***
Сяо Синчэнь всегда был красивым, и Сюэ Ян это знал. Он был красивым, когда улыбался, красивым, когда злился — великолепным, когда убивал. Сяо Синчэнь всегда был красивым, и Сюэ Ян это знал — кроме тех моментов, когда плакал. В прошлом, когда эти ласковые уста разверзлись в вопле скорби, превращаясь в такую же зияющую дыру, как и его пустые глазницы, из которых кровь ручьями распускалась по его лицу — да, наверняка, это было уродливо. Поэтому он отвернулся. И Сяо Синчэнь умер. Сюэ Ян прислонился к опоре, к которой был привязан, изо всех сил пытаясь отразить натиск внезапно нахлынувших воспоминаний, и сейчас у него не было ни одной причины, ни одного логического оправдания тому, как сложно вдруг стало дышать. Но, как бы то ни было, он чувствовал себя таким же разбитым, как и горшки с банками, которые он крушил тем вечером в Похоронном доме, вымещая злость и обиду, потому что Сяо Синчэнь упрямо не желал просыпаться. Его грудь сейчас ощущалась такой же раздавленной и разбитой, с липкими болезненными эмоциями, вывалившимися наружу, словно маринованные огурцы или сушеные фрукты, которые больше никто не станет есть. Сяо Синчэнь умер. Он лежал молчаливо и безупречно в самом центре этой разрухи, и никакая ярость, никакие угрозы и никакие, становящиеся все более жалкими, мольбы не могли его снова разбудить. Он может так же истекать кровью в дорожную пыль прямо сейчас. Неудержимая мощная дрожь пронзила его тело, поднимая на поверхность еще больше осколков, и его грудная клетка превратилась в нечто разрушенное и опустошенное, неспособное удержать воздух, а звук тяжело падающего на влажную землю Шуанхуа все повторялся и повторялся в его голове. Он сполз по опоре вниз — ее деревянная поверхность словно наждачкой прошлась по туго привязанному запястью — чтобы осесть на пол, пытаясь вдохнуть воздуха. Он чувствовал себя так, словно его вновь одолевает искажение Ци, как и в тот день в Тяньчжоу, аккурат перед тем, как его сбила телега: тело казалось истощенным, дрожащим и слабым — но в этом не было смысла, ведь с тех пор он тщательно следил за тем, чтобы вовремя уравновешивать баланс энергии! Сюэ Ян закрыл глаза, чтобы вернуть себя в реальность, но так стало еще хуже. Перед его внутренним взором появилось серое, безжизненное лицо Сяо Синчэня, настолько ясно и четко, что просто не могло быть не настоящим — Нет! Неа! Нет, это только воспоминание! — но, вдруг он и правда лежит там, умирает там… Может, уже умер. Тишину комнаты нарушил жалкий скулеж раненого зверя, и он отказывался признавать, что эти мерзкие, унизительные звуки вырвались из его глотки. Но стоило ему только затолкать их обратно, как вновь воцарилась оглушающая тишина, слишком громкая, отдающая звоном в ушах — этот звон все никак не прекращался, повторяясь снова и снова. В этой тишине он расслышал приглушенные шаги по лестнице — шаги одного человека — и замер: конечно же, Сун Лань не вернулся бы так быстро, по крайней мере, если бы он был не сам, если, конечно, не… Было слишком просто представить, как Сун Лань, в ярости и тоске, возвращается лишь с окровавленным серебряным клинком, возвращается, чтобы вырвать свою месть кровавыми клочьями одну за другой…. «Должно быть, на этот раз вырвать сердце будет не так уж и сложно, — подумал Сюэ Ян, чувствуя, как от мыслей кружится голова. — Еще бы, когда грудная клетка настолько приглашающе разорвана» Он отстраненно задумался о том, что использует Сун Лань, чтоб его прикончить: Фусюэ или Шуанхуа? Он мог бы сделать это голыми руками. Голыми. Мертвыми. Руками. На самом деле, не имеет значения, чем. Ничего не имеет значения, если Сяо Синчэнь и правда умер. Но тишина затянулась, шаги