Механические люди профессора Востокова

Обычно утро Колю радовало. Встать, когда с улиц начинают доноситься крики извозчиков и колокольчики конки, умыться холодной водой и, обтираясь, подойти к окну, чтобы увидеть в сером небе силуэт дирижабля, уходящего на Москву. Московский никогда не опаздывал, и его тень в свинцовых облаках обещала Коле, что и сегодня все будет как всегда, без катастроф, по расписанию. Но сегодня Коля дирижабль проспал. В механизме обыденности произошел сбой. Или, напротив, рука провидения наконец исправила колину жизнь? Наспех одевшись и едва не опрокинув полное золы ведерко, Коля с книгой под мышкой помчался вниз, через двор, на набережную. Пришлось расщедриться на извозчика — для обычной пешей утренней прогулки уже не оставалось времени. Уже отсчитывали оставшиеся минуты шестеренки и маятник хронометра Натана Эразмовича — тик-так. Уж его-то наверняка доставили в самокате вовремя. Вот если бы и вовсе не спать, подумалось Коле. Ведь сколько всего сделать можно! А на что тратят бессонные ночи люди вместо пользы? Жгут книги, проигрывают в преферанс имения, приносят солидный доход питейным заведениям. И только Натан Эразмович в своем подвале трудится над будущим человечества. Новое будущее для Коли началось чуть ли не сразу. Нет, ни Натан Эразмович, ни другие профессора не стали делать ему поблажек. Напротив, Натан Эразмович принялся спрашивать с него куда больше, чем с других слушателей Академии. Коля тщательно проштудировал выданные ему книги и даже нашел прибившуюся к мясной лавке колченогую дворнягу. Ей-то он и приставил требуемый Натаном Эразмовичем протез. Детали, наверняка немыслимо дорогие, Востоков тоже предоставил по чертежам Коли. Собирать все это Коле пришлось самостоятельно. Операцию проводить — тоже. В итоге собака выжила и ко времени доклада пыталась радостно скакать на новой ноге. На псину сходились смотреть с других кафедр, а дворники неодобрительно качали головами — столько средств и внимания блохастой скотине под хвост! Лучше б ногу ветерану какому присобачили или искалеченному сиротке. Судьба собаки меж тем устроилась получше многих ветеранских и сиротских: ее почти сразу забрал себе родственник ректора — удивлять гостей диковинкой. И ему внимание и восторги, и собаке кусок мяса. И, конечно же, врeмeни на друзeй и кружки по воскресеньям и четвергам у Коли попросту нe оставалось. Он кое-как объяснился с курсисткой, оставившей ему на хранение книги и брошюры, и едва не прослыл среди товарищей трусом — ведь жандармы так ни к кому и не наведались. И в другое время Коля сделал бы все чтоб вернуть доверие товарищей и снова принимать их у себя в назначенное время, вести горячие споры, читать вместе книги, мечтать о будущем. Но сейчас было не до того — даже подработки учителем пришлось оставить. Спасало то, что Натан Эразмович и это учел и установил Коле еженедельное жалование как своему ассистенту — небольшое, но хватало и на съем квартиры, и на поддержание приличного вида. А столоваться он быстро привык у своего наставника. Работы для ассистента было много: помогать Натану Эразмовичу разобрать его научные записи и сделать из них необходимые выписки для доклада на Всемирной выставке в Париже, к которой Востоков лихорадочно и с большими надеждами готовился. — Они услышат о моих достижениях, увидят мощь российской науки, и мы выиграем все будущие войны даже без боя, — поделился он с Колей надеждами, устанавливая очередной слой тончайших деталек в своем чудо-големе. –— Ведь то, что делаю я, это не грубые автоматоны из Бостона, которые не годятся ни на что, кроме как веселить зевак. Мои механические создания — это будущее. Они выглядят хрупкими, но на поле боя им не будет равных. Они сохраняют опыт и обучаются. Они беспрекословно