***
— Как он? — Дилюк обеспокоенно бьет хвостом по воде, приподнимается на руках, но все, что может видеть — это кусочек лица своего любимого. Тело его покрыто повязками, матушка штопает его раны тончайшими нитями из грив морских коней, заживляет одну и приступает к следующей, сводит опасные рубцы, мажет мазями со слюной пиявок. Дилюк хочет помочь, но он еще не научился быть человеком, как его мать, не научился так же легко обращать хвост в ноги, да и как ходить он уже не помнил. Левкотеа начала спасать Кэйю задолго до того, как Дилюк вернулся на остров, закрыла принесенные им глаза по колбам и стекляшкам, и занялась лечением и обработкой ран — гораздо важнее было убрать все мертвое, чтобы не отравляло собой живое. Море безжалостно раскрыло раны, грязь и песок берега могли умертвить избранника Дилюка надежнее пережитых пыток. Левкотеа не спала три дня, и лишь на четвертый позволила себе перевести дух. Ее дитя выбралось из моря и ползком добралось до постели, не жалея себя — и лишь ради того, чтобы держать почти состоящего из отваров и силы песен альфу за руку. Больше всего хлопот ей доставили потерянный глаз и посеченная спина. Глаз был растерзан безвозвратно, то, что осталось, заставляло агонизировать нервы. Спина… Спина была настоящим кошмаром. Следов на ней было более всего, чудо, что альфа вообще ощущал свои ноги. Левкотеа устала вынимать паразитов и личинок мух из разъеденного солью мяса, а уж пах весь этот кошмар — отнюдь не свежестью ночного ветра. Левкотеа потянулась и омыла руки от чужой крови и грязи. Человеческий запах раздражал обоняние, а вонь тлена и зловоние немытого тела забили нос. Завтра они вместе выберут глаз и будут полные сутки петь — альфу своему мальчику она вернет в более-менее приличном виде, не моложавым юношей, достойным выкладывания мозаикой, но уж не полутрупом точно. Левкотеа потянулась, спустилась в воду по затопленной лестнице маленького причала и обернувшись русалкой, ушла спать под воду — Дилюк все равно от своего альфы и на секунду не оторвется, а она слишком устала. Одну ночь без нее все заинтересованные личности должны выдержать.***
Дилюк проснулся рано утром. Матери не было, обнаженный Кэйя спал. Повязка на его глазу была мокрой от крови; та изредка срывалась гранатовыми каплями вниз и под кушеткой с натянутой на бамбуковый остов сетью разлилась бурая лужица. Дилюк поднялся на руках, осмотрел результат работы матери. Спина была почти без следов, ноги лишились рубцов от кандалов и шрамов от ударов. Почти всех. Осталась немного неровная кожа, словно подверженная натяжению, но без красноречивых следов. Разбитую в детстве коленку Теа не стала залечивать, а на запястье осталась белая полоска ритуального шрама. У Дилюка был такой же и это был его любимый след — раны они наносили друг другу для заключения помолвки. Перед лицом богов они были обязаны пожениться. Этот шрам был той ниточкой, что позволила матери настроить амулет. Кэйя все еще спал и это было хорошо. Люк, неуклюже волоча хвост, выбрался и накинул на его тело легкое покрывало, взятое у жителей острова. Кейя даже не дернулся, и Люк ощутил, как у него опустились уголки губ. Внутри жил страх, что вопреки всем стараниям — все будет зря. Неизвестность оказалась мучительнее всего. К вечеру, когда Левкотеа вернулась на поверхность, Рагнвиндр успел усыпить Кэйю песней, натаскать в ведро, стоящее на мелководье, крабов и жемчужниц, наловил креветок и даже засунул туда одного маленького осьминога — госпожа Теа застала тот момент, когда будущий обед альфы заглатывал рыбешку. Сам Люк нашелся возле возлюбленного, осторожно поглаживающим спящего по лицу. Дилюк обернулся к ней, потом перевёл взгляд на стоящие перед ним банки с глазами. Тревожно плеснул хвостом, опущенным в воду. От переживаний у мальчика потускнела его рубиновая чешуя. — Мы попробуем, — успокоила его Левкотеа, неохотно превратила хвост в ноги и села на край кушетки. Хорошо, что альфа спал под силой песни, потому что ворочая его, госпожа Теа заодно проверяла, что не упустила других ран. Через несколько минут она удовлетворенно улыбнулась — остался только глаз. — Выбирай, какой пробуем, и начинаем петь, — поторопила она сына, довольствуясь проверкой, и Люк с кивком пододвинул к ней одну банку. Пришлось повозиться, чтобы вставить глаз, Кэйя стонал и дергал руками, мешая работать, а потом Дилюк взял его за руку, выпроставшись из воды, и, встав на колени и поджав хвост на верхней ступени лестницы перед кушеткой, они запели. Новая нежная серенада зазвучала на берегу целительным эхом, которое преображало вынужденно лежащего под колпаком сна альфу, лечило все его раны, самые глубокие, самые не видные глазу. Вместе с ними должен был исцелиться и потерянный глаз, принимая подобранный новый, как родной. Когда наконец пение стихло, солнце уже ушло за горизонт, разлив над морем последние