Механические люди профессора Востокова

Натан Эразмович Востоков достал из кармана свои знаменитые часы. Толстая цепочка с брелоками легонько звякнула, но в притихшей аудитории этот звук был хорошо слышен. На лекциях Натана Эразмовича студенты боялись лишний раз вздохнуть или скрипнуть пером. Коля на всякий случай отодвинул от себя и перо, и записи. Нельзя показывать, что торопишься. Лекция подходила к концу, и даже Натан Эразмович решил свериться со временем, но передумал. Обведя взглядом присутствующих, он поднял хронометр над головой. Тонкие длинные пальцы в перчатках цепко, по-паучьи, охватывали начищенную до блеска серебряную оправу. — Вот мудрость сущего! — провозгласил он. — Гладкая, приятная оболочка, а внутри все чудесным образом связано. Шестеренки, пружинки, винтики — все на своих местах, и только так возможна работа механизма. Сие есть рукотворное чудо, господа. Давно познанное и совершаемое во множестве мастерских. Но в теле человеческом — все то же! И в государстве. И во всем мире. Изымите одно — и остановится все. И наша задача как медиков, как хирургов — находить повреждение и его устранять. Ставить на место шестеренку, заменять ее иной, если это необходимо. Сейчас вам кажется, что вершина медицинского гения — отнять у попавшего под телегу ногу так, чтобы он протянул более недели и не преставился от горячки, — в голосе Натана Эразмовича, признанного хирурга и ученого, представленного даже к императорскому двору, сквозило неприкрытое презрение. — Нет, говорю я вам! Не это ваша вершина! И даже не то, чтобы ногу сохранить и не отнимать, бог с ней. Но ваша задача — сотворить чудо! Дать больному новую ногу — да так, чтобы он с ней не на паперть пошел убожество за грош показывать, а вальсировал пуще прежнего, когда другие падают от утомления. Совершенство — вот ваша вершина. Рукотворное чудо, в котором все на своих местах, и все исправно. Кто желает подготовить доклад и продемонстрировать чудеса к следующему занятию? Хотя бы на собаке? Он снова вперился в них своим холодным, до нутра продирающим взглядом, и все затаили дыхание. — Кибальчич? — вызвал Натан Эразмович, выбрав свою жертву. — Я не видел вас на прошлом практикуме. Возможно, вы порадуете меня на предстоящем. Потрудитесь, душа моя. Коля сперва вжал голову в плечи, но затем встал и ответил легким поклоном. — Я дам вам нужные книги, — продолжил Натан Эразмович. — Вы сможете подготовиться. Коля почувствовал себя в западне. Ему пришлось задержаться, дожидаясь Натана Эразмовича, и несколько товарищей сочувственно похлопали его по плечу, сбегая и оставляя его одного в фойе медакадемии. Нет, Коле, конечно, было лестно внимание наставника. Он, как и любой другой в Академии, преклонялся перед его талантами , но вне аудиторий о Востокове ходили слухи самые жуткие, нисколько не добавлявшие привлекательности этому рослому, бледному как мертвец, человеку. За глаза студенты даже прозвали его Упырем. Причем говорили, что это прозвище он дал себе сам, после смерти жены от рук каких-то лихих людей. Тогда Натан Эразмович ходил сам не свой, боялись даже, как бы пулю себе в лоб не пустил. Однако обошлось. Разве что при жизни супруги в нем было много человеческого, он посещал балы, прогуливался в парках, ездил на воды. А после — перестал. Если и являлся на какой прием, то стоял в сторонке ото всех и созерцал происходящее, словно оценивая, все ли идет как надо. А вот сплетнями не интересовался и за карточный стол не присаживался. Все, что у него осталось — работа, но его рассуждения о ней порой пугали больше, чем колонка полицейской хроники в утренней газете. Натан Эразмович не заставил себя долго ждать — если он назначал встречу, то был точен, как его хронометр. Коля на секунду засмотрелся, как легко и быстро, словно насекомое, передвигается этот человек. Не глядя под ноги — и никогда не споткнется, не поскользнется на мраморных ступенях. Самому Коле пару раз доводилось их сосчитать к смеху товарищей. Степенные ученые спускались всегда медленно, не допуская конфуза. Натан Эразмович промедлений не терпел. Но и конфузов с ним не случалось. — Пойдемте, Кибальчич, пойдемте! — крикнул он на ходу, уже спустившись к Коле. — Юношескими грезами займетесь после. И Коле пришлось почти бежать за ним, чтобы поспеть за размашистыми шагами длинных ног. На них, конечно же, глазели. И завтра будет много расспросов — Коля, забираясь в паровой самокат Натана Эразмовича, это понимал. Поэтому нужно было запомнить все и подробно. И при этом не раскрывать рот от удивления, какие бы тайны ему ни открылись. Подумаешь — самокат с крытым верхом на четыре персоны и водителя. Коле приходилось путешествовать и на дирижабле — на похороны тетки в родной Короп. Правда, дирижабль довез их только до Чернигова — далее пришлось добираться экипажем, а обратное путешествие Коля проделал на поезде, пассажиром третьего класса, среди корзин с едой, вопивших детей, картежников, пахнувших дешевым спиртом, и кумушек, бранивших мужей, детей, здоровье и певших псалмы. Но даже обратная дорога не затмила для него впечатлений от путешествия по небу. Он был благодарен дорогой почившей тетушке, Императорской Воздушной Компании, отцу, вовремя выславшему денег, которых в аккурат хватило на дорогу (следующие пару месяцев Коля провел впроголодь). И он едва не бросил академию и не вернулся к обучению инженерному делу. Как бы он хотел строить корабли, поднимающиеся к небу! Эти роскошные машины, по палубам которых будут прогуливаться утонченные дамы и их кавалеры во фраках, сквозь подзорные трубы у окон станут разглядывать землю внизу и рассуждать о развитии науки и военного дела в Австро-Венгрии. Дирижабль не просто переносил человека из города в город — Он отрывал его от земли, поднимал к небесам не только тело, но и