стэндап стор, пятница, 25 марта 20:41
— Однажды засовываю я в рот хот-дог, а моя девушка мне заявляет — все, я худею! — Бебур делает лицо жопы и закатывает глаза, пытаясь вытащить микрофон из стойки, в которую кто-то зачем-то его запихал, хотя никто не любит стоять у стойки. — И я подумал, ну вот какие процессы должны происходить в голове у человека в данный конкретный момент, что она, глядя на мой перемазанный в мазике рот, решает — все, это ни в какие рамки не лезет. Как происходит эта точка невозврата, когда ты такой смотришь на весы и думаешь ВСЁ, эти сто грамм стали последней каплей? И при чем тут мой рот? Бебур все-таки выдергивает микрофон из стойки и победным взглядом обводит зал. — И как однажды, допустим, должно это произойти у меня? Какую стадию отвращения я должен увидеть на лице врача в кабинете флюорографии, чтобы сказать себе — все, Андрюша, ты больше не куришь? Или скольких сантиметров члена я должен не досчитаться, потому что не рассмотрю их из-за живота, чтобы подумать — все, Андрюша, теперь мазик добавляем только в еду? Вот реально, для меня это пока загадка дыры, как у людей происходит эта точка кипения, потому что у меня ее еще не было ни разу. Что происходит у людей в голове в этот момент? О чем они думают, когда такие все, хорошо, бери эту смазку и эти перчатки, будем лечиться от геморроя?***
Арсений паркуется максимально близко к театру, автоматически прикидывая в голове стоимость парковочного места до конца дня, и еще сидя в машине замечает Антона — трудно не заметить даже при желании, потому что рост и излюбленные большие кроссовки; он не спешит заходить внутрь и разговаривает с какой-то девушкой, и Арсений тоже не спешит выходить из машины, решая понаблюдать. Проходит минут пять, и Антон все еще там, и незнакомая Арсу девушка тоже — он точно не видел ее до этого, но они с Шастуном общаются так легко и свободно, будто не первый день знакомы. На прощание он легко ее целует, и Арсений не успевает разглядеть, в губы или просто в щеку, потому что блядские очки корректируют куда хуже линз, но линзами он стал слишком часто натирать глаза; кривится и решает для себя, что губы, потому что в моменте так считать проще — решимость поговорить подскакивает на несколько баллов и наконец принимает уровень, достаточный для того, чтобы выйти из машины и на подходе к театру Антона все же окликнуть. — Шаст! — Антон поднимает голову от телефона на зов. — Зайдем в курилку. Арсений ждет, пока Антон войдет вслед за ним, и крутит в пальцах пачку сигарет, впервые в этом месте решая, что курить не хочется — а Антон закуривает, затягивается, смотрит вопросительно, не касается; Арс долго пытается подобрать слова, но в один момент забивает, потому что не видит смысла беречь словами то, чего и так, кажется, давно уже не наблюдается. Как мертвому припарка — мнимая вежливость не нужна даже для приязни. — Не хочешь ничего объяснить мне? — Говорит первое, что приходит в итоге в голову, и звучит оно как-то резко, хотя Арсений прекрасно понимает, что он вряд ли вправе требовать от Антона хоть что-то; но горечь и злость внутри точит и раздражает, и тон выходит таким, каким получается. «Потому что мне не нужно ваше внимание. Ни ваше, ни чье-либо еще». Кажется, это было так давно, но прошло всего лишь чуть больше трех месяцев, а Арсений до сих пор иногда вспоминает этот горький укол обиды за разбросанные по полу цветы — а может, уже давно не за них, просто чувство похожее, и оно сливается с другими, такими же колкими. Хочется почесаться, как от укуса комара, но Арсений уже большой мальчик, так что знает, что от этого зачешется еще сильнее. — Что ты имеешь в виду? — Приподнимает брови Антон, и Арсений дергает плечом, потому что не ожидал ничего другого, но все равно фыркает, и это правда больше похоже на их первую встречу в этой же курилке. — Вроде не хочу. А в чем дело? Антон не реагирует резко в стиле «я вообще ничего тебе не должен», хотя мог бы; держится спокойно и расслабленно, и это то, чего не хватает сейчас самому Арсу — и то, что раздражает, потому что создается