стеснение, — Инри просила передать, что мы будем у балок. — О, хорошо… спасибо большое! — поспешно поблагодарила её девушка. — Ты ради этого здесь стояла? Запах смущенно усилился, как и краснота на щеках другой девушки. Мари прошла мимо, махнув рукой, чтобы та шла следом, то ли для того, чтобы не смущать ее еще больше, то ли для того, чтобы самой не смущаться. На все остальные занятия (а их было как минимум три) идти ей не хотелось, поэтому она направилась туда, где они обычно собирались, чтобы прогулять. Самое укромное место, в которое уже полгода никто из монахинь не заходил. По дороге она размышляла о том, как странно быть омегой среди таких же омег. Их всех здесь оставили, в основном, по одной и той же причине: из-за предрасположенности к этому виду. И из-за этого многие обозлились на свою природу, ненавидят и себя, и других представителей вида. Мари задумалась — хорошо или плохо, что это монастырь омег для девочек? Страшно было представить весь ажиотаж, если бы здесь обучались оба пола. Хватало и криков с закрытых комнат, каждый месяц. Период течки. Мари так сильно боялась, что придет время и для нее. Что когда-то она тоже будет лежать на кровати, давиться собственными слюнями от невозможности как-то унять боль; что никто не сможет ей помочь, пока она будет медленно угасать без Истинного. Это было страшно. Ей так сильно хотелось быть независимой, той, чье слово не будет оспариваться среди других. Но все это осталось в прошлом, вместе с раскаленными углями, оставшимися от поселения. Ежесекундно оборачиваясь, чтобы их не заметили служительницы монастыря, Мари пришла к заброшенному входу и влезла на высокую балку небольшой крыши, которая покрывала пространство над дверью. Здесь можно было отдохнуть, но вот сбежать отсюда никак не получилось — монахини будто подгадывали время и всегда оказывались рядом в момент, когда она вот-вот вырывалась на свободу. — Мари! — обрадовалась Инри, толкая локтем одну из подруг. Пострадавшая закатила глаза, но ничего не сказала. — Альба, ты как? Я слышала, ты вчера плакала… — Я-я… — названная начала заикаться, вскинувшись на балке, и чуть не ударившись головой о крышу. — О таком невежливо спрашивать, — с укоризной отрезала Мари, хоть и сама хотела узнать, что с ней такого случилось. Но она так же не хотела, чтобы начали допытываться до нее, а это было бы неизбежно, если бы они продолжили разговор. Час медленно шел за часом, и уже слышался перезвон колоколов. Они все сидели на балках, тихо переговариваясь, и к обеду Мари зацепилась за балку, чтобы спуститься вниз, но заметила, что кто-то идет. Пришлось затаиться, внимательно смотря вниз. Это была одна из старших послушниц. Все они друг друга хорошо знали, но общаться как-то не выходило: разные возраста — разные проблемы. Послушница внимательно огляделась и достала зажигалку, впихивая в рот нервными пальцами сигарету. Мари хотелось охнуть, но сильнее всего — тут же спрыгнуть и предупредить об укромном месте. Инри отвлеклась от наблюдения, ухмыльнувшись своей самой хитрой улыбкой и присвистнув, отчего послушница вздрогнула и подняла тревожные глаза. — Приветик, — перебирая пальцами, махнула Инри приветственно рукой, пока Мари с изумлением смотрела на тлеющий уголек сигареты. — А что ты делаешь? — Курю, — успокоено выдохнула старшая, перестав видеть в них угрозу. — Вы меня напугали, не делайте так больше. Альба жалостливо прижала ладошки к груди, одним своим видом вызывая желание бросить курить. — Ты такая неосторожная, мы-то так делать больше не будем, а поймают — сама знаешь… — Инри небрежно махнула рукой. — А где ты берешь сигареты? — О-о, — старшая послушница резко стряхнула пепел с сигареты, понятливо пропев. — Я-ясно. Хочется побыть взрослой? — Мне не нужны сигареты, я хочу чипсы, — Инри спрыгнула с балок, и за ней последовали Мари с Альбой. Мари безучастно оттряхивала юбку от опилок и пыли, когда поняла, о чем они сейчас говорят. Старшая послушница каким-то образом выбирается из монастыря и добирается до ближайшего города, и её никто не может поймать? Вот черт! Как она сразу не подумала спросить об этом у кого-нибудь из старших? — Если и расскажу, что мне за это будет? — взгляд курильщицы вмиг стал острым, предупреждающим, хищным. Вся она подтянулась как бы в ожидании наживы. — А чего хочешь? — Мари приподняла бровь, хорошо понимая невысказанный намек. Как забавно было встретить среди монашек таких хитрых змей. Хотелось бросить затею, перестать быть этаким шпионом в стане врагов, но ей слишком сильно хотелось сбежать, глотнуть свежего воздуха за пределами этих решетчатых заборов. — А что вы можете мне дать? — воспитанница выдохнула сигаретный дым. — Только что-то стоящее, чтобы я ничего не рассказала. Инри задумалась, пока позади Альба молилась за спасение их