Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время молчать, и время говорить; время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру. Книга Екклесиаста, Глава 3
— И время стэндапчику, — хмыкает Бебур и в разном порядке перебирает листы: идей на недельки осталось немного. Может, всего лишь пять или шесть.***
Арсений сидит на диване, подтянув ноги к груди, и смотрит в спину Антона, который рядом рубится в приставку: на экране бегают футболисты какой-то супер известной команды, название которой Арсений слышит впервые в жизни, и грешным делом может показаться, что кайфа от этой беготни Шаст получает больше, чем от еды, секса и сна вместе взятых (а это, как вроде писал Маслоу, вообще в жизни самое главное, и дело даже не в похуизме). Арс задумчиво гладит Антона по спине, второй рукой пролистывая ленту инстаграма, и в предложенных натыкается на пост в духе «день ста рублей» — какой-то подмосковный приют для животных собирает деньги на еду, и обычно Арсений не особо ведется на такое, предпочитая перелистнуть на аккаунты с видео, где никто не страдает, но сейчас почему-то цепляется взглядом за собачьи глаза и вздыхает. Он гладит Антона по спине почти машинально, и тот ведет плечами, сбрасывая руку с лопатки — в игре какой-то слишком напряженный момент, и Шаст сидит, как на иголках, бросает на Арсения предупреждающий взгляд, который сейчас кажется раздраженным, но с кем не бывает; Арсений послушно убирает руку, не мешая, и снова переводит взгляд на видео в ленте — две маленькие собаки, не обращая внимания на потрепанные игрушки, пытаются запрыгнуть на колени и поскуливают. Весь вечер ему очень не очень, потому что он не может понять, что не так — они несколько раз пытаются вернуться к вопросу расставания, и Антон так упорно пытается доказать Арсению, что он Руслану не нужен, и пора валить, что Арсу становится не по себе. Он молчит, отворачивается и старается на Антона в такие моменты не смотреть, потому что подвижное лицо так же быстро, как и в улыбку, превращается в гримасу; Арсений понимает, откуда и куда растут ноги, но не может и не хочет верить, что вот так просто можно выкинуть и выплюнуть семь лет жизни, в которых он, если честно, горя никакого не знал. Ну, никакого горя, о котором говорит Антон, хотя тот вроде желает ему лучшего (видимо, себя). И Арсений ведомый, Арсений готов подумать, но он словно ступает с крыльца дома под проливной дождь, где его особо никто не ждет, а прогноз погоды непонятный — Антон постоянно отвлекается, когда Арс суется в условное «а что будет дальше», то отвечая на звонки, то разбираясь с пригоревшим омлетом, и у того уже не хватает здоровой наглости задать вопрос напрямую. Под дождь не хочется, потому что какая кошка в здравом уме любит дождь. И сейчас Арсений гипнотизирует преданные собачьи глаза на экране и в каком-то странном порыве переходит на аккаунт приюта, листает посты ниже, удостоверяясь, что он реальный — копирует номер карты, заходит в онлайн-банк и переводит триста рублей, не подписывая даже, потому что в какой-то момент сил не находится даже на это. Собачьи глаза смотрят, щенки на видео скулят, бегая по вольерам, а Арсений снова кусает себя за жопу. — Что там такого интересного? — Антон бросает джойстик и заглядывает в телефон Арсения, и тот каким-то подспудным жестом отворачивает экран, пожимая плечами; так и хочется бросить обратное «а у тебя», но он сдерживается. Ну играет человек и играет, чего бубнить-то. — Да так, приюту деньги переводил. — Детскому? — Не, — Арсений вдруг забывает слово и мучительно пытается его вспомнить. — Пёсичкиному. — Собачьему, что ли, Арс, — ржет Антон, и Арс дергает плечом, мол, ну и что теперь. — Да не, хорошее это дело, я ниче не говорю. Антон возвращается к игре, а Арсений — к телефону, хотя времени у них не так много: часам к десяти нужно уже быть дома, заехать по дороге за продуктами и прибраться хоть немного, потому что в квартире все снова покрылось тонким слоем пыли. Приют публикует в историях скрины с переводами и благодарностью, и через час Арсений видит там и свое тоже, и от этого на секунду становится хорошо — даже несмотря на то, что весь вечер ему все еще очень не очень. Они с Антоном ужинают вместе, и Арсений уезжает, на прощание поцеловав его в щеку — Антон улыбается, прижимает его к себе за талию, прежде чем отпустить, и на прощание бормочет что-то неразборчивое.стэндап стор, пятница, 25 февраля 17:13