впечатление, что Шастун вообще давно положил болт на все происходящее, пока Арсений грызет локти в попытках хоть что-нибудь понять. Жизнь это алгебра, а ты в ней не помнишь теорему Виета. — Ни в чем, — по-детски огрызается Арсений, но тут же вспоминает, что он здесь не для того, чтобы бросаться собачьими какашками в песочнице. — Во всем, Шаст. Я не понимаю, что происходит, потому что мы не разговариваем, ты отдаляешься, нихрена не объясняешь, как будто не было ничего… — А было что-то? — Вдруг вскидывается Антон, и Арсений от этой резкости вздрагивает, чувствуя, как внутри все холодеет. — Что-то, кроме того, что я вечно ждал, когда ты снизойдешь ко мне от своего Руслана? Это ты имеешь в виду? Нервозность от ожидания реакции проходит быстро, потому что Антон даже не пытается что-то сгладить, сказать как-то аккуратнее и размытее, и от этой резкости Арсению становится лучше — значит, не придется себя уговаривать, взвешивать все за и против и сто раз задавать себе вопрос, а правильно ли он поступает, потому что вариантов больше нет. А когда вариантов нет, все становится проще, даже если ты сам до этого говорил себе то же самое. Когда их нет по факту — все вообще становится сильно проще. — А, ну тогда и говорить не о чем, — Арсению хоть и проще, но менее горько от этого не становится, и улыбка получается тоже кривой. — Если для тебя это ничего, то мы, видимо, неправильно друг друга поняли. — С самого начала, да, Арс? — Антон опирается спиной на стену и выдыхает длинную и тонкую струйку дыма; его глаза прикрыты, и он настолько спокоен, что у Арсения только один неозвученный вопрос — если ты все давно для себя решил, какого хуя нужно было так долго молчать? — Я не врал тебе никогда и ниче не играл, но я не могу вечно сидеть и ждать, как собака, пока ты раздуплишься и че-то там в своей жизни решишь. Кто-то может, а я вот нет. Арсений тоже все-таки решает достать сигарету и закурить, прикрывая глаза, чтобы успокоиться и не рявкнуть, хотя напряжения внутри достаточно, чтобы сделать это, не задумываясь — будет глупо и бессмысленно заканчивать все никому не нужным конфликтом просто потому, что каждый имеет право мыслить и делать так, как он хочет. — Хорошо, Антон, я услышал тебя, — ровно отвечает Арс и затягивается; дым заполняет не только легкие, но и голову на какое-то мгновение, и он прижимается затылком к стене, невесело улыбаясь. — Знаю, о чем ты думаешь. Наверное, для себя ты прав, но и меня пойми тоже. Сорваться от человека, с которым меня столько всего связывает, и я не про время сейчас даже — во что-то неизвестное так сразу… Кто-то может, а я вот нет. Арсений не передразнивает даже, но на мгновение от этого зеркала хочется хихикнуть — но это скорее нервное. — Надеюсь, ты меня когда-нибудь поймешь, и злиться на это все не будешь. В конце концов, хорошо же было, — Арс все-таки усмехается, но на Антона не смотрит, впрочем, как и тот на него; находится масса объектов интереснее, начиная с накорябанного на стене маленького хуя с глазками и заканчивая неаккуратно распиханными везде бычками. Которые идут, качаются, вздыхают на ходу. — Ну, по крайней мере, какое-то время. — Какое-то время, — соглашается Антон, пожимая плечами, и он вдруг кажется таким далеким, будто между ними никогда не было ничего — ни цветов, ни вечеров и ночей, ни разговоров, ни какого-то голодного всплеска влюбленности и желания поехать крышей. — Пока я не понял, что я нахуй тебе не нужен. Я не привык злиться вообще, но знаешь, я надеюсь, что мне не придется тебя понимать, когда я захочу свалить оттуда, где меня что-то не устраивает. Арсения этими словами укалывает, но он не подает вида, продолжая спокойно курить, и Антон тоже не уходит, докуривая вместе с ним вторую сигарету; они стоят молча, и Арсений в голове снова проживает эти месяцы, глядя отстраненно, словно бы это все происходило не с ним — и не с ними, потому что до Антона вроде всего два шага, но на самом деле сотня ступеней Хиллари, по которым подниматься нет уже ни смысла, ни желания. И ни один человек бы не смог. — Ладно, мне пора зал проверять, — говорит Антон наконец, и Арсений механически кивает, не переводя на него взгляда, и он почему-то знает, что Шаст не скажет ему больше ничего; и тот не говорит, вдавливая бычок в банку-пепельницу и тоже кивая на прощание, прежде чем молча уйти и оставить в курилке только тишину и едва слышный треск сгорающего табака при затяжке. Арсений прикрывает глаза и снова прижимается затылком к стене.kendji girac — evidemment.mp3