дух. Казалось, возьми крестьянина, дай ему билет Императорской Компании, и, несмотря на его протесты, втолкни к остальным пассажирам. И когда дирижабль начнет подниматься от посадочной платформы, крестьянин перестанет плеваться и креститься, а еще немного — и с интересом посмотрит на облака, приосанится, набросит вместо латаных обносков фрак или выдаваемый Компанией шелковый расшитый халат, водрузит на нос пенсне и под Штрауса примется рассуждать о бренности бытия, ценах на навоз и тонкостях политики. Замечательная, волшебная вещь — дирижабль. — Кибальчич? — голос Натана Эразмовича вырвал Колю из его грез. Что ж, самокат тоже сгодится. — Прошу прощения, Натан Эразмович, — Коля смущенно улыбнулся. — Отвлекся, грешен. Вы что-то говорили? Натан Эразмович неодобрительно покачал головой. Что бы он ни говорил, повторять явно не собирался, даже если это были вещи высокой важности. Впрочем, кто же говорит о вещах высокой важности в самокате. В самокате полагается разве что обсуждать архитектурные новшества, если они попадаются по пути, или принимать важный вид на зависть прохожим зевакам. Хотя вряд ли зевакам было большое дело до того, кто торчит в окне. На их месте Коля бы смотрел только на сам самокат. Он и так никогда не упускал случая поглазеть, как Натан Эразмович подкатывает к академии, как большая машина, выпустив в мутный городской туман клубы дыма и пара, останавливается на дозволенном для паровых самокатов расстоянии от ворот, заставляя лошадей шарахаться, а зазевавшихся кучеров бранить порождение дьявола на чем свет стоит. И ведь ему это прощалось! Самокат Натана Эразмовича уступал разве что увеселительным паровым дилижансам, вывозившим публику за город, да императорской паровой карете, в которой, рассказывают, кроме дивана имелись стол, умывальник и даже книжный шкаф. В самокате Натана Эразмовича стоял разве что диван, в этом он с Государем Императором соперничать не стремился. Скорее, его машина была насмешкой над обычной каретой — впереди вместо лошади размещалась паровая машина с высокой трубой, за ней — кабинка шофера с ящиком специального угля под лавкой, а чуть выше шофера, на приподнятом над машиной сидении располагался водитель. И уже позади этой общей кабины крепилась пассажирская карета, полностью закрытая от вырывавшегося из трубы дыма. В толстое переднее стекло, если отодвинуть бордовую занавеску, можно было даже наблюдать за работой шофера, подбрасывавшего уголь в топку и следившего за работой механизмов и давлением в котле. Задачей водителя было управлять движением самоката. Делал он это молча, в отличие от бранившихся по любому поводу извозчиков. Все это было для Коли ничуть не менее любопытно, чем дирижабли. Сам он о таком мог только мечтать. — Удивительный у вас самокат, Натан Эразмович, — решился Коля. Чтобы загладить вину за невнимательность, стоило бы аккуратно польстить. — Я видал не так много машин, но эта по устройству не похожа ни на «Реверанс», ни на «Мансель», ни на локомобили Императорского Завода. — Другого такого нет, — сдержанно кивнул Натан Эразмович, ничем не показывая, что горд своей машиной. — Это экспериментальная разработка. Но ей скоро придет конец. Вы не знакомы с идеями мсье Ленуара? За ними большое будущее, и я не намерен отставать. О, Коля был знаком, разумеется, но услышать такое от уважаемого ученого и доктора не ожидал. Поэтому он вначале пораженно застыл, а затем разразился потоком вопросов, как какой-нибудь школьник. — Как же так? Ведь никто не знает, что вы инженер, Натан Эразмович! Запатентован ли этот самокат? Натану Эразмовичу отмахнуться бы от него, как от надоедливой мухи, но вместо этого на его лице даже появилась тень улыбки. — Кибальчич, если я не изволю крепить на мундире жетон инженера, приходя в анатомический корпус, это не значит, что я не состою в инженерном обществе. И как бы еще я мог делать механические ноги и руки нашим больным? Те самые, о которых вам предстоит писать доклад. Так что мы это с вами обсудим непременно, — Натан Эразмович пригладил пальцами свою аккуратную бородку. Синева под его ногтями почти пугала, и Коля спешно отвел взгляд. — Да ведь и вы почти инженер. Коля смешался. — Почему вы оставили институт? — Натан Эразмович теперь смотрел на него неотрывно, точно змей на кролика, и Коля вдруг ощутил себя на экзамене, хотя, казалось бы, профессор просто поддерживал дорожную беседу. — Мне стало скучно, — Коля сказал это довольно тихо, так, чтобы за шумом машины ответ этот, явно провальный, не был бы различим. Однако же Натан Эразмович услышал. — Сначала было скучно в семинарии, но тут я с вами полностью согласен. Затем вы исхитрились закончить гимназию почти с отличием, если не считать проблем с дисциплиной, и перебраться в Петербург. Я спрашивал о вас везде — и везде получал самые лучшие отзывы. И пусть семинарию выбрал для вас отец, а вы взбунтовались и решили добывать знания, а не молиться, но слушателем Института инженеров путей сообщения вы сделались уже по собственному желанию. Почему же бросили? Несчастная любовь и разочарование во всем, что было интересно до разрыва? Слишком банально для вас. Коле было ужасно неловко от того, что Натан Эразмович, оказывается, расспрашивал о нем везде. Зачем ему это понадобилось? И самое скверное с его стороны — поминать несчастную любовь. Наверняка расспросив всех, он знал и о Катеньке Зеньковой. И теперь протоптался по самому больному месту безо всякого сожаления. Это не было несчастной любовью. Никто из них и их близких не был против их женитьбы. Только церковь наложила роковой запрет, найдя дурацкое, даже не кровное родство по крестному, препятствием. И уж тем более это не было причиной его ухода из Института. — Я более не мог там оставаться, — Коля набрался храбрости и посмотрел Натану