отдалились и затихли — это не Сун Лань. Но, если так посмотреть, он бы и не вернулся так быстро — даже если бы нашел лишь безжизненное тело, он бы не оставил его без захоронения. Он мог бы взяться за совершение погребального обряда, который может длиться часами, или, например, принести тело Синчэня сюда… Теплый и безвольный, словно просто спит — по крайней мере, так чувствовалось вначале, когда он нес его на руках в Похоронный Дом. Он все еще мог испытывать это фантомное ощущение прислонившейся к его отсутствующей руке головы Синчэня, когда он поднимал его, бережно, ласково, чтобы забрать его внутрь. Тогда он еще не был холодным и окоченевшим, как когда Сюэ Ян нес его во второй раз, потерпев ужасающее поражение в попытке воскресить — после этого он выбрал ему самый лучший гроб из всех, что там были, и уложил на настил из свежей, мягкой соломы… Сюэ Ян уставился перед собой немигающим взглядом, изо всех сил пытаясь игнорировать запах лака, сена и смерти, потому что он не был настоящим, просто еще одно дурацкое воспоминание, вытекающее из трещин в его голове, словно кровь из перерезанной глотки. Тупо, как же тупо — так напрягаться из-за дурацких воспоминаний! Не было ни единой причины считать, что подобное произойдет снова, не было причин считать, что Сяо Синчэнь умер, только потому что он снова начал плакать кровавыми слезами, а его лицо исказилось горечью, как и тогда. Или только потому что его концентрированные страдания могут разорвать узы заклинаний, а он не сможет ничем помочь, если подобное уже произошло… Он принялся ерзать тщательно привязанным к опоре запястьем до тех пор, пока агония от боли в костях не перекрыла ту боль, что захватила в плен его грудь — на самом деле, он и не пытался выбраться, просто хотел переключиться. Пульсирующая, возвращающая в реальность боль. Нужно сосредоточиться. Все будет хорошо. На этот раз у него есть причина остаться, верно? Сяо Синчэнь не покинет Сун Ланя, умерев, неа, он не станет умирать. Они вернутся и… Он склонился, вглядываясь в узоры на половике до тех пор, пока они не утратили всякий смысл, превратившись в пятно из размытых цветов и форм. И — что? «Сюэ Ян. Ты и правда отвратителен, — сказал Сяо Синчэнь, его лицо и голос были искажены истинным омерзением. У Сюэ Яна потемнело в глазах. — В тебе не осталось ничего человеческого». «Животное хуже любого другого», — согласился Сун Лань, и холодное, осуждающее презрение в его голосе не должно было так задевать, он привык к чему-то вроде этого, хотя, признаться, пришло до хрена времени, с тех пор, как он слышал нечто подобное в последний раз и это была… «Даочжан, должно быть, самый невезучий человек в мире, раз ты попался на его пути!» Он резко вдохнул, оскалив зубы и плотно зажмурившись. — Только тебя не хватало сейчас, исчезни, мне некогда с этим разбираться. Вся ирония заключалась в том, что людей, которых хотелось удержать рядом, и все, что имело значение, он терял тогда, когда не делал ничего плохого, а наоборот: пытался, действительно пытался сделать все правильно! Он вновь вернул улыбку на уста —лучшую из всего своего арсенала — и если его глаза и слезились, то исключительно из-за пыли в этой безупречно-чистой комнате. Призраки Чанов, вне сомнений, сейчас хохотали до отрыва башки — по крайней мере, те из них, у кого она была. Он считал себя чертовски терпеливым, выжидая идеальное время для свершения мести… Но, похоже, они все равно победили: оторванная, безжалостная рука тянулась из прошлого, чтобы раздавить все его хрупкие надежды в настоящем. «Я не могу его снова потерять», — сказал он Сун Ланю перед уходом, и едва ли стало понятно, то ли голоса давно почивших Чанов, то ли его даоса, то ли собственный принялся насмехаться, неумолимо швыряясь в него правдой, которую невозможно было отрицать. «Ты его уже потерял».***