— Я вот сегодня рано, потому что мама сказала, что нужно пораньше ложиться спать, иначе никакого светлого будущего у меня не будет, — Бебуришвили приглаживает и без того аккуратный воротничок рубашки и забирается на стул. — Вообще не исключено, что она права, если посмотреть на эти яйца в профиль. Не надо смеяться, молодой человек. В профиль яйца вообще всегда смотрятся выгоднее, вы просто не понимаете. Но если вы не понимаете, это не значит, что это неправда. Хотя ладно, смейтесь, мы же на стэндапе все-таки. Смейтесь. Слышали, что всему свое время? Время смеяться, и время плакать, так что сейчас время смеяться. Не подкачайте, иначе смех мне потом придется в видеоредакторе накладывать. Бебур привычно оглядывает зал и снова не видит знакомых лиц, вздыхая — он больше никогда не будет говорить, что у него есть друзья. Вот прямо с сегодняшнего дня и никогда больше. — Так вот, если подумать, то чем ранний сон связан со светлым будущим? Ну слушайте. Например, если вы ляжете спать пораньше, то вряд ли обязательно сожрете те восемь с половиной котлет по-киевски, которые мама купила, чтобы отвезти завтра на работу. Ну, сожрете три, это же лучше? Если вы ляжете спать пораньше, то выкурите на две сигареты меньше или посмотрите два порно-ролика вместо трех (они развращают, вы же помните). И в конце концов, если вы ляжете спать пораньше, то успеете подумать не двадцать восемь, а всего семнадцать тупых мыслей, что тоже прогресс. И возможно, вы не успеете подумать ту самую, которая, например, ой, что-то мне слишком хорошо живется, пойду найду себе приключений на жопу. И чем не осветленное будущее?***
Антон слышит отдаленный звон — его сменщик проверяет, как работает звонок перед спектаклем; проходит всего неделя или больше, почти две, но Антону впервые в жизни кажется, что внутри них он проживает две или три жизни — в уплотненном графике, в мыслях, в постоянных встречах и каком-то хаосе, и время то бежит, то тянется, и это утомляет. Он не понимает, где и в каком месте что-то идет не так, и он перестает просыпаться по утрам в хорошем настроении. Или понимает, но не очень хочет об этом думать или признавать — если я этого не вижу, значит, этого не существует. — Антон, помоги, пожалуйста, коробку с красками оттуда достать, — Катя ходит под шкафом и оглядывается в поисках стула, но в гримерке ничего свободного нет. — Антон, ты спишь? Антон вздрагивает и переводит на Позову растерянный взгляд, с трудом ориентируясь и кивая — конечно, ему несложно, тем более, что он со своим ростом слушает подобные просьбы всю жизнь. И ему достать коробку — несложно, помочь повесить что-то наверху — несложно, протереть прожекторы — несложно, сложно вот теперь только в сам «Модерн» приходить на дежурства, потому что былой запал и интерес наблюдать за актерами и постановками испаряется, и все это становится каким-то бессмысленно суетливым и наигранным. Шаст приходит все позже и позже, пока не высчитывает беспроигрышную схему, во сколько ему нужно спуститься в метро, чтобы быть в театре ровно за две минуты до своего дежурства. Правда, и в этом случае его иногда умудряются припрячь, как сейчас, но Катя, конечно, не виновата, что Антона начинает все раздражать: от помпезного пафоса актерской игры до слишком тонких салфеток в буфете, через которые пирожок обязательно пачкает пальцы маслом. — Антош, — мягко зовет его Катя, и Шастун недовольно бычится на это обращение, потому что ему оно всегда напоминает о детстве, а он уже давно не маленький. — Ты чего такой? Голова болит? Антон мотает головой, убирая руку от волос — даже не замечает, что треплет их неосознанно и морщится постоянно; Диме, наверное, повезло с такой женой, которая замечает любые детали, а замечая, еще и беспокоится о них, потому что это какой-то второй уровень заботы, потому что мало просто заметить. Катиной заботы хватает буквально на все, что находится в поле ее зрения, и это всегда немного греет, даже если понимать, что оно не личное и не адресное: она замечает, что Антон вечно трогает голову, и предлагает таблетки от головной боли, что у Арсения глаза красные, и предлагает увлажняющие капли, что Кирилл чихает, и предлагает ему либо бумажные салфетки, либо супрастин, либо сходить нахуй и не разносить бациллы по коллективу. Короче, она хорошая, а Антон просто устает от всего происходящего в театре накануне премьеры, потому что не понимает всей этой суеты — недовольства и рявканья худрука на репетициях, когда все вроде нормально, перегавкиваний между актерами, недовольными игрой друг друга, какой-то беготни и обсираний на ровном месте, потому что лично для него все выглядит нормально. Все играют нормально (никто не забывает слов), в зале проблем нет (никто из зрителей не убил друг друга), в буфете все вкусно (кишечная палочка опытным путем не обнаружена). Что еще надо? — Знаешь, я вот думаю, — Антон стоит в курилке, стряхивая пепел мимо жестяной банки, и в ответ на вопросительный взгляд