подчиняются, но способны действовать самостоятельно. Если выпустить их против людей — люди обречены, даже если у каждого будет мощнейшая пушка. В Париже это не могут не понять, не ужаснуться. И вот вы, Кибальчич, подойдете вплотную к вашему золотому веку! Мир будет послушен нам, а мы дадим миру процветание. На наших условиях. Это нравилось Коле куда больше, чем мысль о реальной армии из механических людей. Просто всех напугать, показать превосходство российской науки и не побеждать в войнах, а полностью покончить с ними. А там попрать и саму смерть, невежество, бедность. Кроме разбора бумаг, Колю наконец допустили и до других проектов Натана Эразмовича, в том числе, и до того двигателя, на чертеж которого он давно заглядывался. В основе лежала идея Ленуара, но все вместе напоминало больше снаряд, причем не особенно удачный. — Мне недосуг этим заниматься, — пояснил Натан Эразмович. — Предполагалось создать летательный аппарат, который превзойдет дирижабли. Но, по моим расчетам, этот аппарат если и взлетит, то не сядет. Двигатель Ленуара годится разве что для самокатов, да и то с натяжкой, но за ним — будущее, если над этим всерьез поработать. Вот пока меня не будет в Петербурге — извольте, ежели будет желание. А пока сосредоточьтесь на действительно необходимом. И Коля сосредотачивался, предвкушая, однако, как останется наедине со всеми этими сокровищами мысли. Натан Эразмович действительно оставлял в его распоряжении лабораторию на время своего отсутствия, и это был для Коли немыслимой щедростью и знаком доверия. — Заодно составите вечерами компанию Фаинушке, чтобы она не заскучала, — усмехнулся Натан Эразмович, замечая смущение и воодушевление Коли. — Герона-то я забираю с собой, а Клыков — не особо душевный компаньон. А после Парижа, если все пройдет гладко, я похлопочу за вас с вашей несчастной любовью. У меня есть определенные связи, так что поп, запретивший вам жениться, сам вас с нижайшими извинениями и повенчает, коли захотите. Коля вспыхнул и хотел было запротестовать, но прикусил язык. Ни от какого благодеяния из рук этого человека не следовало отказываться. И в случае с Катей необходимо было хвататься за любой шанс. Если ее сердце все еще свободно, конечно, и если ее отчаявшийся отец не выдал ее за другого, чтобы спасти репутацию. Он не смел вступить с ней в переписку, и чтобы это выяснить, нужно было ехать лично. После триумфального возвращения Натана Эразмовича из Парижа, разумеется. До проводов ни его, ни Фаину, конечно, не допустили. Натан Эразмович отбывал во Францию специальным рейсом, в компании каких-то серьезных чинов, так что Клыков лишь довез всех до вокзала помахать платочками, а уже на площадку отправления дирижабля профессор пошел один, с огромным тяжелым саквояжем бумаг и с Героном на плече. Тощий, высокий, в своем мундире Академии и со всем этим грузом, он смотрелся, конечно, гротескно, и сам это понимал, но напрочь отказался паковать бумаги или механическую игуану в деревянные ящики для сдачи в багаж. Фаина не промолвила на прощание ни слова, только погладила Герона по отполированной до блеска голове да поправила на шее Натана Эразмовича шарф. А после они смотрели, как взмывает в небо дирижабль с их надеждами и мечтами. Они еще стояли так перед вокзалом некоторое время, пока дирижабль не превратился в едва различимую точку среди облаков. Фаина оперлась о Колин локоть и, наконец сказала: — Поедемте домой. Коля на минуту смутился — уместно ли будет ему все же навещать ее дом в отсутствие Натана Эразмовича. Но, в конце концов, она не была тому ни женою, ни даже невестой, а Востоков сам просил присматривать за всем и не оставлять работу. Так что вряд ли Коля мог скомпрометировать Фаину более, чем уже было сделано до него. Да и