Когда он приезжает домой, Руслан уже там — судя по звукам, разговаривает с кем-то по телефону; Арсений скидывает обувь и проходит в комнату, молча подходя к нему сзади и утыкаясь лицом в плечо на короткое мгновение, и Белый оборачивается, вскользь целуя его в щеку. — Привет, подожди секунду, — и продолжает разговаривать, и Арсений кивает, падая на диван; силы покидают в один момент, хотя он держится весь день, нацепив маску хорошего ровного настроения, которая дома идет трещинами, уступая место апатии. Он провожает взглядом спину Руслана, выходящего на балкон, и достает телефон, чтобы отвлечься хоть как-то — хоть видео с котами, хоть обзоры на косметику, невесть как появившиеся в ленте благодаря очередным всратым алгоритмам, но и это помогает плохо, потому что почти сразу же появляется пост от приюта, на который он тогда подписался, когда переводил деньги на корм, и глаза снова останавливаются на нем дольше, чем хотелось бы. Арсению тошно почти физически, когда он снова видит этих собак, поскуливающих и виляющих хвостами — пушистыми, куцыми, длинными, короткими — в надежде получить лакомство, внимание и ласку, и чувствует себя одной из них; только его как будто выставили за дверь, хотя это всего лишь обман раздраженного сознания, потому что не было у них с Антоном никакой общей двери, и никто никого не выставлял, потому что и не принимал изначально. Мозг стрессует и создает иллюзию обиды и боли, хотя обижаться здесь уже не на кого — кроме, наверное, самого себя. Арсению хочется пролистнуть пост, но он заставляет себя задержаться на нем и прочитать объявление: снова экстренный сбор, потому что в приют поступило несколько выводков больных щенков, и помимо еды теперь нужны еще и лекарства — стрессующий мозг бьет тревогу, требуя хотя бы воды, и Арсений, протянув руку к письменному столу, берет кружку и в один глоток допивает остывший кофе Руслана, не находя в себе сил встать и дойти до кухни. В глазах темнеет — в конце концов, он уже не мальчик, и пора уже купить домой тонометр. — Рус, — хрипло зовет он, когда видит, что Руслан заканчивает разговаривать и вытряхивает забитую пепельницу в мусорный пакет. — Рус, слушай. Белый выглядывает из балкона и завязывает пакетик с окурками, ставит его на подоконник, чтобы не забыть, и падает на диван рядом, глядя вопросительно; видимо, заметив, что Арсений бледный, обнимает его одной рукой за плечи и прижимается губами к макушке, не говоря ни слова — сказали же слушать, вот он и слушает. — Давай в приют съездим, — вдруг говорит Арсений глухо, даже не понимая особо, откуда берется этот порыв; он открывает было мобильный банк и собирается перевести по реквизитам еще немного денег, но почему-то в последний момент останавливается. — Завтра же суббота, да? Ты не работаешь? — В какой приют, Арс? — В пёсичкин. Руслан молчит, глядя, как Арсений открывает аккаунт в инстаграме и показывает ему пост на экране; не переспрашивает ничего, только сам протягивает руку и листает чуть ниже — на них смотрят карие глаза большой белой собаки на привязи. — Он в Подмосковье находится, ехать часа два, может, я недавно на него наткнулся, — продолжает Арсений, прикрыв глаза. — Отправлял деньги, потому что… Хуй знает, Рус, никогда этого не делал, мало ли, какое там наебалово, но тут дернуло что-то. Хочу поехать. Давай? Заедем в «Метро» или в «Ашан», купим корм, игрушки. Я ужасно давно не тискал собак. Руслан по-прежнему не говорит, прижавшись губами к макушке Арсения, и еще какое-то время листает в его телефоне профиль, выходит наверх страницы; там все координаты, реквизиты, контакты, даже точка на карте, и до нее, если