протягивает Диме открытую пачку сигарет. Сегодня на показе «Маленького принца» почти полная посадка, и они со вторым капельдинером работают по очереди, изредка выхватывая перерывы. — Бери, если куришь такие, это «винстон» обычные. — Так о чем думаешь? — Чтоб поскорее нашли еще одного билетера, и я бы свалил вообще, — говорит Антон вдруг честно, глядя, как неподалеку паркуется черный кроссовер, и оттуда выходит кто-то очень знакомый; Шаст близоруко щурится и, рассмотрев, кривит губы, вдавливая сигарету в банку. — Устал, пиздец. Зря вторую работу брал. Руслан опять в этом своем пальто, которое «Ералаш», то есть, блядь, «Кашарель», и в руках у него букет тюльпанов, который предназначается понятно кому — Антон усмехается, вспоминая, что Белый никогда не дарит цветы Арсению сам, а подзывает капельдинера и просит передать; это Зося вроде рассказывала, Зося главная сплетница в театре, потому что обычным декоратором быть скучно. С такой-то остротой зрения и таким-то феноменальным слухом. Капельдинеров сегодня двое, и Антон сделает все, чтобы в конце спектакля оказаться от Руслана куда подальше, чем его сменщик — еще он цветы актерам не таскал, даже если трахает их три раза в неделю. — Ну ты если соберешься уходить, то предупреди худрука заранее, он опять вакансию откроет, — будничным тоном говорит Дима, и Антона это даже не трогает, потому что вряд ли за это время он успел так уж сильно влюбить в себя коллектив. — Щас когда «Нирвану» поставим, поток сто проц увеличится. По первой у нас каждый день полная посадка, один человек с этим не справится. — Да ясное дело, я и не уйду, пока не найдется другой, я ж не скотина какая, — хмыкает Антон и думает, что такими темпами скоро сам продублирует объявление во все хэдхантеры, телеграм-каналы и паблики ВК, постящие вакансии в Москве, и он сам удивляется, откуда у него вдруг такое отторжение. Наверное, на самом деле устал, потому что проекты по работе отнимают много времени, и там цена ошибки действительно велика, в отличии от сцены — ну подумаешь, даже если кто-то перепутает слова или глаза не так закатит, что с того? Мир рухнет, неустойки платить придется, всех под суд — или на плаху? Антон снова раздражается и в таком настроении возвращается в зал, помогая рассаживать следующую партию гостей и замечая Руслана в партере сбоку, на третьем или четвертом ряду — надо не забыть и поменяться со сменщиком местами, потому что он уже на воттакусеньком расстоянии от нервного срыва. И Арсений на сцене красивый, как черт — как всегда — но и в его игру не верится уже; если раньше Антон не мог оторвать от него взгляда, следя за каждым жестом, движением, фразой, то теперь только едва заметно морщится, потому что голос кажется слишком пафосным и громким, мимика чересчур подвижной, а движения слишком высокопарными. Он наблюдает, стоя на своем месте, и все не находит удобного момента уйти в другую часть зала, а после антракта по привычке снова возвращается на свою часть и не находит удобного момента. Актеры выходят на поклон, и Руслан подается немного вперед в его сторону, подзывая едва заметным жестом, и у Шаста внутри все горит от желания отвернуться и сделать вид, что не заметил — но контакт уже налажен, Белый видит, что Антон заметил его, поэтому игнорирование будет как минимум глупым и неловким, а как максимум непрофессиональным. В конце концов, мало ли что могло случиться у зрителя — капельдинеры именно для этого находятся в зале; Руслан смотрит на Антона прямо, дожидаясь, пока тот подойдет, и протягивает ему букет цветов, кивая в сторону актеров. — Пожалуйста, будьте добры, передайте это Арсению Попову, — негромко говорит Белый, глядя уже не на Антона, а на актеров, которые выходят уже на второй поклон, и это обычно красиво, но сегодня очень не очень. — Благодарю. Антон забирает цветы, на секунду прикрывая глаза и едва держа себя в руках, потому что все это напоминает какой-то сюр, который отчаянно не укладывается в его старательно возведенную систему координат: нахуя-то Руслан Белый приходит на спектакль, нахуя-то приносит с собой большой букет розовых тюльпанов, нахуя-то сидит лыбится почти все время, что Арсений находится на сцене, нахуя-то Арсений слишком часто взглядом находится в той части партера, где сидит Руслан, и нахуя-то многие вещи (Антон не дурак) становятся адресными и понятными. — Вам передали с третьего ряда, — говорит Антон негромко, передавая цветы Арсению, и тот бросает на него странный взгляд, но Антон смотрит куда-то поверх его плеча и, втиснув букет в руки, уходит к дверям из зала, чтобы быть готовым помогать гостям выйти. Арсений обнимает эти цветы обеими руками, потому что одной тяжело, и Антон с удовольствием сейчас еще раз врезался бы в него — и прошелся по этим цветам уже специально.стэндап стор, пятница, 4 марта 18:00