Цзычэнь еще никогда не чувствовал себя таким безголосым, как в тот миг, когда вышел из таверны и обнаружил, что не может просто спросить у прохожих, не видели ли они Синчэня, не мог спросить, куда он направился — по крайней мере, не потратив еще больше столь драгоценного сейчас времени на то, чтобы написать свой вопрос или пояснения к общему принципу работы речевого талисмана…. Возможно, ты уже опоздал! Он твердо отмахнулся от фантомного, задушенного вскрика Сюэ Яна в голове и заставил себя остановиться, чтобы подумать. Синчэнь не стал бы останавливаться в городе, чтобы найти место достаточно спокойное для ритуала очищения, значит, он за городом, а ближайшие ворота, ведущие из Юэяна — это те, через которые они сюда вошли всего несколько часов назад. Сжав челюсти, он поторопился в ту сторону, откуда они пришли. Выбрать тропу за пределами городских ворот было куда сложней, и он закрыл глаза, пытаясь обострить все свои чувства, как делал это Синчэнь. Лес справа излучал наиболее мощную духовную энергию и, за неимением других вариантов, он сошел с тропы и направился сквозь заросли деревьев. Преодолевая опасения и беспокойство, он вдруг поймал себя на мысли о том, что, хоть и на короткий — безумный — миг, но все же сожалеет, что не взял с собой Сюэ Яна: возможно, темный заклинатель применил бы какое-нибудь отслеживающее заклинание, возможно, как бы горько это ни было признавать, он бы смог куда лучше угадать, в какую сторону пойдет слепец… Стоило лишь наткнуться на свежие следы поверх мягкого, покрытого мхом грунта, и его накрыло такое облегчение, что впору бы заплакать — он тут же ускорил свои шаги. Впереди послышался тихий шум воды, едва слышное журчание небольшого ручейка, и он направился по следам на звук к маленькой поляне между деревьев. Он расслаблено выдохнул, отпуская болезненное напряжение в теле, о котором даже и не подозревал до этого момента, когда увидел человека в белом, стоящего на коленях — и тут же похолодел от ужаса, едва заметил красный отблеск на обнаженном клинке Шуанхуа. Должно быть, он издал какой-то звук, потому что Синчэнь поднял голову и повернулся в его направлении. — Цзычэнь? Слезы, красные, кровавые слезы, струившиеся по лицу Синчэня и капающие на клинок — ничего кроме, ничего страшного, просто…слезы. Он едва не всхлипнул от облегчения. — Я здесь, — попытался было сказать он, но не был уверен, что его парализованное горло способно сформулировать слова достаточно четко, чтобы позволить речевому талисману их передать. — Поможешь мне? — голос Синчэня все еще звучал неправильно: слишком спокойно, как будто он не до конца существовал в настоящем, как будто он отчасти был опустошенным духом, которого способен унести даже легкий порыв ветра. — Я пытаюсь выполнить обряд очищения, но кровь то и дело попадает на клинок и приходится все время начинать с начала. — Конечно, — Сун Лань заставил собственное окаменевшее тело двигаться. Он подошел ближе, опустился на колени рядом с ним, поднял руку и принялся вытирать кровь с лица Синчэня собственным рукавом с такой заботой и мягкостью, с какой не прикасался ни к чему в своей жизни. — Спасибо, — отстраненно сказал Синчэнь и снова повернулся к клинку в своих руках, вытирая его насухо совершенно механическими движениями, а затем купая его в дымке от зажженных благовоний. Чтобы очистить преданный насилию меч, понадобилось довольно много времени, а также чистой воды и благовоний, молитв и вливаний Ци — тени в уходящем свете удлинялись и расползались вокруг них. Все