выехать пораньше, чем начнутся пробки, ехать действительно недалеко. Арс забирает руку Руслана от своего телефона и сжимает пальцы. — Хорошо, давай поедем, — говорит Руслан, и Арсений невольно улыбается; даже не переспросил, что это за слово такое дурацкое — пёсичкин. — Надо сегодня пораньше лечь тогда, потому что выезжать часов в шесть уже… Или весь день простоим в пробке. Но Арс, давай сразу. Мы не сможем взять собаку, потому что с нашей работой и поездками это непозволительная роскошь. Пес вечно будет один. — Знаю. Просто хочу поехать. Арсений ставит будильник на пять утра, пусть даже это один из немногих дней, когда он может выспаться, и все равно не спит всю ночь, задремывая только под утро; лежит в постели, глядя в потолок, и слушает мерное дыхание Руслана рядом — мысли в голове тяжелые, как булыжники, и если об этом Соломон писал в Экклезиасте, то сейчас наступило время эти камни собирать. Он встает до будильника, невыспавшийся и серый, бредет в ванную, чтобы принять холодный отрезвляющий душ, и до пробуждения Руслана успевает приготовить какие-то бутерброды на завтрак, чтобы не ехать на голодный желудок и не перехватывать перекусы на заправках; даже одевается не как всегда в вылизанную до последней детали одежду, а в старые джинсы, кроссовки и пуховик, чтобы не переживать, если вдруг собака встанет лапами или придется влезть в грязь — в конце концов, март на дворе. Скоро апрель — и премьера «Нирваны». Поэтому в голове только строчки из реплик его персонажа, мысли о собаках и тоскливое — почему все так получилось, если никто ничего плохого не хотел. По дороге они заезжают в «Метро», и Арсений катит перед собой огромную тележку, в которую мог бы залезть сам, а Руслан идет чуть позади, наблюдая за всем этим процессом и не одергивая — Арс заполняет тележку большими пакетами сухого корма, всякими банками, консервами и пакетиками, сваливает прямо с полок несколько упаковок с памперсами для больных собак, пеленки и лежанки; просит Руслана принести с соседнего стеллажа упаковки с жевательными косточками и игрушки, и на кассу везет тележку уже совсем полную — с нее валится один из пакетов с кормом, и Руслан едва успевает его поймать. Он по привычке проходит на кассе вперед, доставая телефон, чтобы оплатить покупки, но Арсений его опережает, пискнув своей карточкой, и Руслан не говорит ничего — только помогает перетащить все в машину и уложить в багажник так, чтобы влезло. Да и то — несколько пакетов с пеленками и игрушками приходится положить на заднее сидение, и Арсений задумчиво мнет игрушки через упаковку, улыбаясь чему-то своему — на какое-то мгновение камни на сердце становятся будто полегче. Они приезжают почти так быстро, как планировали, и их встречает координатор и несколько выбежавших вслед за ним собак — Арсений тут же забывает обо всем, когда одна из них встает лапами на его колени и, виляя хвостом, пытается лизнуть в нос; Руслан вместе с волонтером разгружает багажник, и Арс едва заставляет себя оторваться от пса и тоже этим заняться — в конце концов, сначала нужно сделать дела. — Чаю выпей, — говорит Руслан, протягивая Арсению бумажный стаканчик с чаем, который успел прихватить на заправке; он все еще горячий. — Замерзнешь же. Арсений благодарно кивает и пьет чай, потому что во всей этой суете даже не замечает, что действительно замерзает, потому что на улице ветер, а шапки на чистые волосы он надевать не любит, но все-таки слушается, когда Белый говорит ему об этом и достает из багажника одну; кстати, арсеньевскую, он забыл ее однажды у Руслана в машине — ярко-голубую с желтым помпоном. Арсений носится между машиной и приютом, как заведенный, помогая разобраться с пакетами и кормом и умудряясь находиться одновременно в каждой точке — в глазах рябит от его голубой шапки, а у него самого в глазах рябит от беготни; это все не оставляет в голове никаких мыслей, кроме как старания сделать здесь и сейчас максимум — того, что он может сейчас хоть кому-то дать. Хотя бы этим существам, часто голодным и больным, не виноватым в том, что с ними