В сторе перед началом выступлений шумно, и это непривычно, и Бебур думает, что весна влияет на людей хорошо: казалось бы, всего лишь четвертое марта, а солнышко вон, а растаяло уже все, включая хмурые лица, которые теперь становятся гораздо живее — казалось бы, улыбайся тоже вместе с ними и не парься. — Ну что, все послушали мою маму и начали ложиться пораньше? Вот и хорошо, вот и молодцы, — Бебур ходит по сцене туда-сюда и в итоге пристраивается на краешке, как бедный родственник. — У меня есть история. Вот поднимите руку те, у кого девушки ревнивые? Да не стесняйтесь, ко мне же они не будут вас ревновать. Это все потому, что я играю только в одни ворота, понимаете. Не захожу с черного хода. Не чищу трубы, сечете? Но женская ревность — это пиздец, согласитесь? Мне кажется, что если посадить друг напротив друга жену и любовницу одного мужика, то можно создать вечный двигатель. Бебур округляет глаза, и они, по-оленьи карие, теперь больше напоминают фильтр с диснеевскими принцессами в инстаграме. — Бля, за эту разработку я бы смог заработать столько бабок, что мне больше никогда не пришлось бы писать эти недельки, следить за монетизацией на ютубе и покупать две сотых биткоина. Андрей встает, делает небольшой круг по сцене и снова садится на краешек. — Представляете? Вечный двигатель тупо на ревности — туда-сюда, туда-сюда. Я бы, может, и целый биткоин тогда смог бы купить. Вы вообще видели сейчас цены на биткоины? А на помидоры?***
После того спектакля сообщение от Арсения несколько дней висит в их с Антоном чате непрочитанным — на выходных работает второй капельдинер, а Шаст вроде упоминал, что у него по новому проекту какой-то завал, и совсем нет времени; целых полтора дня Арсений оправдывает его перед собой именно этим, хотя смутно осознает, что произошедшее в театре наверняка ему не понравилось — хорошо, имеет право, но зачем молчать, если можно поговорить? Арсений злится ровно две минуты, пока не осознает одну простую вещь: он сам такой же, а следовательно, лучше молчать в тряпочку, когда возникает желание осудить кого-то за молчание. Не проще ли поговорить, спрашивает он себя в зеркало, пока чистит зубы, и на его голос в ванную заглядывает Руслан — мол, ты меня звал? Арсений мотает головой почти испуганно, потому что все, пиздец, конечная станция, раз он уже начинает разговаривать со своим собственным отражением, потому что больше не с кем. Он уже третий раз думает о том, чтобы хотя бы прийти в стор или найти Бебура в другом месте, потому что пусть он будет говниться, пусть будет смотреть, как на ублюдка, но зато наверняка выслушает; Арсению противно от своей трусости, и с каждым днем эта неприязнь все больше приобретает облик ненависти. Арсений вообще никогда особо себя не любил, и последние недели (месяцы) не делают это отношение лучше. — Когда у вас там премьера? Сезон же открывается вроде, — говорит Руслан заодно, раз уж заглянул в ванную; вытягивает шею, рассматривая кремы на стеклянной полочке. — Арс, дай мне что-нибудь увлажняющее, весь нос шелушится. — Это все потому что ты отказываешься увлажнитель ночью включать, — бухтит Арсений, отдавая ему один из кремов; Руслан смеется, молча целует его в плечо сзади и принимается намазываться, и Арс аж подпрыгивает от возмущения. — Ты еще прям из тюбика на себя налей, куда столько! Его крохотулечку надо. Дурак. Дай, я сам. Уй… Сколько налил. Премьеру перенесли на начало апреля, не успеваем. Руслан садится на бортик ванной, послушно отдаваясь в руки Арсению, и едва заметно улыбается, больше походя на какого-то кота — Арс даже на секунду замирает, потому что внутри все сжимается, как от укола; и укол этот не болезненный, а как будто на физиотерапии колет приятно, и от этого в груди и животе разливается едва уловимое тепло. Руслан уже не выглядит таким измотанным, потому что на работе становится полегче, и он, судя по всему, успевает даже заезжать домой на обед — по крайней мере, Арсений потом вечером видит в раковине посуду, которой не было с утра, и закидывает ее в посудомойку. — Придешь? — Спрашивает Арсений негромко, поддаваясь порыву, и сам не понимает, что заставляет его делать это — кажется, еще несколько недель назад он был готов думать о том, чтобы разворотить всю свою жизнь до основания, перелопатить все вверх дном и уйти, а сейчас с места сдвинуться не может, как будто на нем по всему телу лежат теплые пушистые кошки. Руслан жмурится и улыбается, и Арсений улыбается тоже, потому что вспоминает, как хорошо было видеть его в зале, знать, что он снова пришел — с цветами или без, плевать, просто