это время Сун Лань сидел неподвижно рядом, переживая за своего возлюбленного, и нежно утирал густые, алые слезы с его лица, как только в этом возникала необходимость. Наконец, вздохнув, Синчэнь опустил Шуанхуа на колени, медленно прослеживая легкими касаниями пальцев траекторию узора из морозных цветов — и только после этого спрятал меч в ножны, позволив ему снова оказаться у себя за спиной. — Спасибо, — сказал он. А затем расплакался всерьез, согнувшись пополам и содрогаясь всем телом от невыносимой скорби. Сун Лань и сам не смог сдержать слезы, беспомощно придерживая Синчэня руками за плечи, отчаянно желая разделить его боль — о, он забрал бы ее всю без раздумий, и прошел бы через нее сам, если бы только это было возможно. — Синчэнь…О, Синчэнь, мне так жаль. — Пожалуйста… Цзычэнь… Не мог бы ты обнять меня? Всего на мгновение, пожалуйста, мне нужно… Ни секунды не колеблясь, он сгреб Синчэня в объятия, будто окутывая его собой, чтобы спрятать на веки веков, желая изо всех сил, чтобы у него могло быть настоящее, бьющееся сердце, что позволило бы ему хотя бы частично передать, сколь безбрежна его любовь. Дрожащие пальцы отчаянно впились в его одежды, Синчэнь прижался к нему так, как прижался бы к единственной надежной скале, торчащей в ревущем потоке бесконечной мирской суеты, он вжимался и рыдал в его плечо, никак не в силах успокоиться. Сун Лань ласково поглаживал его волосы, словно успокаивая испуганное, раненое животное – и сам тоже продолжал плакать. Сколько же увечий и скорби, сколько боли припас этот мир для Яркой Луны и Ласкового Ветерка, для Далекого Снега и Ледяного Инея! Оба они когда-то так смело и безрассудно ступили в этот мир, чтобы творить добро, и оба в благодарность получили лишь трагическую судьбу и разбитые сердца… Он прижал Синчэня настолько близко, что чужое сердцебиение чувствовалось как свое собственное – что ж, по крайней мере, хоть одно из них все еще живое. И он ни за что и никогда больше не позволит смерти к нему прикоснуться. Когда их слезы иссякли, стало полностью темно, Синчэнь продолжал дрожать в его объятиях, дыша поверхностно и неровно. — Прости, — хрипло просипел он ему в плечо. — Ты всегда знал. Знал, какой он. Ты пытался меня предупредить, а я не слушал. Прости меня. Сун Лань прикрыл глаза, потому что отчасти это было правдой, а отчасти – нет. Он не удивился этим мрачным откровениям — отвратительным и возмутительным. Но он удивился другим вещам. Непрошенной серебряной монете во рту. Добродушному смеху у костра, дружескому похлопыванию по плечу. Бусы, которые заставляли его чувствовать себя почти человеком — бусины, зудящие на коже этими безнадежно уродливыми, паршиво-изображенными лягушками. Бусы, подаренные с такой трогательной насмешкой, что почти походила на симпатию. — Все не так просто, — наконец произнес он, не в силах выразить все свои противоречивые мысли словами. — Я могу понять, как… Как легко к этому привыкаешь. Синчэнь ничего не ответил, лишь сжал его чуть сильнее. — Ничего, что я?.. — прошептал он спустя какое-то время, все еще подрагивая. — Я знаю, ты не хотел… Этого. — Все в порядке, — заверил Сун Лань, покрепче сжимая собственные руки, и близко не готовый их сейчас разомкнуть. В один ужасающий миг, заметив кровавый отблеск на серебряном клинке Шуанхуа, он был почти уверен, что потерял Синчэня в последний раз — он был почти уверен, что не увидит больше его солнечной улыбки, не услышит его голос… Теперь он не был уверен, что сможет заставить себя хоть когда-нибудь разомкнуть эти объятия. — Я хочу этого. Я всегда буду хотеть тебя. — Так тебя люблю, — выдохнул Синчэнь прямо в кожу у кромки воротника, и дыхание Сун Ланя