сама она не выказывала стеснения. Сразу по прибытии подала кофе с бисквитами и исполнила полонез на рояле. Так что все Колино смущение очень скоро развеялось, и он даже смог поддерживать с ней ничего не значащую беседу о погоде, искусстве и воздухоплавании. Ближе к моменту, когда все бисквиты закончились, их разговор перешел уже на более личное. Фаина узнала о жизни Коли то, что он счел возможным открыть ей, а он узнал о ней то, о чем и сам догадывался. Да, она жила у Натана Эразмовича благодаря желтому билету лет с пятнадцати. Нет, Натан Эразмович ни к чему ее не принуждал, напротив, дарил дорогие подарки и относился далеко не как к прислуге, и уж конечно не как к падшей женщине. — Он взял меня с ложа смерти, — рассказала она. — И это вовсе не секрет. Мне было суждено умереть от чахотки. Видели бы вы меня тогда... А он выкупил меня у семьи, пообещав, что постарается вернуть к жизни или полностью оплатит похороны. Таких, как я, у него было много. Его наука требует множества жизней. Многие и умерли, так им он похороны действительно оплатил. Многие и выжили, их судьбы он постарался устроить. Вот Женечку Серову выдал за Семушку Летова. Оба живы благодаря ему, а Семушка даже служит в приличной должности. Навещают нас иногда. А меня Натан Эразмович оставил себе, — ее рука легко пробежала по клавишам. — К добру ли, к худу ли... Я благодарна ему. Мы все благодарны. Но вы, Николай Иванович, лучше бегите из этого дома. Вот так, бросайте все и бегите. Устройтесь куда-нибудь подальше от него. Не будет вам здесь удачи. Это не потому, что я гоню вас. Это потому, что вы ведь очень хороший человек, это видно. — Так ведь и Натан Эразмович хорош, — Коля был неприятно удивлен ее предупреждением. — Гениальнейший ученый, патриот отечества, меценат! — Все так, — вздохнула Фаина. — Но если вы сделаете что не по его воле, это вас погубит. Коля любовался ее вьющимися темными локонами и не находил, что ответить. То ли она гнала его, то ли проверяла, насколько он пуглив или любопытен? Засыпет ли он ее вопросами о мрачных тайнах Натана Эразмовича? Покажет ли себя сплетником, которого и впрямь не стоит впускать в чужой дом? — Что же я сделаю не по его воле? — нашелся он. — Если я согласился работать с ним и принял его всем сердцем как наставника. Да и ваша история показывает его исключительно с лучшей стороны. Он печется о благе Отечества — так и я тоже! Он весь в науке — так и я этого жажду. Ежели мое общество вам неприятно, я не стану вам докучать. Вот Клыков будет мне тихонько подвал отпирать, вы и не заметите. Ни покоя, ни вашей чести мое присутствие не заденет, в этом вам мое слово! — Ах, да что же вы! — всплеснула руками Фаина. — Я же сказала, что не гоню вас. И в обедах и ужинах в этом доме вам не откажут. И о науке вашей мне вечерами послушать будет приятно. Оставайтесь, если на то ваша воля. Но учтите, я пыталась вас спасти от участи похуже, чем студенческий голод. Коля залился краской. Да, он частенько был голоден. И чего уж там, ему было бы безмерно приятно беседовать с Фаиной и слушать, как она играет романсы, наблюдать, как тонкие пальцы с невероятной точностью и легкостью касаются клавиш. Но признаваться в этом самому себе было отчего-то стыдно. А уж знать, что это замечают — и того постыднее. И если вот прямо сейчас начать оправдываться, все сделается еще хуже, будет ясно, что он лжет, и лжет мелко. Так, наверное и по-крупному сможет. — Я останусь, — сказал он и насупился — глупо, по-мальчишески, упрямо. А Фаина рассмеялась — немного грустно, и в то же время радостно. — Что ж, — сказала она, глядя на него темными — как ночи в Чернигове — глазами. — Пусть так. Мне будет куда веселее и легче с вами, чем с Клыковым. Только смотрите, сверх дозволенного Натаном Эразмовичем