Зарисовки о конфетах

 Ева может сказать: “я тот тип человека, который вечером после работы стоит в очереди в супермаркете”. Многие любят Еву — её друзья, коллеги, просто знакомые, — и они с жаром бы возразили, что Ева гораздо больше, чем скучающая девушка на очереди в кассу, что она выделяется из толпы, что она интереснее заезженных бытовых алгоритмов. На улице светло и по-прежнему жарко, летним экстазом пышет асфальт, душит витающая в воздухе пыль, чёрная и мерзкая, которая когда-нибудь скатится с дождём по листьям мутной водой и оставит разводы. Ева выскакивает из кондиционируемого пространства и толпы внутри в такую же толпу снаружи, едва не убивается о чужую тележку. У неё полный рюкзак еды и на плече, довеском, красивый тканевый шопер, сшитый собственноручно из старой джинсовой куртки. С шопера на толпу смотрит наглый боевой кенгуру, нарисованный когда-то акриловыми красками. Ева, под стать кенгуру, намерена пережить этот вечер благополучно, в левой руке у неё надкусанный bounty, а тележки-тараны она контратакует ногами. Негодование рулевых этих таранов Ева игнорирует: вокруг неё привычный косяк самых разнообразных людей, к нулю свелись за долгий день креатива её эмпатические компетенции, и она не пытается даже принимать во внимание чьи-то потребности, кроме своих. В тележке по шесть-семь пакетов, люди закупаются целыми семьями, чтобы отвести душу, и в ряду выбранных ими продуктов содержится явно больше жира и сахара, чем стоило бы есть. У Евы в сумке пармезан для пасты и килограмм медовой кураги, так что не ей рассуждать о содержимом чужих холодильников.  До дома пешком пятнадцать минут, с тяжёлым рюкзаком на плечах. Ева дожёвывает bounty и думает, что доро́гой можно было бы позвонить Лите. Как часто бывает в подобные моменты, простая мысль “можно было бы” превращается в сильное желание. Оно сдавливает Еве грудную клетку, будто игрушку в кулак, щемит. На фоне этого желания особенно остро Еве кажется, что она одинока. — Привет, — говорит она, когда гудки в динамике мобильника обрываются. — Можешь говорить?   На том конце установленной связи тяжёлая пауза. Эта та пауза, когда зубы плотно сжаты, и не подобрать слов, а внутри идёт борьба между выбором “да” и “нет”. — Меня всё заебало, — говорит Лита, наконец.  — Перезвонить?  — Нет.  Ева не хочет сочувствовать рулевым переполненных тележек, но состоянии Литы она “чувствует” сразу. — Хочешь что-нибудь? — предлагает она. — Я только из супермаркета, могу вернуться… — Хочу, — перебивает Лита, и Ева с каждым словом удивляется всё больше. Русые брови взлетают вверх. — Хочу арендовать крутую тачку. Не гелик этот долбанный, не мерс, знаешь, а кадиллак, которые длинные такие, с огромным багажником. Белый. И поехать за город. На реку, на берег у дачных поселков. Дачу тоже можно арендовать, обязательно у реки. Это должна быть дача с кучей цветников и балкончиком. Я хочу лежать на траве, купаться, пить смородиновый сок со льдом и есть черешню.  Ева переходит дорогу, светофор истерично мигает на неё зелёным светом, и она останавливается, как только покидает зону поражения враждебным капотом. Вокруг ходят люди, бурчат на неё, идиотку и тупую, похожую на прочую молодёжь, на “загородившую собой пол-улицы”, и она медленно отходит в сторону, дыша и перерабатывая информацию. В мобильнике тишина — тишина присутствия, когда молчание острое, особенно чутко ухо улавливает ощущение другого пространства. В этом молчании легко представить Литу, вызывающую, c горящими глазами и осанкой ровной, будто у царицы.  — Реализуемо, — говорит Ева. В витрине огромного Технорая, занимающего весь первый этаж здания напротив, перемигиваются экраны телевизоров. На одном вечерние новости, прогноз погоды — на соседнем. Плюс тридцать с переменной облачностью. — У тебя же есть купальник? — К чёрту купальник. — Как скажешь. Я заеду за тобой завтра в половине десятого.  В супермаркет приходится-таки возвращаться. Ева разворачивается, накидывая в заметках список: белый кадиллак, спрей от комаров, черешня, Макс спросить дача, “Жаровня” сет для пикника... *** У Литы была своя философия, которая к греческим старожилам имела куда больше отношения, нежели к тем истокам, с которыми совпадает учение в йоге. Во-первых, думала Лита, смерть всегда позади. Смерть — это каждый прожитый день, который солнце скрыло и который уже не вернуть. Смерть не где-то впереди, никакого “впереди” вообще не существовало, и пытаться жить будущим было всё равно что кушать воздух. Единственным, над чем следовало сосредотачиваться (исключая проверки отчёта брокера раз в квартал) было настоящее. Лита очень старалась жить в настоящем, а не убиваться