спектакли с близкими людьми в зале и без них это всегда разные спектакли. По настроению, ощущению и честности. — Приду, конечно, — отвечает Руслан. — И даже не один, скорее всего. Ваня мне уже всю плешь проел, что тоже хочет. — Ну, это святое. — Ваня? — Плешь твоя. Руслан бухтит и возмущается, но Арсений в ответ только смеется, как всегда, потому что знает, что Руслан на него не злится; они завтракают вместе впервые за долгое время, и в меню сегодня лучшее от шеф-повара Попова — чуть подгоревшая яичница (потому что без масла, оно ведь вредное), разваренные брокколи, вчерашний куриный суп и неповторимые шпроты из банки, и все это такое привычное, что Арсений тоже впервые за долгое время чувствует себя относительно спокойно. Руслан уходит на работу, и Арсений снова остается наедине с собой, и мысли начинают разбегаться, как сороконожки, и он чувствует себя неуклюжей жирной уткой, которая пытается поймать хоть одну, но в итоге утыкается клювом в грязь и орет — утки вообще орут, нет? Антон пишет, что если Арсений хочет, они могут увидеться на днях, но только в это или в это время, остальное все занято проектом — Арс долго смотрит на сообщение, которое приходит спустя несколько дней молчания, и впервые не очень горит желанием, но все-таки соглашается. Антон не заводит разговора о том, что произошло в театре, и все вроде нормально — они так же встречаются, проводят вместе несколько часов, и в один из дней Арсений снимает им номер в отеле, потому что у Антона в доме канализационная авария, и там творится какой-то ад; когда Шаст первым уходит в душ, потому что ему нужно уезжать, Арсений остается наедине со звуками воды и постоянной вибрацией его телефона, на который то и дело приходят сообщения. Они не говорят ни о чем, но осадок все равно какой-то странный — тоже хочется сходить в душ и смыть с себя поскорее, но пока Арсений только вытирается одной из простыней и кидает ее на пол, чтобы персонал потом заметил и убрал в стирку, и, накинув халат, выходит на балкон покурить. Пока Антон собирается, Арсений не идет в душ, чтобы выцарапать еще хоть немного времени вместе и избавиться от этого ощущения склизкой прохлады, будто улитку трогаешь за пузо — рассказывает что-то, валяясь на постели и периодически заглядывая Антону в лицо, чтобы понять реакцию, но видит там только напряжение и какую-то отдаленную хмурость. Арсений рассказывает о репетициях, о премьере, о курьезах на сцене и прочую милую и часто смешную чепуху, но Антон будто его не слышит — то залипает в телефоне, угукая, то вовсе никак не реагирует, и Арс постепенно затихает. В конце концов, театр — это самое главное, что у него есть, и ему всегда хочется говорить об этом, и когда идеи кончаются, то он теряется без реакции; Антон одевается, а Арсений рассказывает о том, почему у белых медведей черные носы, куда пропала Атлантида и почему все считают, что это евреи распяли Христа. — Все, пока, Арс, — Антон смазанно целует его в щеку и выходит из номера. — Увидимся. Арсений еще минут пять сидит на разворошенной постели, сминая в пальцах почти пустую упаковку «мальборо», и не замечает, как нервными движениями разрывает ее почти в хлам — теперь только выбросить, что он и делает, когда все-таки идет в душ, сначала стоя под струями горячей воды, а потом почти остервенело снимая с себя верхний слой кожи жесткой одноразовой мочалкой. Они встречаются еще несколько раз, и в основном это происходит после репетиций или после спектаклей, когда оба заканчивают примерно в одно время, и Арсений уезжает от Антона даже тогда, когда мог бы остаться безо всякой опасности быть пойманным — просто теперь ему почему-то так неуютно, что он придумывает себе какие-то ночные дела или приехавшего домой Руслана, даже если Руслан после поездки к матери остался на ночь у нее, и Шаст только пожимает плечами, отводя взгляд. Надо ехать? Хорошо, я понял, как бы говорит весь его вид, и Арсению не остается ничего, кроме как не спорить. Он приезжает домой, и Руслана нет, потому что он остался у матери — «Арс, не жди меня сегодня, у нее с давлением что-то, покараулю ночью»; Арсений долго сидит на полу в прихожей, перебирая ключи бездумно, и только потом идет раздеваться, греть еду, которую Руслан оставил с обеда, и разбираться в шкафах, потому что это всегда успокаивает, если нужно навести в голове порядок. И пусть уже почти ночь, и спать бы пора, потому что завтра в театр рано утром, чтобы успеть на очередной прогон «Нирваны» — он меняет воду в вазе с тюльпанами, которые стоят на удивление долго после того спектакля, открывает шкафы-купе и вываливает с полок все, что видит, и комнату наполняет запах кондиционера для одежды, духов и пакетиков с сушеной