в его святая святых ничего не трогайте. Да вы и сами понимать должны. Заметит — осерчает. Всем тесно будет, уж поверьте. Коля с облегчением вздохнул. Фаина просто боялась, как бы он не напортачил там, внизу. Уж он-то понимал. Конечно. И остался. И, чтоб не терять времени зря, в тот же день спустился вниз разбираться с двигателем, да так и заработался до поздней ночи, даже Клыков не стал его дергать, что пора бы, мол, и честь знать. Молча дожидался мрачной тенью в прихожей, молча же сопроводил Колю до его дома на Кронверкском проспекте — самокат раскочегаривать не стал, поймал неподалеку сонного извозчика. А Коля все это время даже вряд ли обращал внимание, где да на чем он едет. Он весь пребывал в мечтах. Не тех, что занимают головы пылких юношей, конечно. В голове его вертелись изученные чертежи, химические формулы и самокаты, что легко мчались как по дорогам, так и по небу. В детстве, когда он всерьез увлекся пиротехникой и развлекал всю округу фейерверками, пределом его мечтаний был пороховой двигатель. Хорошо, что он хотя бы не решился зарядить побольше пороха в привязанное к стулу ведро и не взлетел вместе с этим выше березы, как ему хотелось. И хорошо, что поросенка к этому стулу не привязал, как советовал его закадычный друг Мика. Выше березы был отправлен мешок с опилками, восхитительно ярко и громко взорвавшийся вместе со стулом. Сейчас Коля безумно завидовал Натану Эразмовичу — ведь на выставке в Париже тот мог встретиться и поговорить с господами Фордом или Дизелем. Обсудить с ними их идеи, поспорить о разных конструкциях устройств не для заводов-гигантов, а для личного пользования. И чтобы не только любой стул или самокат был безопасен и свободен в скорости и движении, а даже целые дома могли взлетать и приземляться не хуже дирижаблей. Должно быть, для этого потребуется составить несколько типов двигателей. Он уже прикидывал, какие это должны быть двигатели и как вернее и безопаснее их расположить. Эти размышления не оставили его до утра. Он бы не мог сказать с точностью, спал ли он вообще или так и просидел на кровати, глядя в пустоту и перебирая в уме устройства самокатов, локомотивов, фейерверков и механических людей Натана Эразмовича. Он опомнился, лишь когда смотрел в окно на утренний дирижабль, отмечая несовершенства в восхитительной конструкции. Наспех испил заготовленной с вечера воды вместо чаю, за которым еще нужно было спускаться к самовару в общую кухню, здороваться там с людьми и отвлекаться на них, их вопросы, суждения, запах лука и селедки, а там его попросят подсобить принести дров из дворницкой, и он, конечно, не откажет... Все это задержит его не меньше, чем на четверть часа. А день был воскресный, люди никуда кроме церкви, особо не торопились, да и то к службе собирались не все. Так что четверть часа запросто могли бы превратиться и в час. А этого Коля допустить уже не мог никак. Он вылетел из дома, даже не позавтракав, и мчался до извозчика, пытаясь удержать в уме все надуманное за ночь. Он бы, возможно, даже начал делать записи прямо на ходу, не доехав до дома Натана Эразмовича. Однако экипаж трясло на брусчатке так, что писать при этом мог бы разве что человек чрезвычайно ловкий. Так что пришлось дотерпеть до самого заветного подвала с лабораторией и уже там наброситься на чертежи. Когда Клыков принес ему туда кофе с бисквитами на серебряном подносе, Коля ощутил укол вины — он даже не побеседовал с Фаиной, так и нырнул в освещенное чудесными газовыми светильниками подземелье, не поговорив ни с кем и не ожидая гостеприимства. Пробрался в святая святых почти как тать. — Передайте Фаинушке мои извинения, — промямлил он, смущенно косясь на поднос. — И обещание составить ей компанию к обеду. Клыков недоверчиво качнул головой. — Не