происходит; ничем этого не заслужившим и нуждающимся в защите — здесь и сейчас дать им максимум возможного, даже если для этого придется положить самого себя. Арсу кажется, что он с ними чем-то похож — с этими покинутыми собаками — только он во всем с ним происходящем виноват сам; он раз за разом пытается оправдать себя, глядя в собачьи глаза, но у него не получается, потому что буквально в каждом прошедшем с середины декабря дне он неизбежно видит собственную вину. Собака лижет его в щеку, упираясь лапами в колени, и Арсений целует ее в морду, наплевав на гигиену, потому что сейчас, кажется, только это может сделать ему немного легче. Он помогает волонтерам кормить собак и убираться, краем глаза наблюдая, как Руслан делает то же самое, только иногда прерываясь на то, чтобы ответить на рабочие звонки; время летит так быстро, что Арсений не замечает ни жажды, ни голода, и только когда живот начинает сводить спазмами, он вспоминает о еде — и благодарит предусмотрительность Руслана, купившего в «Метро» несколько упаковок готовых сэндвичей. — Ты счастлив? — Хмыкает Руслан беззлобно, заходя со стаканчиками с кофе в один из вольеров; волонтеры радуются любой помощи, поэтому то и дело спрашивают, не нужно ли им чего-то, но Арсений соглашается только на кофе и чай. А сейчас сидит посреди вольера на земле, прикрытой соломой, и гладит по морде большую белую собаку, доверчиво положившую морду на его колени — и еще несколько ходят вокруг, пытаясь подлезть и лизнуть руки. — Да, — улыбается Арсений, поднимая на Руслана взгляд и забирая у него кофе. — Смотри, как они рады. И я тоже. — И ты, — кивает Руслан, протягивая ему шоколадный батончик и тоже садясь рядом; одна из собак тут же пытается залезть любопытным носом ему за пахузу, и Белый смеется, почесывая ее между ушами. — Главное, что ты рад. Если по приезде Арсений еще думает о том, что обратно в Москву нужно будет выехать пораньше, чтобы не попасть в пробки, то потом это перестает иметь какое-то значение.***
— Блядский рот, Шаст, ну ты опять, что ли, в облаках витаешь?! — Орет Макар в микрофон, когда Антон отвлекается на свои мысли, и их команда из-за него (ладно, он достаточно самокритичен, чтобы признать это) проигрывает миссию в игре. Дискорд тупит, интернет с самого утра барахлит, и все словно против него — не надо было вообще сегодня выходить с ребятами в сеть, но он подумал, что это привычно отвлечет от реальности. Не отвлекло. — Да не ори ты на него, — слышится голос Иры, которая, как оказалось, в сетевых играх шарит едва ли не лучше, чем вся их компания. — Ты тоже жопой смотришь, надо было назад отходить раньше? Все, давайте закругляться, соберемся минут через пятнадцать. — Ну конечно, — фыркает Макар, и Антон слышит, как тот едва ли не пыхтит от возмущения. — Он там опять о своих телках думает, а я тут разгребай говно! Киберспорт есть киберспорт, причем киберкомандный! Ладно, до связи. Антон смотрит в экран еще какое-то время, слушая, как постепенно стихают звуки в аудиоконференции, и снимает наушники, проводя руками по лицу — глупо отрицать, что он действительно отвлекается, постоянно думая обо всем, что произошло в последние дни. Нет ни злости, ни расстройства, ни отчаяния какого-то — все больше думая об Арсении и их последнем разговоре, Антон понимает только то, что ему досадно за потраченные силы, время и эмоции, потому что в итоге он проебался. Пролетел по всем параметрам, оказавшись не в состоянии стать для Арсения важнее, чем этот Руслан, и Антон раз за разом возвращается мыслями к этому осознанию, пытаясь понять, что произошло, и почему получилось вот так — ему даже уже не обидно за то, что они с Арсением разбежались так же быстро, как когда-то сошлись. Обидно только, что оказывается за бортом, и это уязвленное самолюбие мерзкой лапкой трогает изнутри и царапает глазные яблоки, и Антон плотно зажмуривается, чтобы не чувствовать эту резь. А мамка бы сказала, что он просто в компьютере сидит целый день. — Антон, у тебя все в порядке? — Ира звонит ему по обычному телефону, и это странно так, потому что он уже