лавандой, которые ребята из клининга посоветовали засунуть везде, чтобы одежда не залеживалась. Арсений наливает себе кофе в стакан-непроливайку, садится среди горы одежды, смешанной в одну большую кучу, засовывает подсы в уши и начинает разбираться — неспешно, аккуратно и бережно раскладывает вещи по стопкам, чтобы не пропустить ни одну; это его, это Руслана, это они носят вместе, это в стирку, это в глажку, это в химчистку, это на выброс, а это что такое, а этому уже лет сто. Арс держит в руках старый свитер без горла — темно-коричневого цвета, местами вытертый, но все еще мягкий; он хорошо помнит эту вещь, потому что Руслан в свое время этот свитер очень любил, когда они только-только начали жить вместе. Без бирки, явно купленный тогда еще где-то на рынке, где мерить шмотки приходилось за картонками, пахнущий старостью и совсем немного руслановыми духами — Арсений помнит, что когда он однажды свалился в больницу с бронхитом, то попросил Руслана привезти удобных вещей, и тот притащил целую сумку, где был и этот свитер тоже, потому что удобнее вещи встретить сложно; и Арс тогда почти все время между стирками носил в больнице именно его, и даже когда Руслан уезжал из приемного покоя, Арсению казалось, что он все еще рядом. Арсений улыбается и складывает свитер аккуратно — не в химчистку, не на выброс, а в свое — и гладит мягкую ткань, и ему кажется, что он гладит мягкую теплую кошку. Он же операцию хочет делать, чтобы зрение исправить и не носить больше ни линзы, ни очки, и лучше будет перестраховаться и тоже полежать в больнице несколько дней — а значит, этот свитер ему еще пригодится.стэндап стор, пятница, 11 марта 19:43
— Помните, я вам однажды говорил, что вот чувствуешь себя сверхчеловеком, когда узнаешь что-то такое, что может здорово обосрать жизнь людей? — Спрашивает Бебур, доставая телефон и придирчиво глядя на свое отражение в фронталке. — Скажите честно, мне идет эта панамка? Так все, ладно, не хочу слышать вашу честность. Главное, что мне нравится. Так вот, сверхчеловек — это было у Ницше, а в реальной жизни чувствуешь себя говном. У меня есть история. Очередная, мы тут разве не за этим собрались? Вы что, не любите сплетни? Бебур пожимает плечами и красуется своей панамкой — примерно понимает, что если бы он был грибом, то его бы никто не срезал, но и в этом есть свои плюсы. Живее будет. — Есть у меня друзья, парень и девушка. Я вообще много знаю всяких пар, потому что может создаться впечатление, что я жутко общительный, хотя это все иллюзия, и вот мне всегда так нравилось за ними наблюдать, потому что я всегда хотел себе такие отношения, но у меня немножко шило в жопе. Ну, пока. А они прямо мать Тереза и Вильгельм Оранский. Давайте без комментариев, что этого не существовало, это художественный прием. Не знаю, какой! Приемный (ты). Или Адам и Ева, если бы она не схавала яблоко (спойлер — она схавала). Гитлер и Ева Браун, да шучу я, это же стэндап! И однажды я случайно узнал одну вещь, которая меня прямо выбила из колеи, как будто я носил розовые очки, и мне мужик у бара двинул с левой, и все стекла оказались у меня в глазах — с морально-этической точки зрения я не буду говорить, что я узнал, но вы все поняли. Если речь касается отношений, существует не так много вещей, которые невозможно преодолеть. Бебур вздыхает и делает несколько глотков воды. — Мама сказала, что тепленькая водичка с лимоном — это полезно. И вот я знаю хорошо их обоих, и он мой друг, а она моя подруга, и я узнаю о предательстве, и вместо состояния сверхчеловека я оказываюсь как будто между двумя говнометателями. Так себе история, правда? И я все никак не могу отделаться от мысли, что тоже в итоге поступаю, как говно — вернее, ничего при этом не делая. И я вроде не виноват, и никто вроде не виноват, потому что все мы люди, все мы человеки, и у каждого поступка есть своя причина. Бебур делает несколько глотков воды и вздыхает. — И сидишь ты, как Герцен — кто виноват? А потом сидишь, как Чернышевский — и что делать?***