балуй, — хрипло посоветовал он и отправился маячить в прихожую. Баловать Коля и не собирался. Хотя было, было с чем. Конечно, Натан Эразмович предоставил ему определенную свободу в своих владениях, да только не полную. Он мог заниматься заброшенными проектами двигателей (что он и делал), мог изучать механического голема, иногда пощелкивавшего шестеренками на своем столе. А вот заглядывать в запертые ящики и в закрытые бочки ему было запрещено. Хотя там тоже что-то пощелкивало, потрескивало, а порой даже странно звенело. — В свое время я все вам покажу, — заверил перед отъездом Натан Эразмович. — А без моих пояснений ваша любознательность вам исключительно навредит. Всякий раз, когда в ящике или бочке раздавался щелчок, только этот наказ и охлаждал колино желание заглянуть внутрь хоть одним глазком. Натана Эразмовича и его волю Коля почитал. И к Фаине за обедом он действительно присоединился. И в этот и в другие дни. Она больше не пыталась его образумить или испугать. И, как и обещала, беседовали они о том, над чем Коля работал внизу. Удивительно, но Фаина оказалась из тех редких женщин, что не скучают, когда при них говорят о мужских делах. Видимо, Натан Эразмович свободно беседовал с ней о науке. Она разбиралась в новейших изобретениях и обмолвилась, что Натан Эразмович даже обучал ее водить самокат. Восхищение этой женщиной в сердце Коли все росло. Она была почти как Катенька. Почти. Только печальнее, несмотря на звонкий смех и веселые мелодии, которые наигрывала на рояле. С какой-то особой тоской она бросала взгляд на картину со злосчастным Прометеем. Коля решил, что всему виной женская чувствительность и склонность к фантазиям. Право же, держать перед глазами юной особы картину с терзаемым титаном? Конечно, она вообразит что угодно. И даже станет рыдать ночами в подушку о судьбах мятежных богов. Коля и сам был почти таков. Но он предпочел бы стать Прометеем, чем зря переживать о нем. Он бы разорвал цепи. Он бы взорвал Олимп. Он бы раздал огонь всем, вдоволь. Он бы отобрал небеса у богов и подарил людям. Потому он и согласился на предложение Натана Эразмовича. В этом предложении был желанный огонь. И небеса. Все! Так что он пытался как мог развеселить Фаину по-настоящему. Рассказывал ей анекдоты из студенческой жизни, истории своей юности и детства. Смешного там, как считал Коля, было предостаточно. по крайней мере, сколько он себя помнил, они с Катенькой и Микой постоянно над чем-нибудь хохотали. Постоянно совершали что-нибудь этакое. Фаина слушала и улыбалась. И смотрела на него с пробирающей до костей жалостью, с какой сестры милосердия заглядывают в глаза умирающим. А затем отводила взгляд и была вновь напоказ весела. «Погодите же, я вас раскрою!» — думал Коля. — «Сами все расскажете, и посмотрим, кто еще кому сострадать станет!» — Между прочим, я скоро женюсь! — сообщил он в четверг как бы невзначай. Если Натан Эразмович обещал, дело-то почти решенное. И он ведь должен был вернуться со дня на день. — Ах, это же прекрасно! — всплеснула руками Фаина. — Женитесь обязательно. Сделайте так, чтоб у вас было будущее! Как будто без женитьбы он был не до конца человек. Так, студентишка, пьющий чай по гостям. Может оно и так, подумалось ему. Он в очередной раз сердечно поблагодарил Фаину за обед и вернулся в свое подземелье. У него было уже готово несколько идей для новых двигателей машины, что могла бы и ездить как самокат, и летать. Нужно было только поэкспериментировать с топливом. И с твердым, и с жидким, и со взрывающимся. Для этого завтра он собирался выехать вместе с Клыковым в поля за городом. А сегодня — закончить с составами и разлить их по бутылкам, купленным Клыковым в обед (это избавило их от его мрачной компании хоть на какое-то время).