душ. Мари ждала, пока Инри до чего-нибудь додумается: из них троих мозги хорошо работали только у неё. — У меня есть диски с интересным содержанием… — Твою душу уже точно не спасти, — фыркнула под нос послушница, носком закрытых ботинок туша выкуренную сигарету. Пришлось сразу же прятать улику, чтобы никто из служительниц не нашел — они те еще детективы, когда надо. — Ну ладно, по рукам. Только, если поймают — цыц, поняли? — Ага-ага, — в этот раз улыбки были и шире, и искреннее. Послушница скучающе оттряхнула подол и вздохнула. — Ну, значит, слушайте, Сестры… * Время приближалось к ужину, когда Мари спешно, и даже без вещей, начала пробираться к проверенному выходу за пределы монастыря. Инри должна в этот момент отвлекать монахинь, если, конечно, не обманула; а старшая уже куда-то испарилась, и не дай бог обманула. Девушке оставалось надеяться лишь на ее слова. Забор был близко, свобода — еще ближе. Казалось, закрой глаза, и сразу же её почувствуешь. Но за спиной все еще пестрели разноцветными мозаиками окна, все еще пели молитву хоры. Девушка просунула ногу в дыру, о которой ей говорили, и протиснулась в небольшую щель. Надо же, все было даже легче, чем она представляла. Теперь она наполовину сбежала, осталось дело за ногами, что давным-давно забыли физические тренировки. Около основного входа послышались странные звуки, разговоры, скрип колес. Мари настороженно притихла, прячась за рядом стоящим деревом с раскидистыми ветвями. Мелькнула знакомая белая униформа, показался один из тех людей. Девушку передергивает, глаза сами по себе расширяются от страха. — Откуда они здесь? — шепчет она в исступлении, сильнее прижимаясь к рельефной коре. В горле отдается стук сердца, адреналин выбрасывается в кровь, колени начинают дрожать. Она одновременно и рада, что успела сбежать до того, как они зашли в монастырь, и безумно боится, что её все же найдут. Но нет сил, чтобы сдвинуться с места. Слишком страшно. — Я их привела, — виноватым шепотом отвечает кто-то сзади, и Мари сильнее вжимается в дерево, смотря только перед собой. Поворачивать голову кажется самоубийством. Тихий голос не похож на угрозу расправы, и от этого только хуже. Пересилив себя, Мари с бледным лицом поворачивается, и тут же растерянно моргает. Перед ней стоит одна из тех девушек, что бегали в свое время за Критантой, лишь бы он только показал им тотем. Но она должна быть мертва. Значит ли это, что и сама Мари уже погибла? — Кадакия? — дрогнувшим голосом спросила бывшая помощница шамана, уже не веря своим глазам. Она так давно не видела кого-то из поселения. Названная воинственно кивнула и скосила глаза на тех, кто пришел по душу Мари. — Что ты здесь?.. — Не время, — напряженно оборвала её вопрос Кадакия. — Расскажу по пути. На секунду стало страшно, что это кто-то другой в облике Кадакии, который пытается её увести без лишних вопросов. Но зачем им такая многоходовая идея? Решив не тратить лишнее время на выяснение отношений, Мари как можно тише постаралась последовать за пришедшей. Как только они отошли на достаточное расстояние для того, чтобы разговаривать в полный голос, Кадакия заговорила: — Сумси послал меня, сказал привести тебя любой ценой к оставшимся. Ты — последняя надежда, — только сейчас Мари поняла, как устало и измученно выглядит девушка. Эти страшные слова… надежда чего? Так говорили и родители, когда оставляли её здесь на долгие месяцы одиночества среди «сестер». Под ногами хрустели ветки. Мари думала. — Кто остался? — без особой надежды повернулась Мари к посланнице. Та замялась. — Сумси возглавил всех, он и достает пропитание. Равати пыталась остаться, занять роль шаманки, но Бьякуран, — Кадакия скривилась, — забрал её силой. И остальные по мелочи. Твои родители не вернулись, но мы надеемся, что они живы. Слышать столь взрослую речь от ребенка было странно. Но, зная, что она пережила в свои маленькие годы, её можно было понять. Господи, как же искалечена психика у всех детей, что выжили. Мари прикрыла глаза, мысленно молясь за их души. Жизнь в монастыре оставила свой отпечаток. — Странно, что они пришли сейчас… я слежу за монастырем уже год, но они решили объявится сейчас, — хмыкнула Кадакия. — Мне казалось, они уже успокоились. Мари изломленно ухмыльнулась. Она следила за монастырем целый год, но вытащить решила её только тогда, когда она сама сбежала? — Я же лакомый кусочек для вас всех, — она закатила глаза. — Поэтому и бросаете меня в разных местах. Кадакия ничего не ответила на это несправедливое обвинение. — Ты хранишь этот тотем, — с радостью в голосе констатировала младшая, наконец, меняя тему. — Он никогда мне его в руки не давал. — Хм? А почему он должен был тебе его давать? — с оттенком горечи спросила Мари, сильнее сжимая пальцами последнюю память о старшем