прервалось. — Мой Цзычэнь. — Мой Синчэнь, — пробормотал он, старательно формируя слова. Они прозвучали как надо, чувствовались, как надо. — Я никогда не отпущу тебя снова. Они еще долго продолжали сидеть, обнимая друг друга, и это тоже чувствовалось как надо. Темная ночь постепенно становилась светлей благодаря сиянию показавшейся луны, и дыхание Синчэня, наконец, снова стало спокойным. Он казался умиротворенным, и Сун Лань позволил себе задать волнующий его вопрос. — Что ты хочешь делать теперь? Он ощутил, как дрожь снова прошла по изящному телу в его руках и почти пожалел, что нарушил эту тишину. — Не знаю, — шепотом ответил Синчэнь. —Не могу пока что думать. Можно мы просто еще немножко посидим здесь? Притворимся, что это все, что существует, весь мир вот здесь? Что есть только мы? — Мы можем сидеть здесь столько, сколько ты пожелаешь, — тут же сказал Сун Лань, позволив собственной ладони запутаться пальцами в шелковых волосах еще раз, наслаждаясь этим. «Чтобы ты ни захотел, чтобы ты ни выбрал, мы сделаем это, — решительно подумал он. — Каким бы ни был твой выбор, я буду рядом, чтобы нести твое бремя. Я закончу то, что ты не можешь, если таков будет твой выбор. Смирюсь, если нет. Ты не одинок. Ты никогда больше не будешь один». Он сказал бы ему и это, но не сейчас, сейчас ему не хотелось разрушать спокойный миг тишины в лунном свете. Миг, где они оба просто есть, просто рядом, несмотря ни на что. Одно сердцебиение, разделенное на двоих. Этого достаточно.***
Была поздняя ночь к тому моменту, когда они в усталом молчании вернулись в таверну, миновав тех немногих гуляк, которые настолько увлеклись своими чашами, что даже и не заметили их. Сун Лань с тревогой поднимался по ступенькам к их комнате, Синчэнь же мрачной, безмолвной тенью следовал за ним. Отчасти Сун Лань ждал, что, открыв дверь, он обнаружит лишь пустую комнату и кровавые следы, ведущие в ночь. Но Сюэ Ян оставался там, где он его и оставил, сидел на полу с рукой, накрепко привязанной к опоре, уставившись в никуда угрюмым взглядом покрасневших глаз. Однако, едва дверь открылась, как он встрепенулся, резко повернув голову к дверному проему, и, стоило лишь Синчэню ступить внутрь, как лицо его вдруг озарилось целой дюжиной непоследовательных эмоций – чем-то, похожим на облегчение, боль и мучительную надежду в одном флаконе. — Сяо Синчэнь! Ты живой, ты в порядке… Его голос был хриплым и надтреснутым, глаза сверкали безумием, но еще безумнее была усмешка на его губах, потрескавшихся и обкусанных в кровь. Идеальный лик вожделения и обожания. Синчэнь вновь заледенел при звуке его голоса. Он отказался принимать окончательное решение в лесу, но сейчас на его лице не было ни тени сомнения, тепла, жалости или милосердия. Должно быть, это то, чего ты хотел, — напомнил себе Сун Лань, ожидая, пока Синчэнь заговорит. Было то, чего ты хотел, на что ты надеялся с самого начала, каждый день после того, как вышел из города И. И все равно это было слишком душераздирающе. Синчэнь коротко вдохнул и подошел к Сюэ Яну – тот, содрогнувшись, уставился в его лицо, изо всех сил снова вжимаясь в кровать, и лихорадочная ухмылка медленно сползла с его губ. Он выглядел измученным. А еще он выглядел чертовски испуганным. Синчэнь замер прямо перед ним, словно истинная сталь, мороз и звездный свет в одном лице. — Мы отправимся в Цзиньлинтай, — он констатировал этот факт бесстрастным ледяным тоном. — И ты приложишь все усилия, чтобы выполнить свою часть обещанного из того, что мы запланировали. Как только это свершится… — он сжал кулаки, и его рот исказился. — Я сделаю все, чтобы мы больше никогда не встретились и никогда не заговорили снова.