Эразмовичу прямо в глаза — пусть думает что хочет, считает его взбалмошным, неспособным завершить начатое, пусть. — Это не из-за женщин. Знаний, которые я получил там, мне хватает, больше мне бы в Институте и не получить. А достигать там чего-то, кроме знаний, признаться, тошно. Я ведь пришел туда с мечтой, Натан Эразмович. Все изменить, покрыть Россию сетью железных дорог, принести просвещение современного мира и в те уголки, куда до этого ступала лишь нога охотников да оленеводов... Он ожидал, что наставник встретит его откровения насмешкой, но тот оставался каменно-невозмутим. — Но куда там! Вы видели этих людей? — продолжил Коля. — Они еще не завершили обучения, а уже мечтают о том, сколько будут получать жалованья, какие смогут брать взятки, сколько женщин думают себе позволить. А те, что уже получили жетон инженера? Все это и еще хуже. Вам известен этот случай, почти анекдот, произошедший со строительством Транссибирской дороги? Этого величайшего предприятия, с которым может поспорить разве что воздушное сообщение? Когда инженеры не получили должной взятки от влиятельных горожан Томска, они попросту сделали крюк на много миль в обход этого злосчастного города, лишь бы наказать нестяжательство. Город, имеющий большое значение для страны, навсегда отрезан от нее только от того, что не дал вовремя денег на женщин и роскошь жадному чиновнику-инженеру! Стать таким?! Трудиться рядом с такими людьми? Немыслимо. Разве что к вам в шоферы отправляться. — И это единственное, что вас отвратило? Вы решили, что в медицине нет стяжательства, свар и грязных интриг? — О, я уже понял, что их здесь может быть даже больше. И пользу России я принесу разве что если осяду где-нибудь в глубинке и посвящу себя помощи крестьянам и обучению их хотя бы элементарным навыкам чистоплотности и сохранения здоровья. — Вы не шутите? — изумился Натан Эразмович. — Я даю вам уникальные знания, как оперировать людей в сложнейших случаях, а вы собираетесь утопить это в грязи и обучать деревенщину мыть руки перед едой и пользоваться носовыми платками вместо рукавов?! — Вовсе нет, — опустил взгляд Коля. — Не совсем так, хотя это так же необходимо, как врачи, обслуживающие знатных господ и ездящие на собственных самокатах. Но я пришел в академию не только за этим. В институте мне пришлось изучать механизмы и правила их создания и действия. А позже мне открылось, что все в мире — механизм, и человек из всех — самый сложный. И как же может инженер не захотеть изучить такое устройство? Он запнулся, осознав, что сейчас начнет почти слово-в-слово повторять то, что говорил Натан Эразмович на последней лекции. Такое могло показаться уже чрезмерной лестью. Возможно, Натан Эразмович тоже это почувствовал, поскольку его взгляд смягчился. В уголках его глаз даже сверкнуло что-то, что, не зная профессора, можно было принять за слезы. — Я в вас не ошибся, Кибальчич, — сказал он. — Однако деревню выбросьте из головы. Мы изменим мир иначе — вы и я. Коля замер. О том, что произнес сейчас Натан Эразмович, он не смел и мечтать. Покровительство? Личное наставничество? От такого человека это было и страшно, и желанно одновременно. — Но сперва нам следует обсудить то, что может этому помешать, — продолжил Натан Эразмович. — Вашу неосмотрительность. Меня спрашивали о вас на днях, — он со значением кивнул Коле. — Я дал вам наилучшие характеристики, но эти ваши увлечения, эти ваши друзья, радетели о судьбах крестьянства. К чему это все? Погубите себя, и ради чего? Кто вам эти крестьяне? Что они поймут из того, что вы им скажете? На какие свершения они способны без должного управления? Довольно того, что они почти свободны. Вольны работать или спиться, чем и заняты. А вам что с того? — Если принести им просвещение... — начал было Коля, но Натан Эразмович нетерпеливо махнул рукой. — Вы меня не услышали, Кибальчич. Вы не принесете им просвещения, пока не устроите мир так, что оно станет им необходимо. Пока локомобили не станут пахать землю вместо лошадей. Пока все не изменится так, что невозможно будет прокормить семью, не зная грамоты и механики, хотя бы азов. До этого вы можете говорить мужику что угодно, но только поднеся ему штоф водки. Иначе ему слушать вас недосуг. Так что идти вам надо куда угодно, только не в деревню. В деревню пускай отправляются неудачники да сестры милосердия — для работы повитухами да зубодерами их в аккурат хватит. А вот что будет с вами, Кибальчич, если вы этого не оставите, я вам скажу с точностью. Уже сейчас вами заинтересовались люди, с которыми шутить не стоит. Вы не доедете до деревни. Вас арестуют раньше. Найдут запрещенные книги и крамольные записи — ведь найдут же? Коля ощутил холодок страха. Сразу попытался понять, кто же его выдал, как узнали? Кто-то из литературного общества донес? Кто-то, кому он давал почитать книги или у кого брал? Но ведь во всем этом не было вреда, они не замышляли ничего дурного! — Так вот, — Натан Эразмович, видя изменившееся лицо Коли, удовлетворенно кивнул. — Вас, конечно, арестуют. Завтра, через год — никакой разницы. Без протекции вы проведете под следствием не меньше года — дел, похожих на ваше, много, так что разбираться со всеми быстро нет никакой возможности, и вы правильно упомянули Томск. Без денег вас будут обходить раз за разом. А все знакомые быстро, очень быстро от вас откажутся. На волю вы выйдете не скоро, но даже это не беда. Возвращение в академию, да и вообще к нормальной человеческой жизни для вас будет закрыто. Никакие ваши таланты вам не помогут. А в тюрьме вы неизбежно заведете новые опасные знакомства — и уже эти «друзья» вас в покое не оставят. И будет вам одна дорога — в бандиты, а затем и на каторгу. И вот вам все механизмы, которые вы желаете изучить. Соблазнительно? Стоит того деревенская