не помнит, что такое обычные звонки. Кивает, забыв, что Кузнецова видеть его не может, и только мычит что-то согласное. — Мне кажется, бесполезно сейчас еще одну катку собирать. — Угу, — буркает Антон, а потом вздыхает, напоминая себе, что Ира, единственная из всего его окружения поддерживающая его последнее время, не заслужила такого тона. — Да, Ир, я тоже не хочу. Если у тебя есть свободное время, давай куда-нибудь сходим? Кузнецова долго молчит в трубку, а Антон продолжает внутри этого молчания думать о своем: неужели он давал недостаточно, был каким-то невнимательным и плохим, забивал хуй, не слушал и не слышал? Может, зарабатывал мало, ездил на метро и не носил «Кашарель»? Неужели это важнее, чем внимание и забота? Антон не хочет понимать Арсения, и он считает, что имеет на это право. — Антон, могу я спросить, — мягко говорит Ира, и Шаст вздыхает, снова угукая — сегодня он потрясающе красноречив, как и последние несколько дней. — Ты решил для себя все с той ситуацией? Ее вопрос звучит как-то очень спокойно и мягко, и это здорово снижает градус драматизма, упорно зреющего у Антона в груди — он откидывается на спинку компьютерного стула, раздумывая над формулировкой ответа, как будто это имеет хоть какое-то значение; как будто формулировка теперь может кого-то обидеть или спугнуть — нет уже никого, кого стоило бы опасаться спугнуть или обидеть. — Да, Ир, мы расстались, — отвечает он просто, ощущая, что это не только звучит просто, но и ощущаться начинает так же; как будто с души сваливаются камни, нагроможденные там в четыре руки, и теперь один за одним скатываются и к нему уже не относятся. — Все нормально. Я посчитал, что так будет лучше. Они выбирают время и место, обсуждают, куда лучше пойти, и Антон ходит по квартире, начиная собираться уже во время разговора; лезет в шкаф за одеждой, слушая Иру, и почти сразу же натыкается на футболку Арсения, которую тот наверняка либо забыл в последний раз, либо оставил, думая, что вернется и заберет потом — черная такая, странная, с надписью «все видел». Что видел — не понятно, что видел — уже не важно, и Антон сначала думает сложить ее и вернуть при случае, когда придет на дежурство в театр, но почему-то вместо этого уносит на кухню в мусорное ведро, пусть перед этим действительно аккуратно сложив. — Я рада, что ты теперь в порядке, — говорит Ира перед тем, как положить трубку, когда они решают, во сколько встретятся; и Антон снова сначала молча кивает, больше самому себе, чем ей, а потом едва заметно улыбается, пусть даже немного устало. Две работы все-таки — и обе не волк. — Я тоже.***
стэндап стор, пятница, 1 апреля 19:43
— Слышали такую тему? Ну, все, что ни делается — к лучшему? — Бебур болтает ногой, сидя на стуле на сцене, и вздыхает. — Так вот — хуета. В смысле, я не верю! А вы? Похлопайте все, кто тоже не верит. Кстати, с праздником, ребята. Оторвитесь по полной. Бебур встает со стула и снова ходит по сцене взад-вперед, по привычке высматривая в баре знакомые лица — и, к своему удивлению, находя их там; за одним из столиков сидит Руслан, попивая свой почти неизменный «белый русский». Однажды в одном из баров Руслан отошел, доверив сделать заказ Бебуру, и тот заказал тоже «русского», но «черного» — недовольных пиздячек получал весь вечер. — О, оказывается, у меня есть друзья, которые приходят на мои стэндапы. Спасибо, спасибо. Так вот, у меня есть история о том, почему я не верю, что все делается только к лучшему. Или пока не понимаю. Я расстался с девушкой! Спасибо, спасибо, хотя я не понимаю, к чему здесь аплодисменты… Вы меня удивляете. Но это правда! Я расстался с девушкой, и когда АБСОЛЮТНО спокойно рассказывал об этом маме, у меня просто аллергия (шмыгает носом), и этот тополиный пух, понимаете. Она мне сказала — Андрюша, не переживай, все, что ни делается, к лучшему. Бебур берет паузу и неподражаемым взглядом поверх очков обводит взгляд. — Андрюша, — картаво передразнивает и закатывает глаза. — Ну какое к лучшему, мам? Что теперь у меня снова отсохнет правая рука? Или я буду бояться спать в темноте? Или она будет обсуждать меня с подружками, какой я пидорас? Или что еще хуже, снова пойдут слухи о том, что я не дорисовал вагон? Или что больше никто не сломает мою коллекционную бузинную палоч… Подождите. Андрей округляет глаза, садится на стул и с полминуты молчит. — А вот знаете, все, что ни делается…***