брате. — Он был моим женихом, — покраснела девушка, уперев взгляд в темную землю. — Ты не помнишь? Мари удивленно замолчала, пораженная этим фактом. Никто в семье не упоминал этого, словно для всех это было очевидным. Теперь ей стало даже неловко за промелькнувшую резкость в голосе. Хоть ей и сильно этого не хотелось, она с болью в сердце сняла тотем с шеи и, не глядя, протянула его Кадакии. Та, остановившись, растроганно на это посмотрела. — Бери, пока не передумала, — фыркнув, оборвала все её метания Мари. Посланница резво выхватила тотем из её онемевших рук и тут же надела, прижимая деревянную фигурку к своей груди. Ученица шамана отвела глаза, чтобы не видеть этого. Как же тяжело было расставаться с памятью брата. Кто знает, жив он сейчас или нет… — Спасибо! — Кадакия солнечно улыбнулась и только дернулась обнять Мари, как увидела заброшенное здание. — Я видела его на карте. Мари молча улыбнулась, чтобы скрыть, как её душа в который раз ломается под гнетом окружающего мира. Если бы она не отдала тотем, она чувствовала себя в сто крат ужаснее, но сейчас это казалось уже не такой хорошей идеей. Что же, как не этот маленький кусок дерева, будет поддерживать её в трудную минуту? В лесу неподалеку захрустели ветки. Кадакия нахмурилась и крепко схватила чужой локоть, затащив её в здание и достав какую-то странную коробочку. Ученица шамана хотела было возмутиться, что сейчас им в игрушки играть некогда, но именно в этот момент в проеме отсутствующей двери мелькнула тень в белой униформе. О боже, они нашли их. Мари задержала дыхание, прижавшись к стене. Коробочка в руках посланницы загорелась зеленым, и тут же вместо странной вещицы показалось оружие. Лук с горящими стрелами. Мари изумленно отступила на шаг, рассматривая всю картинку. Раньше она пользовалась своим пламенем, и она, как и сам Ска Иси, считала, что существует только желтый тип пламени. Она еще никогда в своей жизни так сильно не ошибалась. — Вы здесь? — спросил враг каким-то слишком родным голосом, а после в проеме показался Кританта. — Что за чертовщина… — выдохнула Мари. Значит, она действительно умерла, получается? Как так может быть, что все люди, которые должны были погибнуть, сейчас стоят перед ней, словно ни в чем не бывало? — Ты так выросла! — восхитился парень, не обращая внимания на наставленный на него лук. Он был знакомым и незнакомым одновременно: лицо было таким же, как и раньше, все тот же блеск в глазах, но белоснежная форма врага будто отрезала его от присутствующих. — Мари, он может быть иллюзией, — настороженно глядя на него, Кадакия постаралась образумить Мари, хоть и сама была напугана этой встречей. — Как ты можешь доказать, что ты настоящий, а, Кри-тан-та? Имя она сцедила ядом. Парень обескураженно поднял руки: — Осторожней, девочки, какие-то вы злые, — Кританта засмеялся, но в его глазах мелькнула опасность. — Вы еще такие неопытные. Сзади… Послышался рев медведя, зазвенела сталь, ярость бури пронеслась по всему заброшенному зданию. Мари повернулась, готовая сражаться даже на грани смерти, и застыла, рассматривая знакомые черты лица. Это тоже был Кританта. Их было несколько? Откуда? Что происходит? — Кританта, — слетело с губ девушки последнее слово, пропитанное сожалением, после чего её живот проткнул клинок. Мари неверяще зажала руками смертельную рану и выхватила в чужих глазах фальшивый блеск. В глазах потемнело, во рту начала скапливаться кровь. Пламя не могло помочь — что-то у самой раны его останавливало. Мари всхлипнула и упала. Она почувствовала, как её медленно всасывает воронка земли, и тут же стало слишком спокойно, будто бы и не умирала от ранения: Мари прикрыла глаза, перед которыми плясали разноцветные мошки. Все это она уже проходила во время своей инициации, а потому даже не сопротивлялась. Но в этот раз девушка уже знала, что не вернется — и сердце на это отзывалось положительно, будто она всегда знала, что так и будет. Нижний мир встретил отнюдь не дружелюбно: деревья шелестели, лес стонал, а вдалеке Мари чувствовала приближающегося бука. Его вой был подобен голосам тысячи отчаявшихся женщин, и когда он затихал, пространство вокруг становилось еще страшнее. Темнее. Сгущаясь, реальность рвалась под каждым движением ученицы шамана. Девушка остановилась, с изумлением и любопытством рассматривая оленя Ска Иси. — Учитель, — Мари склонилась под покровительственным взглядом животного, когда рядом вспыхнул ворох листьев, являя другую душу — чистую, живую, дышащую страхом и сомнением. Неизвестная пылала Солнцем. Неизвестная заняла её место. Девушка все поняла: тот договор бука с шаманом, и значение её тела. Разочарование прошило все её нутро вместе с самыми последними крупицами души. Позади щелкает оскалом бук. Мари в последний раз закрывает глаза.