пьянь, которой такая жертва и не нужна, которая вам и слова благодарности не скажет? — Вечером, — сказал он, налюбовавшись притихшим Колей. — Мой человек возьмет у вас все лишнее, что может найти полиция и использовать против вас. Это не обсуждается, Кибальчич. Я за вас поручился. Сегодня вы скажете мне «да» — и мы продолжим работать вместе, я сделаю все, чтобы вам помочь. Вы скажете «нет» — и я предоставлю вас вашей судьбе, идите хоть в притон проповедовать непристойным девицам, хоть на виселицу. Но сперва вы посетите мой дом, мы поговорим о механизмах и науке, и вы возьмете нужные для доклада книги и примете решение. Коля сцепил пальцы и кивнул. Он ведь и до того ощущал, что это какая-то западня. Природное упрямство говорило ему, что он ни за что не согласится. Природная же любознательность убеждала сперва все выяснить про Упыря, а затем уже отказываться и спешно перепрятывать все книги. Самокат остановился, водитель выпрыгнул из своей кабинки и откинул ступеньки в пассажирском отделении, помогая Натану Эразмовичу и Коле покинуть машину. Шофер остался на месте — самокат еще предстояло отогнать на задний двор и только там погасить топку и позволить остыть двигателю. На то, что на обратную дорогу ему снова выделят самокат, Коля не надеялся. Обойдется извозчиком. Хотя подъехать этак домой было бы очень соблазнительно. Соседи и друзья шушукались бы еще месяц. Дом Натана Эразмовича был устроен на английский манер — с кованым молоточком на двери, с газовыми фонарями у крыльца и плотными шторами на окнах, скрывавшими от посторонних глаз все, что происходило в доме. Дежуривший у крыльца рыжий детина под два метра ростом отпер перед хозяином дверь, впустил его и гостя в темную прихожую, где почему-то пахло углем и машинным маслом, и помог раздеться. Об этом рыжем, служившем Натану Эразмовичу, ходили легенды. Звали его Витькой Клыковым. Кажется, его, убийцу и вора, вместе с братом Яшкой Натан Эразмович как-то выкупил чуть ли не с каторги. Яшка по пути то ли умер, то ли сбежал, как и полагается лихому человеку, а вот Витька попал прямиком в руки Натана Эразмовича. И с ним внезапно случилось то, что редко происходит с разбойниками даже после встречи со святыми старцами — Витька образумился. Никто никогда более не видел его пьяным или даже на пороге кабака. Никогда не затевал он драк и даже не бранился с дворниками или прачками. Конечно, паре воришек, по глупости попытавшихся залезть в дом Натана Эразмовича, от Клыкова досталось так, что один скончался в госпитале, а другой навсегда сделался дурачком, но за то Натан Эразмович Клыкову и платил. А чтоб по своей воле, для потехи что-то такое затеять, Клыков себе не позволял. Мог скалиться зло, но смотрел равнодушно, без разбойничьего азарта. Словно Натан Эразмович то ли душу из него вынул, то ли, наконец, починил. Теперь Клыков был у Натана Эразмовича сразу за весь полагающийся комплект слуг, на полном доверии. И за лакея, и за старшего дворника. И это было тем более странно, если подумать, что ведь и бедняжку жену Натана Эразмовича убили такие же негодяи, как Клыков, а поди ж ты. От каторги избавил, в дом взял, ключи от дома дал и спать не боялся. Ни серебра, ни денег не прятал, ни сам не берегся, да по важным и денежным поручениям этого самого Клыкова посылал. Загадка. Еще большей странностью Коле показалось то, что, когда он проследовал за Натаном Эразмовичем выше по скрипучей лестнице в гостиную, ему не встретилось ни одного портрета его покойной супруги. На стенах площадки перед дверью в гостиную имелось несколько дагерротипов, изображавших дирижабли, прибытие поезда и самого Натана Эразмовича за работой. В гостиной, обставленной модной мебелью из карельской березы, на стенах были уже не дагерротипы, а написанные маслом картины. Но опять-таки, среди них не было изображений предков или иных членов семьи хозяина дома. Не было даже портрета Государя, что для приличного дома было немыслимо. Только Натан Эразмович, изображенный во весь рост, державший в одной руке свой хронометр, а другой опиравшийся на трость с остроконечным набалдашником. Еще одна картина, прямо над роялем, демонстрировала прикованного к скале Прометея. Взгляд героя был устремлен вдаль, над головой реяло похищенное у богов пламя. У ног мятежного титана лежал мертвый стервятник. Причина гибели была очевидна — Прометей растоптал его. Под его левой стопой все еще виднелись перья злосчастной птицы. Второй стервятник подбирался сбоку и уже приноровился выклевывать печень своей жертвы. «Растопчет и этого,» -— почему-то подумалось Коле, хотя он и знал историю Прометея достаточно хорошо, чтоб на такое не надеяться. Коля задержался перед этой картиной, прежде чем сесть в предложенное кресло. Довольно странный выбор для преданного Государю человека. Если бы Натан Эразмович принимал у себя, конечно. Во многих кругах Прометей справедливо считался символом бунта, восстания против Бога и Царя. Повесить такое у себя в доме мог нынче решиться разве что человек, уверенный в своей неприкосновенности. — Что вы видите здесь, Кибальчич? — спросил Натан Эразмович тоном, каким обычно спрашивал «И куда, по-вашему ведет эта артерия?!» Коля опять ощутил себя неуютно, но постарался улыбнуться как можно более свободно. Вышла, однако, его обычная смущенная улыбка. — Гордыню, — ответил он. — Попрание воли Божьей, отрицание покаяния и смирения перед наказанием. Это что-то новомодное, верно? Странно, что мне вы говорите о недопустимости чтения крамольных книг, а сами любуетесь ежедневно вполне крамольной картиной. — Чувствуется поповский сын, — покачал головой Натан Эразмович. — То вы небрежны, то осторожничаете. Что же здесь крамольного, голубчик? Наука попирает невежество, несет пламя творения людям! Старые предрассудки еще