Арсений пытается найти в гримерке футболку, в которую обычно переодевается после репетиций, но ее там нет — недолго покрутив в памяти последние дни, он понимает, что скорее всего оставил ее у Антона, и выходит в зал, чтобы спросить; но едва видит его, как осознает, что подходить и заводить разговор не хочется. Осталась футболка и осталась, купит новую, невелика потеря — куда труднее кажется подойти и с Антоном заговорить. Всю эту неделю Арсений не может найти себе места, потому что видит Антона в театре каждый день, и это невольно возвращает его к мыслям обо всем, что произошло; нести это внутри себя оказывается гораздо труднее, чем все время до этого, и это ощущение усугубляется каждый раз, когда Арсений видит Руслана, возвращаясь домой. Картинки меняются перед глазами щелчками, как в хуевом диафильме — Арсений помнит такие еще со школьной скамьи; они сидели в темноте, чтобы проектор лучше работал, и сейчас он ощущает себя в темноте не лучше той. Картинки щелкаются: Антон в театре, Руслан дома, снова Антон в театре, Руслан дома, Бебур в сторе — и взгляд у него все еще хмурый и осуждающий. Каждое утро Арс просыпается только с одной мыслью — носить в себе всю эту тяжесть становится невозможно; это не пакет и не чемодан, чтобы оставить в камере хранения и забыть до востребования, это его эмоции, вина и его измена, осознанная и не единичная, и ее так просто в камеру хранения не сдашь — и эти камни, так неосторожно разбросанные повсюду, теперь настает время собирать. Он прекрасно понимает, что сейчас все зависит только от него: Руслан вряд ли когда-то узнает об Антоне, если Арсений не расскажет ему сам. Бебур может строить из себя кого угодно, но Арсений иногда уверен в нем больше, чем в себе самом; хотя почему иногда. Да, не ради Арса и спокойствия его жопы, но ради Руслана — Бебур не расскажет ничего, и Антону, судя по всему, стало настолько похуй, что у него точно нет мотивов этого делать. Арсений снова думает о том, что было бы неплохо и этот груз свалить с себя не собственными руками — раздражается на самого себя от этих эгоистичных мерзких мыслей; ставит внутри себя очередную галочку о том, что он ведет себя, как придурок, и был бы толк — этих галочек хватит на весь Первый, Второй и Третий рейх (четвертому не бывать). Они с Антоном нос к носу сталкиваются в туалете, и Арсений в своей решимости навсегда закрыть эту тему все-таки надламывается — буркнув под нос короткое «извини», он вылетает и из туалета, и из театра вовсе, прячась в машине и проводя руками по лицу; еще никогда не было так трудно молчать и скрываться, и сейчас то ли планеты встают в ряд, то ли отваливается последняя нервная клетка — заведя машину, Арсений срывается с места, потому что единственное, что ему хочется, это скорее сбросить с себя эту тяжесть. Он позвонил бы Руслану прямо сейчас, но понимает, что это еще хуевее, чем поговорить лично, а потом лишь надеется, что ему не придется ждать до вечера — но у Руслана, кажется, нет сегодня никаких сверх планов, чтобы торчать на работе до конца; Арсению кажется, что он настолько тяжелый и полный по горло, что готов ехать к нему даже на работу, если это означает ждать меньше. Руслан оказывается дома, когда Арсений открывает входную дверь, и Арс выдыхает, на секунду прикрывая глаза, когда слышит на кухне шум чайника; Руслан выходит в прихожую с незажженной сигаретой в уголке губ, протягивая руку, чтобы забрать у Арсения пальто и сразу повесить в шкаф. Арс вечно бросает верхнюю одежду на пуфе. — Привет, ты рано сегодня, — Руслан вешает пальто Арсения в шкаф, и Арс наблюдает за ним напряженным взглядом, потому что не понимает, что и как он сейчас должен говорить — но, наверное, к таким вещам невозможно быть готовым, в особенности тогда, когда