краски заката. Над островом загорелись звезды. Люк утомленно выдохнул и осторожно погладил альфу по плечу, мурлыкающим напевом рассеивая остатки сонных чар. Кэйя, не ожидавший подобного пробуждения, уже восполнивший силы, почти подскочил, тут же понимая, что боль в голове ушла, а сам он смог открыть глаза. И видел. Видел сияющие над головой звезды, видел дрожащие очертания широких листьев. Слышал шум воды и шелест пены, хлопки воды о камни без звона в ушах. Он чувствовал, как в кожу спины врезается веревка сети, на которой он покоился. Было больно, но это была совершенно другая боль. Пальцы дрогнули, и он всё же смог поднять руку. Тело из-за долгого неподвижного положения ломило, и Кэйе пришлось сделать усилие, чтобы сесть. Правда, неудачное. Падение наземь было недолгим, но после длительного сна ощутимо отрезвляющим. Повязка, сползшая с век, упала на песок, и Кэйя не решился тронуть рукой свой глаз. Лишь чуть приоткрыл веко, не замечая, как от недоверия глаз сам собой открылся полностью. Да, он видел. Как это было возможно? Надежда, что все с ним произошедшее оказалось сном, вновь воспылала в нем. И знакомый голос, до боли знакомый, беспокойный, почти надрывающийся, лишний раз подтвердил ее: — Кэйя! Люк, его Люк, его… Альфа оборачивается почти бессильно, вздрагивает и начинает плакать, видя так близко мокрые волосы багряного оттенка в свете луны и огней факелов, искаженное мукой лицо и любимые глаза. Дилюк так близко, тянется к нему руками, но не в силах даже и полуметра пройти навстречу — крупный чешуйчатый хвост не дает ему полностью толкнуться на берег. Бледные, красивые руки опускаются в бессилии, он кусает губы и цепляется за песок, в отчаянном жесте подтягивая свое тело к нему. Он — русалка, морской демон, тритон, он- Кэйя не верит. Не верит своему счастью и не верит своим глазам, это чудо и настоящий кошмар, но это его Дилюк, а если морок такой — ему и умереть не страшно, он готов отдать жизнь за иллюзию любимого. Он заставляет себя двинуться по песку в сторону возлюбленного, ползёт вперед. Дергается от боли, но ползет, пока холодная соль не начинает щипать руки, быстро покрывшиеся ранками от песка и осколков ракушек — но все это не важно. Люк. Его Люк здесь. Настоящий или нет, но здесь, и в памяти, уже подернувшейся пеленой от времени и пережитых пыток, вновь ясно появляется облик любимого лица. У его Люка холодные руки, но все такие же нежные, когда Кэйя касается кончиками пальцев ладони русала. Эти руки гладкие, с тонкими перепонками между пальцев, и они раскрываются шире, стоит Альбериху податься объятиям навстречу. Мгновение — и он уже лежит в мокром песке, прижатый сильным телом получеловека, не в силах сопротивляться, ощущая только, как чужие холодные пальцы лихорадочно и недоверчиво ощупывают его. Будто со стороны он слышит свой сипящий голос, который с испугом спрашивает: — Дилюк, это правда ты? Он готов зажмурить глаза и досчитать до ста, надеясь, что вес на его теле никуда не исчезнет — это самый прекрасный груз, который можно было бы вообразить, и если сейчас он сам того не замечая идет ко дну — пусть. Болезненно сжавшееся в груди сердце колотит бешеный ритм, от которого просто невозможно становится соображать, он кружит голову. Голос возлюбленного везде, тот говорит ему «я, это я, я, я, Кэйя»; его поцелуи на губах — горечь морской соли, привкус рыбы и водорослей, а Кэйя не в силах поверить этому. Его любимый омега, пусть и в другом теле, пусть не человек более, но здесь. И в эти секунды он готов любить запах моря отчаяннее всех прочих, готов вновь любить жизнь, готов вновь поверить в богов, которых проклинал. Руки слабо сжимают сильное тело морского чуда, гладят спину, такую знакомую и родную, такую изменившуюся и непривычную, пока чуть мокрые волосы щекочут ему грудь вместе с водой. Он как утопленник цепляется за русала, как за последнюю соломинку, прижимая к себе парня так крепко, как только может. — Кэйя, мой Кэйя, — Дилюк шепчет, лихорадочно пытаясь ощупать своего альфу сразу целиком, поцеловать все, что оказалось под губами. Он надышаться не может своим Кэйей, целует щеки, нос и губы, осторожно целует прикрытые веки, виски и лоб. — Посмотри на меня, — требует он, обхватывая худое лицо ладонями и едва не плача. — Как ты себя чувствуешь? Кэйя моргает на него и судя по тому, насколько одинаковыми выглядят глаза, все получилось. Левкотеа говорила, что так может случиться, что глаз будет выглядеть, как родной, и в свете луны он не видит отличий, но Дилюк уже был готов к тому, что Кэйя станет разноглазым — он бы любил его и таким. Они шепчут имена друг друга, как ненормальные, гладят, целуют, осторожно касаясь губами губ. Обоим кажется, что все вот-вот исчезнет, и снова — долгие месяцы одиночества, складывающиеся в годы. Левкотеа отворачивается, скрывая складочку между бровей. Ее присутствие здесь излишне.