кусаются, норовят отхватить себе кусок на поживу, но их попытки обречены. Даже если со стороны кажется обратное — что мысль скована, что традиции и критика не позволяют двигаться дальше положенных ими цепей — научная мысль будет свободна! Раз взятое пламя уже не отнять. — Это и есть крамола, Натан Эразмович, — Коля отступил от картины. — Да еще и попирает эта научная мысль не какие-то предрассудки, а две головы орла. А это, знаете ли... — Ах, оставьте, Кибальчич, какие две головы орла? — замахал руками Натан Эразмович. — Художнику в Париже хватало хлопот с французскими коммунарами и войной с Пруссией чтоб он еще о русском самодержавии пекся. Здесь точно нет никакого скрытого антироссийского умысла. И если уж на то пошло, я порицаю не крамолу как таковую, а крамолу бессмысленную, вроде вашей, с крестьянами. Непродуманную, несвоевременную и ничего кроме неприятностей самим зачинщикам не несущую. Вот если что-то стоящее, настоящее — я вас несомненно поддержу. — И вы хотите мне показать это стоящее и настоящее? — Всему свое время, — Натан Эразмович обернулся к замершему в дверях Клыкову. — Голубчик, позови-ка Фаинушку. Пусть несет кофе да бисквиты. И ужинать сегодня поздно будем. А сам приготовь все внизу. Клыков кивнул и тут же исчез. Вместо него через минуту в гостинную вошла молодая женщина с большим латунным подносом в руках. Коля обернулся к ней — и Прометей был тотчас забыт. Что-то в вошедшей заставляло отвлечься даже от Натана Эразмовича. Ее ли темно-синее платье, немного не доходившее до пола, почти неприлично открывавшее тонкие щиколотки в шелковых чулках? Или то, как она несла поднос — плавно, словно просто просто подталкивала его, а поднос сам плыл по воздуху на той высоте, на которой ему было положено? Или ее глаза — темные, большие, еврейские, с опущенными вниз внешними уголками? В них была какая-то глубокая грусть, такая, что хотелось немедленно сделать ей что-нибудь приятное — закружить в танце, рассказать глупейший анекдот из жизни медиков, подарить приятную безделицу — и все это было сейчас до крайности неуместно. Поэтому Коле оставалось вздохнуть и перевести внимание на второе чудо — то, что она несла на подносе. Коля, конечно, слыхал о моде на габеты, но видел этот аппарат вблизи впервые. Несмотря на интерес, люди предпочитали держать дома самовар, а такими диковинами хвастать разве что гостям на приемах, где-то между мазуркой и демонстрацией волшебного фонаря. А затем ставить подальше в буфет, чтобы ни в коем случае не разбить. В том, как женщина несла на подносе габет, не было ни торжественности (а ведь даже самовар хозяйки порой вносят так, будто это чудотворная икона, не меньше), ни лукавого намерения поразить — мол, смотрите-ка, заграничный прибор для заваривания кофе! Нет, габет был внесен и поставлен на небольшой столик так, как обычно приносят обычный фарфоровый чайник, а то и блюдо с баранками. Просто, обыденно, выученными движениями, будто в этом доме кофе по вечерам всегда подают именно так. — Вот, Фаина, познакомься — Кибальчич Николай Иванович, слушатель нашей Академии, я говорил тебе о нем. Николай Иванович — Фаина, моя воспитанница, — представил Натан Эразмович. Коля поклонился, а Фаина улыбнулась и позволила ему поцеловать ее руку. От нее пахло карамелью и свежемолотым кофе, но задерживать эту тонкую ладонь в своей дольше, чем это прилично, Коля не посмел, а Фаина поспешно занялась габетом. Коле оставалось следить, как она заполняет водой из графина изящный латунный сосуд с гравировкой, плотно завинчивает крышечку и поджигает длинной спичкой спиртовую горелку внизу. Дальше начиналось таинство, за которым Коля следил, затаив дыхание. Хотя казалось бы, для него в этом не было ничего волшебного и загадочного, однако проникновение подобной техники в домашний быт как-то странно согревало его душу, показывало, что вот, прекрасный новый мир наконец вошел и в этот дом, замещая собой старый и привычный. Прогнившие доски и ржавые гвозди сменились клепкой и латунью, машины заменили людей даже у кухонной печи, а люди наконец вздохнули свободно и занялись наукой, искусствами — словом, чем-нибудь прекрасным. Пар из разогретой латунной емкости плотной струйкой потек по трубке в стеклянную колбу, куда был уже засыпан кофе. Порошок тотчас насытился горячей влагой, вспенился, поднимаясь выше и выше к горловине колбы. Фаина погасила горелку, воздух в латунном сосуде начал остывать, сжиматься, и воду, уже превращенную в заваренный кофе, потихоньку через ту же трубочку всосало обратно. Фаина отвернула краник у дна сосуда и наполнила ароматной черной жидкостью крохотные фарфоровые чашечки. Натан Эразмович наблюдал за этим, откинувшись в своем кресле. Вот он, понял Коля, приметив его взгляд, следил не за габетом, а за самой Фаиной. И Коля запоздало ощутил сразу и раскаяние, и облегчение. Раскаяние от того, что, увлекшись работой простецкого прибора, упустил жесты, взгляды, движения Фаины. И облегчение от того, что, возможно, для Натана Эразмовича эта особа — гораздо больше, чем воспитанница. И он, не выяснив все получше, не имел права на эти жесты, движения, взгляды. Поэтому Коля сосредоточился на своей чашечке и бисквитах, которые были, признаться, хороши и дразняще пахли ванилью. Внезапно в дверь, ведущую из гостиной в хозяйские комнаты, что-то яростно заскребло. — Учуял! — воскликнула Фаина и спешно открыла дверь. Из-за двери высунулась тускло поблескивающая металлом голова, напоминавшая ящерицу. А затем с тихим шелестом прошло и все туловище. Коля был готов забыть и о бисквитах, и о Фаине — обо всем на свете. Прямо перед ним, настороженно вращая головой, стояло истинное чудо — механическая игуана. Бока твари не были закрыты ничем, так что можно было видеть и слышать, как при каждом движении внутри ящерицы