Когда Макар в очередной раз в дискорде ржет с очередной вариации на тему «Тох, че такой грустный? Хуй сосал невкусный?», Антон закатывает глаза так сильно, что это движение отдается головной болью — да так сильно, что Макара после этого хочется пиздануть, но пока еще никто не придумал, как можно бить людей через экран (жизнь стала бы проще). Ирония в том, что и хуй вкусный, и солнце светит, но внутри как будто кошки насрали, поэтому большую часть очередной игры Антон действительно сидит, как интеллигентно выражается Илья, грустный. Грустный — в общем и целом эпитет, который можно с успехом приложить ко всему, что Антон сейчас делает. Проект грустный, работа грустная, футбол грустный, уборка грустная, готовка грустная, секс грустный, даже сон получается какой-то грустный, и это становится последней каплей, потому что спать Антон любит едва ли не больше, чем еду — и вот это уже ни в какие ворота не лезет. Антону по-человечески обидно, и он не понимает, что со всем этим делать — начиная от спектакля и огромного веника, который он, как придурок, тащил на сцену Арсению, подрабатывая персональным курьером Руслана Белого, и заканчивая постоянной болтовней Арса обо всем, что Шасту не так уж и интересно; это всрато и эгоистично — что первое, что второе, потому что Антон не раз давал понять, что болтовня про театр его как минимум утомляет. Почему нельзя говорить о том, что интересно им обоим, или о том, что их хоть как-то связывает — Антон думает об этом все больше и больше и приходит к одному простому (и грустному) выводу, что связывает их примерно ничего. И ничьей вины в этом тоже нет — просто бывает так, что людей не связывает ничего, даже если они нравятся друг другу, спят и иногда разговаривают серьезные киношные разговоры. Антон усмехается, грустно засыпая и думая о том, что даже тут Арсений по привычке переигрывает, как и на сцене — киношные разговоры хороши только в кино. И то — не всегда. Антон понимает, что ему срочно нужно поговорить с кем-то, кто поможет хотя бы рассортировать все это говно в голове по пакетикам, чтобы уж если не получится вынести сразу, так хотя бы выкидывать по частям — и этим человеком неожиданно становится Ира, которая после той вечеринки и проведенного вместе вечера в «кофе бине» остается на связи. Они общаются не так часто и больше по делу, потому что обнаруживается много общих рабочих моментов, которые всегда хочется то ли обсосать, то ли отхуесосить, но Антон помнит, что она умеет слушать — а большего ему и не надо. Он предлагает Ире встретиться и не юлит — слушай, мне нужно поговорить с кем-то, и если ты не занята, то я куплю тебе сэндвич; она смеется и соглашается, а Антон впервые понимает, насколько у него нет кого-то, с кем можно сесть и просто поговорить, и в моменте это даже пугает. Но Ира соглашается, и они встречаются в «кофе бине» за час до закрытия — Антон заказывает два кофе и сэндвич с тунцом, как и обещал, и минут десять просто ходит вокруг да около, не зная, что вообще говорить, потому что в его голове ситуация давно превратилась в сюр. Только салфетки таскает из салфетницы и складывает из них кораблики, и когда корабликов становится столько, что впору собирать маленькую флотилию, Ира не выдерживает: — Шаст, ты долго кота за яйца тянуть будешь? Тебя девчонка бросила, что ли? Антон не сдерживает нервного смешка, потому что в таком контексте все сразу становится банальным и автоматически обесценивается — с другой стороны, так будет даже лучше, чтобы не добавлять лишней драмы; он прекрасно осознает, что где-то в глубине души уже давно все для себя решил и понял — с каждым разом, когда за Арсением закрывалась дверь, это осознание становилось четче. Иногда нужно просто услышать себя со стороны. Антон выкладывает ей все, как на духу — и про «девушку», и про ее мужчину, и про их отношения, и про измены, и про все это время; слов льется так много, что он этим потоком почти захлебывается, выливая всю обиду и непонимание, и сколько же это копится, что теперь выливается таким потоком горечи и желчи — Антон не понимает, как элементарно способен все это вместить. Ира слушает его молча, изредка поднося к губам кружку кофе, и к еде не притрагивается, не прерывая его почти ни разу — только спрашивает иногда какие-то мелочи, и Антон отвечает, даже не задумываясь. А сколько времени, а давно ли они; Антон эти вопросы слышит краем уха, потому что оглушен водопадом льющихся из него слов. Ира не стремится его перебить и говорит только тогда, когда Антон берет вынужденную паузу — отпить кофе или сбросить назойливый звонок с какого-то городского номера, и вопросы у нее очень простые, но по делу, потому что умение слушать и слышать, видимо, не пропьешь, даже если захочешь, и Антон даже завидует этому немного, потому что он так не умеет. Он бы хотел, потому что считает это сверхспособностью, как умение читать мысли, телекинез или левитация — и может, если бы он действительно умел, то ему не приходилось бы каждый раз видеть закрывающуюся за Арсением дверь или задние фары его машины, выезжающей вечером из дворовой арки. Антон замолкает так же резко и внезапно, просто выдыхаясь — опускает голову, почти залпом выпивая уже остывший кофе, и отводит взгляд в окно, где уже давно темнеет; до закрытия минут пятнадцать, и Ира тоже молчит, хотя это молчание не кажется тяжелым. Антон вдруг ощущает, как пусто ему