хочется побыстрее. Вылить, вывалить, сбросить, очиститься, отмыться и выдохнуть если не спокойно — то хотя бы физически легко. — Рус, — Арсений садится на пуф у входной двери и проводит обеими руками по лицу; с силой, будто пытается это лицо с себя снять. Но он не на сцене, маски нет, снимать нечего, кроме кожи. — Я поговорить с тобой хочу. — Прямо на пороге? — Да. «Уходить быстрее будет», — невесело шутит про себя Арсений и поднимает на Руслана тоскливый взгляд; он в домашних штанах и белой футболке, пахнет почти выветрившимися духами, а борода снова отросла, и ее нужно ровнять, и все это такое привычное и родное, что внутри все сжимается — и по-собачьи скулит. Арсений оглядывается на себя самого несколько месяцев назад — и вдруг хочет открыть гугл и почитать, на каком этапе находятся исследования по путешествиям во времени; может, уже есть какой-нибудь прототип маховика времени — Арсений стал бы добровольным испытателем, даже если бы был шанс не выжить в эксперименте. Он и так уже не кошка, а кот — Шрёдингера, которому в коробку все-таки запустили смертельный яд. — Рус, дай я все сейчас скажу, потому что я так устал, — бормочет Арсений, упираясь затылком в стену, и продолжает смотреть на Руслана, остановившегося в шаге от него; Арс никогда не думал, что тоска может так давить физически. — Молчать и врать, когда… Когда это самое последнее, что ты заслуживаешь. Арсений выдыхает и снова напоминает себе — невозможно быть к этому готовым. — Я изменял тебе, Рус, — говорит негромко и на удивление ровно, и голос только совсем немного срывается, когда Арсений произносит его имя. — С начала года, когда… Когда у нас с тобой были все эти проблемы. Арсений боится поднять взгляд, поэтому только краем глаза видит, что Руслан все еще не двигается; потом замечает жест и все-таки вскидывает глаза — Белый протягивает руку к полке с ключами, берет запасную зажигалку и подкуривает сигарету прямо так, в прихожей, прикрывая на вдохе глаза. — Я слушаю тебя, Арсений. Руслан выглядит спокойным, но Арсений знает, что это не так — просто он привык быть способным продышать схватку, это профессиональное; иногда помогает и в жизни, и Арс давно научился видеть, когда Руслан делает это, потому что они слишком давно вместе, чтобы не знать этих мелких деталей и повадок. Арсений к себе прислушивается — болит. — Не хочу оправдываться, выгораживать себя, — продолжает Арсений, вытягивая ноги и опуская голову, потому что под ее тяжестью хочется лечь на пол. — Мне казалось, что я влюбился. Повелся. Недавно мы расстались, и… Знаю, что я мог бы все это скрыть, не думать больше об этом, но я не смог. Просто в один момент понял, что я не смогу бесконечно врать тебе и скрывать это говно. Камни падают один за другим — какие-то сами, какие-то приходится снимать руками — и становится легче; Руслан молчит, и Арсений впервые в жизни совсем не может предугадать, что за этим последует, и сказать ему тоже больше нечего — три месяца укладываются всего в несколько фраз, скупых и сухих, потому что там для Арсения не осталось ничего. Для него все здесь и сейчас, в этой отросшей щетине и тенях под глазами, и он не хочет больше думать назад — хоть и понимает, что это практически невозможно. Он сидит у порога, готовый уйти по первому же слову — но Руслан молчит. И если три месяца кажутся мгновением, то минутное молчание — вечностью, в которой Руслан, присев на второй пуф, затяжка за затяжкой выкуривает сигарету, стряхивая пепел в стоящую на полу вазу; кидает туда же окурок, проводя обеими руками от лица к затылку и закрывая глаза. Арсений к себе прислушивается — все еще болит. — Если ты хочешь, чтобы я ушел, я сопротивляться не буду, только дай время, — Арс говорит, уже почти потеряв надежду услышать от Руслана хоть что-то. — Решить все вопросы, и я уйду. Руслан наконец встает, механическими движениями расставляет обувь и поднимает на Арсения глаза. — Иди ужинать, кошка, — говорит он негромко, и Арсений чувствует, как в ушах звенит, когда он слишком сильно сжимает зубы; болит, живое. — Мне нужно побыть одному.