вращаются шестеренки, работают мельчайшие приводы, щелкают переключатели. — Герон! Героша! — позвал Натан Эразмович и бросил ящерице бисквит. С неожиданной для механической игрушки ловкостью и точностью игуана взвилась в воздух, ухватила железной пастью бисквит и мягко опустилась на ковер, хорошо спружинив шарнирами лап. — Еще чуток откалибровать, — довольно сказал Натан Эразмович, дождавшись, когда механическая игуана принесет ему брошенное угощение. — Это же невероятно! — воскликнул Коля, не веря своим глазам. — Ею никто не управляет! И это много сложнее заводного соловья. Вы ведь не метили в эту машину бисквитом? — Вы все видели, — кивнул Натан Эразмович. — Герон слышит речь и понимает ее, видит, что я бросаю бисквит, знает, что его надо принести. Он умеет многое другое. Еще немного доработок и я представлю его в мае в Вене. Помяните мое слово — он перевернет мир. Сейчас уже никого не удивишь хорошими механическими протезами. Но сделать механическим все тело, заставить шестеренки и проводки действовать так, как действует настоящий мозг — на это люди никак не решатся. А ведь это простой естественный шаг в копировании природы. Не делать протезы, но совершенствовать человека. Вот, — он указал на пожелтевшую гравюру в рамке, на которой угадывалось соединение зубцами двух половин шестерней, крепившихся к противостоящим рычагам. — Узнаете, что это? Всего лишь лапка саранчи. Так устроено все в природе. Вам приходилось видеть, как прыгает саранча? Отчего же человеку мириться с тем, что какая-то букашка совершеннее его в прыжках? Почему не превзойти ее? Ее одарил Господь. В наш век человек может и должен сам стать богом! Не просто обучиться пользоваться носовыми платками, мыть руки и не пить одурманивающие настойки, Кибальчич, а стать богом. А без должной дерзости это невозможно. Герон, древний тезка этого механического создания, посмотрел на саранчу и дерзнул. Теперь у нас есть шестерни. Мы же должны посмотреть на устройство человека и всего сущего и тоже дерзнуть. И вот я дерзнул. Эта механическая ящерица относительно проста. Но ведь можно делать и посложнее. Представьте себе перспективы. — Боже мой, Натан Эразмович! — глаза Коли блестели от воодушевления. — Что если заменить всех людей на тяжелых работах механическими! Управлять ими по радио. А каждому еще и керосиновую ракету вставить, чтобы летали. Представьте себе: каторга опустеет, в каменоломне не будут более калечиться. И даже на полях сражений механические твари будут противостоять механическим! У них нет ни жен, ни семей — это, скорее, будет похоже на петушиные бои, только проигравший в бою механизмов будет выплачивать полагающуюся контрибуцию. Люди прекратят гибнуть, а труд механизмов станет дешев. Машины обеспечат всех едой, камнем, углем, всем, чем необходимо! И люди будут благоденствовать... — Некоторые из них, — согласился Натан Эразмович. — И ведь в ваших словах много правды. Например, о ракете мы с вами еще поговорим. И с полями сражений в наш век почти постоянных войн угадать немудрено. И вот в этом, кстати, будет самая большая загвоздка. Ведь что есть наш Герон по сути? Игрушка. Предмет для салонного увеселения. И каждый увидит в нем именно это. И дальше салонов и механических соловьев дело не пойдет. Не хотелось бы создавать бесполезную пляшущую блоху, которую засунут в хранилище диковин, да там и забудут. Или хуже того — будут веселить дам. Достичь успеха изобретение может только лишь показав себя уместным на полях сражений. Ведь представьте, что было бы, если бы Кюньо, которому мы обязаны началом технической революции, потерпел крах? Что если бы его нелепая паровая повозка для перевозки пушек взорвалась бы? А она имела на то все шансы и была, к тому же, неуправляема. Все — армия прекратила бы финансирование его разработок, и то же случилось бы с его последователями. И сейчас наша техника находилась бы либо в зачатке, либо на уровне ярмарочных увеселений, возила бы по кругу чувствительных барышень. Железная дорога через Сибирь так и не была бы построена, либо же ее строительство отложилось бы лет на сто или двести. Да что там Сибирь — от Царского села людей и поныне возили бы в телегах! Но Кюньо был успешен. Генералы увидели, как хорошо заменять пусть и на небольших расстояниях табуны лошадей самодвижущимися телегами — и понеслась. Заказы, деньги от армии — вот то, что нас двигает, вот наш паровой котел, поршни и колеса. Заводы начинают, прикармливают прогресс для своих нужд, но только армия задает направление. Поэтому мы должны показать не только Герона, но и убедить нужных людей, что будущее не просто за протезированием, будущее — за совершенствованием, и из инвалида мы можем создать совершенного солдата! Без боли, без страхов, с понятными шестеренками внутри вместо пьянства и сифилиса. И когда армия получит своего идеального солдата — тогда и поля получат идеальных жнецов, заводы — идеальных рабочих, а города — идеальных жандармов, — Натан Эразмович мечтательно улыбнулся. — Если хотите мира и благоденствия, Кибальчич, следует делать не забавных ящериц, а оружие. Ящерицы это только чтоб привлечь внимание. Но мы покажем, каким замечательным оружием может быть Герон. И каким может стать простой человек! Коле хотелось возразить, но, кажется, Натан Эразмович был во всем прав. Он сел на своего любимого конька, в конце-то концов, так что возражать было неразумно. Коля протянул руку к Герону, потрогал шипы на спине. Было ужасно жаль превращать эдакую красоту в оружие. Ящерица смотрела на него стеклянными блестящими глазами, и Коле подумалось, что если вот таким взглядом будет смотреть на поле боя один солдат на другого, то это и будет сама смерть — без чувства, без сожаления, без страха. Может и к лучшему, если сойдутся два таких герона, и если они