становится — ни слов, ни сил, ни желания допивать остатки кофе, только смутный порыв в две затяжки выкурить сигарету и некрасиво сплюнуть на землю. — Антон, — зовет его Ира, и Шаст поднимает голову, ожидая увидеть в выражении ее лица осуждение или отвращение, но видит только спокойствие; в ее глазах нет ни жалости, ни сочувствия, и она вся словно выточенная из кварца — даже кожа подсвечивается каким-то розоватым призрачным флером. — Антон, ты же все понимаешь, наверное. Слышал, что к любовницам не уходят? Антон пожимает плечами, отворачиваясь, а Ира подвигает к нему тарелку с нетронутым сэндвичем — только незаметно разрезала его на удобные кусочки, потому что слишком большой, и положила крест-накрест приборы. — И к любовникам тоже, — негромко заканчивает она, и Шаст на это ничего не отвечает, протыкая вилкой один из кусочков хлеба, обильно смазанный начинкой из тунца, и отправляя его в рот.стэндап стор, пятница, 18 марта 18:51
— И никто не виноват, и ниче не делать, — заявляет Бебуришвили, отмахиваясь в сторону зала. — Вот за третьим столиком сидит мой товарищ и вообще не всасывает, о чем я говорю, а все потому, что ходить на мои выступления надо, а не называть меня своим другом. Друзья не бросают на сцене одного, поэтому я вас всех уже давно вычеркнул из друзей. Андрей щурится и хмыкает. — Но ближе ко дню рождения впишу обратно.***
Арсений приходит домой сразу после репетиции, потому что Антон, которого попросили помочь с оформлением новой выставки к премьере, уходит настолько быстро и незаметно, что Арс даже не успевает переговорить с ним — и это настолько давит, что Арсений едет домой в сумрачных мыслях и только прокручивает в голове, что и как он скажет Шасту в следующий раз, чтобы разобраться, что происходит. Руслан должен приехать часов в семь сразу после совещания, и у Арсения есть еще несколько часов, но вместо того, чтобы поехать куда-нибудь развеяться или пройтись по торговому центру, он едет домой, потому что второй этап наведения порядка в голове это разбирание книг, если уборка в шкафу с одеждой помогает не до конца. Он твердо решает, что сегодня обязательно разберет книжный шкаф, переставит все по размеру и цвету, рассортирует книги и соберет наконец то, что нужно сдать в букинистический магазин, чтобы не занимало места, и, возможно, закажет им что-то новое, потому что Руслан любит иногда почитать (а Арсений — еще и погадать на строчках). Арсений быстро принимает душ и идет на кухню поставить кофе-машину, когда видит на столе плоскую коробку — нажимает на кнопку варки эспрессо и возвращается к столу, проводя пальцами по упаковке; «Родные просторы» — надо же, с тех пор, как они с Русланом покупали их часто, коробка ничуть не изменилась. Наверное, как и вкус. Арс улыбается, садясь за стол и придвигая коробку к себе, и долго рассматривает ее, вспоминая, как засовывал в точно такую же свои письма, которые могли быть о чем угодно — от недовольства оставленными в ванной носками до конспирологических масонских теорий; он мог писать их часами, набивая мозольку на среднем пальце, потому что ручки были дурацкие, пластиковые и ребристые, вечно мазали и в нужный момент переставали писать, даже если чернил было по самый верхний край. Арсений писал, а Руслан читал, и никто не помнит уже, в какой момент это прекратилось, и они перестали покупать эти конфеты, а последняя коробка отправилась на мусорку. Арсений помнит — они перестали писать и начали говорить, но сейчас он снова не может выдавить из себя ни слова; он разрывает тонкий полиэтилен и открывает коробку, засовывая в рот конфету и запивая ее кофе, и подпирает рукой голову, глядя в окно — вкус действительно все тот же, и вафельная крошка приятно хрустит на языке. Дома всегда есть и бумага, и ручки, потому что Руслан привык делать все пометки по работе от руки, и нужно всего лишь сходить в комнату, взять и написать — звучит так просто, но для Арсения сейчас нельзя найти задачи тяжелее; казалось бы, писать это не говорить, это гораздо легче, и еще легче потом просто положить бумагу в коробку и оставить так, до прочтения. А потом что-нибудь, как-нибудь, где-нибудь — произойдет, рассосется, развеется. Написать только и положить, потому что там и писать особо нечего — такое не расписывают в романы и повести; достаточно нескольких строчек, и станет гораздо легче, Арсению даже не нужно ничего доказывать, потому что он делал это десятки раз, и десятки раз это помогало. А сейчас — сидит, смотрит в окно и в один момент понимает, что доедает последнюю конфету, и у него есть (или будет уже к вечеру) все: пустая коробка из-под конфет, углеводная бомба внутри, крошки в воротнике свитера и диатез на жопе. Все, кроме письма.