и на людей-то похожи не будут. Но будут ведь — генералам понятнее командовать, если перед ними солдат, пусть и с пустыми стеклянными глазами. А если большая механическая ящерица, как такой командовать? Равняйсь, смирно, вольно — а она только смотрит, на лапах приподнимается, шестеренки жужжат, а что у нее в голове — неизвестно. Вернее, известно — те же шестеренки. Но неуютно. А у солдата, что бы внутри и в голове ни было — он солдат: две ноги, чтобы бежать, две руки, чтобы винтовку держать. Генералу все понятно и командуется легче. Коля содрогнулся, представив это войско с пустыми глазами. Хорошо, если в армию мертвецов только лишь мертвецов вербовать и будут. А если по-прежнему, от каждого крестьянского двора по сыну на заклание? Да нет, не может быть такого, не будет, кто же отдаст?!. — С вашего позволения, — Натан Эразмович встал. — Схожу проверю, все ли там Клыков приготовил, и тотчас вас позову, Кибальчич. Надеюсь, Герон и Фаинушка не дадут вам заскучать за это время. Фаина, наигрывавшая в это время какой-то модный романс за роялем, обернулась, глядя Натану Эразмовичу вслед, а затем, когда за тем затворилась дверь, посмотрела Коле прямо в глаза, да так, что Коля смутился еще больше, не зная, что и думать. Фаина словно хотела что-то ему сказать, но не решалась, не знала, можно ли ему достаточно доверять. Коле приходилось видеть такой взгляд у молодых крестьян до того, как знакомство превратится в дружбу, и они смогут обсуждать с городскими чужаками-студентами свои беды, несправедливости и чаяния. Что она скажет ему, когда поймет, что он ее не выдаст никому, что ему можно довериться, и он не посмеется и не оскорбится, что бы ни услышал? Расскажет, что Натан Эразмович держит ее взаперти? Что она вовсе не барышня и чтоб жить в городе, ей пришлось справить желтый билет? Это и без слов ясно, это Коля не раз видел, и это ничуть не роняло Фаину в его глазах. Даже в Академии недавно был скандал, когда открылось, что среди обучающихся девушек три оказались с желтыми билетами. При обязательном осмотре выяснилось, что девицы, уж год как числящиеся проститутками, девственны. В жандармерии заподозрили подвох, стали «копать» и обнаружили, что документ проституток еврейские девушки получали исключительно для права проживания в Петербурге и обучения в Академии. Однако наказаны они не были, и даже отчисления не произошло. Дело замяли, девицы остались учиться на сестер милосердия, не теряя заветных желтых билетов. Возможно, не без ходатайства Натана Эразмовича, раз уж он человек широких взглядов. Коля улыбнулся Фаине и запретил себе расспрашивать. Если их знакомство продолжится, она сама убедится, что его незачем опасаться. Ему бы этого очень хотелось. И он тут же понял, что уже попался, и уверен в том, что это знакомство действительно будет продолжится. А значит, он почти согласился на условия Натана Эразмовича. Он, считавший себя таким стойким в убеждениях! Нужно было крепиться изо всех сил. — Почему же вы не берете еще бисквитов, Николай Иванович? — спросила наконец Фаина совсем не то, что хотела, и Герон повел головой в ее сторону, ожидая подачки. Коля послушно взял бисквит, вновь перетянув внимание Герона на себя, а Фаина вернулась к музицированию. В другое время Коля счел бы это все невыносимо скучным, если бы не габет, механическая ящерица у его ног и открывавшийся ему совершенно новый взгляд на будущее. И невысказанная девушкой тайна. О, нет, это все было совершенно не скучно. При таких-то обстоятельствах он готов был слушать бесконечно долго даже салонные романсы. — Вас вниз просят, — глухой рык Клыкова из дверей заставил Фаину съежиться, а Колю встрепенуться. Клыков не стал ждать гостя, а сразу же направился вниз сам, шагая тяжелой сонной поступью. Открыл дверь в прихожей под лестницей — вначале Коля заподозрил, что его разыгрывают и зачем-то зазывают в кладовую, где Клыков хранит дворницкий инвентарь. Но нет, крутая каменная лестница вела вниз, в подвал. Клыков зажег свечу в фонаре и подал Коле. Подземное эхо разносило какой-то лязг, неровный свет фонаря заставлял тени плясать по стенам, становилось жутко и любопытно. Спускаясь, Коля все гадал, что же увидит. Обычно свои лаборатории профессора обустраивают в просторных помещениях с большими окнами. Заниматься наукой в подвале, в сырости да при свечах не пришло бы в голову никому. Однако сыро здесь не было, и плесенью не пахло. Пахло все тем же углем — ящики с ним стояли вдоль стен — и химическими веществами, которыми и должна пахнуть святая святых доктора. Дальше по проходу из-за полуприкрытой, обитой железом двери бил свет, чересчур яркий для свечи. Коля поколебался немного, а затем отворил и эту дверь. Здесь было вполне просторно и чисто. Своды потолка опирались на старые колонны. Между ними поверху тянулись всевозможные трубки, свисали крюки и лебедки. У многих колонн были устроены разной величины закрытые бочонки, котлы, железные высокие ящики-шкафы. Что-то бурлило, шипело, мерно постукивало и лязгало. Несколько столов с различными наборами инструментов тянулись вдоль стен — вот место для часовщика, вот для лудильщика. Коля замер было перед столом, на котором лежал разложенный чертеж двигателя, но любознательность и вежливость велели ему подойти сначала к Натану Эразмовичу. Тот, не оборачиваясь, стоял спиной к Коле у хирургического стола. Освещался стол все-таки не свечой, а газовым фонарем с калильным колпаком — трубки к нему спускались сверху, а вокруг была устроена целая система усиливающих и направляющих свет больших линз и зеркал. Все было задумано так удачно, что в подземелье место хирурга оказалось освещено не хуже, чем в яркий солнечный день наверху. На столе же было разложено нечто, что Коля сперва принял за человека и удивился — как это Натан Эразмович в своей странной лаборатории режет трупы, законно ли это? Но перед ним был не труп, а сложное сплетение проводков, шестеренок, каких-то рычажков, переключателей, колбочек, трубок, латунных и золотых сосудов. Натан Эразмович возвышался над всем этим и, краем глаза отслеживая закрепленный на стене путаный чертеж, дополнял конструкцию, вставляя новые шестеренки и припаивая новые трубочки. Некоторые детали были столь крошечными, что Натан Эразмович вынимал их из специальных шкатулок тончайшим как волос пинцетом и устанавливал, пользуясь специальными увеличивающими очками, которым позавидовал бы любой часовщик — чуть ли не трубка микроскопа была закреплена обручем у него перед глазами. Рот и нос Натана Эразмовича закрывала маска, чтобы защитить мельчайшие детали от дыхания и влаги. Вид он имел одновременно гротескный, зловещий и восхитительный. Лежавший на столе механизм был очень похож на Гирона, но во много раз сложнее. Здесь угадывались и схемы для протезов, которые Натан Эразмович давал студентам в Академии, и многое, чего до этого момента Коля и вообразить себе не мог. Почувствовав присутствие Коли, Натан Эразмович, все так же не оборачиваясь, кивнул. — Наденьте маску и халат, Кибальчич, и становитесь сюда. Буду вам все разъяснять. Колю не пришлось приглашать дважды. Оба — и лекарь, и инженер в нем уже рвались узнать больше, научиться тому, что превосходит любые фантазии и, кажется, даже волшебство — настолько удивительно оно и пугающе. Механический человек, воспетый алхимиками голем, рожденный научной мыслью... Только коснуться этого — уже благословение и счастье... Натан Эразмович щелкнул каким-то тумблером, шестерни и рычажки пришли в движение — прикрывавшие глазницы голема шторки-веки поднялись и глаза его зажглись золотой искрой. От неожиданности Коля отшатнулся, а затем, спохватившись, что это нелепо, снова шагнул вперед, приготовившись выслушивать разъяснения Натана Эразмовича и надеясь запомнить и понять хотя бы половину. Домой он возвращался уже засветло, будто во хмелю, в странной эйфории. Будто он вновь стал маленьким мальчиком, и отец принес ему целую дюжину леденцов и позволил тут же их съесть. Его сопровождал Клыков, и Коля сперва даже не понял, почему этот страшный человек отправился вслед за ним. Но Коля был в слишком хорошем расположении духа и не стал его гнать. Тем более, что гнать слуг Натана Эразмовича было бы дурно. Но, когда вломившись в Колину комнатушку под самой крышей, Клыков рыкнул: «Где книжонки?», Коля осознал наконец, что пришел час принять сделку с дьяволом или навек забыть о возможности касаться чуда, говорить с Фаиной, быть причастным к невероятному будущему. Возможно, проведи он этот день и вечер как-то иначе, будь у него время как следует все обдумать, обсудить с товарищами, его решение было бы другим. Но сейчас, когда он ощущал себя влюбленным в ловкие руки и невозможный ум Натана Эразмовича, в испуганные глаза Фаины, в шестеренки голема и даже в звериный оскал Клыкова, Коля колебался лишь пару секунд. А затем вытащил из-под кровати оставленные ему на хранение пачки, аккуратно перевязанные бечевкой. Клыков подхватил эти пачки, уселся на треснувший деревянный стул перед печкой и, растопив ее, по одной-по две принялся скармливать огню опасные брошюры с несбывшимися делами и мечтами Коли. — Манифест, — комментировал он, сжигая очередную брошюрку. — «Сказка о четырех братьях». «Программа работников. Лессаль». «В память столетия пугачевщины». Огонь равнодушно поглощал все и требовал добавки. — Любовное послание, — прокомментировал Клыков без тени сарказма, и Коля вздрогнул. В огонь полетело и тут же съежилось и почернело зачем-то сохраненное прощальное письмо от Катеньки. В нем не было крамолы, но, наверное, хорошо, что оно тоже сгорело — Коля сам никогда бы не решился окончательно расстаться с памятью о своей детской любви. Отказаться от тепла Катиных рук, касавшихся этой бумаги, от ее ровного почерка, размытого несколькими упавшими слезинками. Все к лучшему, это письмо излишне ее компрометировало бы. Клыков перечислял монотонно — каждый номер газеты «Вперед», каждое письмо и тетрадку с переводами статей из французских и немецких изданий. Будто надиктовывал кому-то незримому невидимый же протокол. От бывшего каторжника слушать это было особенно странно и жутковато. Но скоро Коле сделалось совсем скучно и тоскливо и он, сдавшись на шестом из семи попавшихся в лапищу Клыкова экземпляров «Писем без адреса» Чернышевского, проверил, закрыта ли дверь в комнату и, оставив Клыкова у печки, улегся в своей кровати подремать последние пару часов. Во сне ему мерещилось назойливое тиканье. Будто Клыков, кроме перечисления убиваемых книг, держит у него над ухом хронометр (хотя откуда у такого человека хронометр?) или Герон ходит перед его кроватью, выпрашивая бисквит и шурша шестеренками — тик-так, тик-так. Ему было стыдно, страшно и в то же время спокойно. Да, что-то придется теперь объяснять товарищам, возможно, они не станут с ним больше говорить. Но выбор был сделан, а сделанный выбор всегда приносил облегчение. И только тихое тиканье нагоняло почему-то жуть, которой он не находил объяснения. Что такого в том, что у Клыкова может быть хронометр? Возможно, Натан Эразмович человек настолько широких взглядов, что и слуги у него при хронометрах и даже надевают в театр пенсне. Коля представил себе рыжую косматую образину Клыкова в пенсне. Должно было стать смешно, но одно из стеклышек блеснуло на Колю желтой искрой, и словно колесики за стеклом прокрутились — тик-так. Коле стало еще страшнее, и он проснулся. Клыкова в доме уже не было, однако дверь он за собою закрыть не потрудился. В печи что-то все еще догорало. На столе лежала стопка книг, выданных Натаном Эразмовичем. Взамен сожженных.