слишком сильно из-за прошлого и не строить планы на будущее на песке. Во-вторых, Лита считала, что слишком долгие рассуждения приводят к ощущению беспомощности и бездействию. Многое в её жизни происходило как прыжок на подножку тронувшегося поезда, и в большинстве случаев Лита о прыжке не жалела. У Евы тоже была своя философия. В сущности, у всякого, дожившего до двадцати пяти лет, она вылезает, как зубы мудрости. Ева считала, что, входя, всегда следовало помнить, что существует выход, и оставлять себе к нему тропку. Ну, или хотя бы знать,  какую стену по направлению к выходу проламывать. Этот взгляд способствовал некоторому ощущению свободы, он позволял Еве говорить “да” на многое из того, чему люди из страха обычно говорят “нет”. В общем, у родителей Евы было мало веры в её замужество. Зубы мудрости к двадцати пяти уже могут начать подгнивать, а философия как раз в самом соку.  Алексей работал в компании “ShareTheProgress” и был главным управляющим офиса, дизайн которого Ева разрабатывала лично, индивидуально для компании и с пятью пересмотрами концепта. По совпадению, она тогда сменила бежевый блонд на платиновый, и коллеги издевались, будто бы она прятала седину после этого проекта. Лёша же Еву запомнил, потому что все пять концептов Ева сделала так, будто душу в них вложила. С учётом того, что “ShareTheProgress” были не модным рестораном, а занимались прокатом автомобилей, это его удивило. Работа Евы позволяла ей реализовывать детские мечты: она рисовала, разрешала себя практически всё, что угодно, в рамках законов физики и бюджета, а потом её идеи воплощались наяву, будто у неё была своя собственная фея-прораб. Мурашки удовольствия бегали по Еве, воодушевляя на новые подвиги, когда она входила в помещения, созданные ею и отправленные в плаванье реальной эксплуатации.  Лёша встретил Еву ровно в девять часов утра, как она и просила, источая в пространство свежий тонкий флёр лосьона после бритья, и из отведённых Евой тридцати минут они пять заполняли документы и проводили оплату, а ещё пятнадцать Алексей, главный управляющий, подробно объяснял ей, где у кадиллака эрогенные зоны, куда нажимать, чтобы ехало по плохой дороге, и что там за тонкости с чувствительностью педалей и руля. Ева благодарила Лёшу за каждое пояснение, так, что даже устала, и вскоре начала явно прощаться. Как ей показалось, Лёша напоследок протёр панель кадиллака салфеточкой, смоченной собственными слезами.   Лита, как высокоорганизованная спортсменка, не опаздывала и ждала Еву на лавочке у подъезда. На Лите были джинсовые шорты длины “представьте, что я одета”, майка с широкими проймами и сандалии, в которых её ножки казались крохотными, будто Лита была куклой Bratz.  Кадиллак подкатил медленно и мягко, точно кошка. Ева опустила стекло со стороны пассажирского сидения и громко сказала: — Белый конь к вашим услугам. Но принца, прости, о прекраснейшая, из сказки пришлось вырезать. Не вписывался в бюджет.  Лита томно облокотилась на дверцу, и от её широкой, задорной улыбки Еве стало как-то особенно радостно. Такая радость подбивает на глупости. — Новая интерпретация мне нравится куда больше, — сказал Лита. Заднее сидение кадиллака пополнилось её рюкзаком, каким-то пакетом и двумя бадьями воды “Хрустальная”. Ни электрической щётки, ни колонки с Алисой, ни бамбукового коврика для йоги.  — Вода не нужна. На нашем участке скважина, — Ева чуть было не зацепилась рукой за пассажирское сидение, чтобы увереннее сдать назад, как вспомнила об установленных в кадиллаке камерах. Камеры и парктроник были везде, чирикали, кажется, даже на дохлых птиц. — А что в пакетах? — Пастила, сухофрукты, круассаны, нарезка, отрубной хлеб. И черешня. — Я тоже взяла черешню. Нужно ещё заехать в Жаровню, я заказала сет “Пикник”, мясной.  Они выехали на проспект, машина набирала обороты, а Лита сделала глубокий вдох и — выдохнула. Выдохнула так, будто лишь в эту секунду, когда она позволила себе утонуть в чрезвычайно комфортном кресле, с плеч её скатился, как картечь, какой-то тяжёлый груз. Она повернулась к Еве, в едином порыве, искреннем и благородном, и заявила: — Я обожаю тебя.  — О, я знаю. Я ахуительная. — Без сомнения. Включим Наше Радио?  — Как скажешь. Ева заулыбалась, протягивая руку к аудиосистеме, светилась вся от удовольствия, потому что ей нравилось произносить эту фразу. “Как скажешь”. Внутренний сабмиссив таял, как мороженное на солнце.  — Как скажешь, — радио включилось, кадиллак мягко встал на красном, Лита, воспользовавшись паузой, поймала Еву под подбородок и крепко поцеловала в эту светящуюся улыбку. Ева, будто под заклятием, потеряла ход мыслей, потеряла себя и маршрут; мазнула языком по встречным губам, ещё раз, растягивая прикосновение, и пальцы Литы сильнее надавили ей на челюсть. В огромном салоне кадиллака резко стало тесно, и искорки волнения побежали по телу, опалили спину, бёдра, впадинки колен. Лита прихватила верхнюю губу Евы своими губами, лизнула на прощание и, под раздражённые сигналы автомобиля сзади, отодвинулась. — Гхем, — издала Ева горлом и нажала на газ. Через несколько минут, перебивая Горшенёва из аудиосистемы, она спросила: — Не станешь делиться, что тебя заебало? — Не сейчас, — ответила Лита, подумав. — Сейчас я совсем не могу говорить. Давай лучше ты мне расскажи что-нибудь. Что за дачу ты нашла, да ещё за двенадцать часов, большая часть из которых ночные? Ева убавила звук радио. — Что ты знаешь про стиль “прованс”?  *** Кадиллак летел по магистрали на скорости сто десять километров в час, и салон вибрировал от музыки: — Мяу кисс ми, ненавистная любовь, Я зализывать твои не буду раны. Мяу кисс ми, свои мысли за кого Я гореть и плавить свое сердце стану…* Децибелы молотили в грудную клетку, и в ушах не осталось места другим звукам. Ощущая болезненную слабость перегруженного восприятия, Ева перебирала пальцами воображаемые струны на руле. Стёкла в салоне были опущены до предела, утонули в дверях, климат-контроль скорбно отдыхал. Ветер трепал короткую стрижку Евы бешеными свистящими порывами. Лита, будто собака из американских фильмов, высунула лицо навстречу плотному встречному ветру и визжала, закрыв глаза. Пальцы её, крепко сжимавшие ручку дверцы, побелели на костяшках.  — Мяу кисс ми! — орали Ева и Лита. Счастье и драйв били из них, как вода из разболтанной бутылки с газировкой. Они знали, что это должно было кончиться, но пока могли, наслаждались каждой секундой, посылая в секс-тур всех сигналивших им попутчиков.  Ева, впрочем, заблокировала двери и осторожно, во время перестроения, чтобы было не так заметно, снизила скорость до девяноста.  — Огонь песня, мой плейлист! — проорала Лита, когда аудиосистема содрогнулась от припева “Громче и злей!”.  Ева прочла по губам, удивляясь неприятной, непривычной глухоте. Но щелчок отстегнувшегося ремня она будто-то бы услышала. Быстро перевела взгляд вниз, где в сиденье была утоплена опустевшая пряжка. На приборной панели забила тревогу красная лампочка. Ева не могла, но будто бы слышала скользяший шорох, с которым лямка ремня закрутилась обратно в барабан.  Пейзаж проносился мимо на тех же девяносто километрах в час, благослови, думала Ева, богинюшка, вовремя принятые решения, а Лита, цепляясь за какие-то выступы, на которые Ева никогда не обращала внимание, полезла в окно. Мимо проносился стеной лес. Автобан поднимался вверх, к небу. Лита сначала стояла, согнувшись и держась за ручки в салоне, а потом, когда ветер оглушил в её сознании даже древнего, настроенного на выживание ящера, села задницей и бедром на дверцу, и Ева перестала видеть её руки в салоне. Драйв, сотрясавший Еву, оборвался. Её грудная клетка, до того откровенно отвечавшая на вибрации экстаза, на зов свободы, окаменела в ужасе. — Бей в барабан По подвалам и крышам… Гудки проезжающих мимо машин слабо взвизгивали и рассеивались от скорости и баса. Мелькали лица  в боковых стёклах, в салонах — шок и осуждение вполоборота. Спидометр щекотал стрелочкой цифру девяносто. Ева самой себе казалась ленивцем. Она двигалась очень медленно, и мысли текли, как предметы на картинах Сальвадора Дали.  От поворота кнопки “volm.” динамик обиженно захлебнулся и замолк. Ева, вопреки свято чтимому правилу не отпускать руль, вытянула правую руку, чуть наклонилась и схватила Литу повыше щиколотки — намертво.  Гибкая и бесстрашная — тем опасным бесстрашием, с которым делают непоправимые глупости ради того, чтобы почувствовать себя живым, — Лита изогнулась и заглянула в салон. В шалых блестящих глазах не было ничего, что бы Ева могла понять. “О чём она думает? Чего она хочет? Что её мучает?” — ответов Ева не знала.  — Лита, — орала она, не разжимая хватки, — сука, залезай обратно, или мы разворачиваемся! Если бы не нужно было смотреть на дорогу, Ева зажмурилась бы. В груди подпрыгивало и стенало объятое ужасом сердце. Оказывается, она давно не боялась чего-то по-настоящему.  Лицо Литы, как в качественной игровой графике про каких-нибудь демонов, невозможно было разглядеть за мечущейся от ветра гривой чёрных волос. Автомагистраль свистела, ревела голосами сотен моторов, и ритмично повторялся звук, с каким проносится и остаётся позади другой автомобиль или фура в бесконечно движущемся потоке. Какие-то секунды Лита по-прежнему смотрела в салон, а потом, предприняв незначительные для неё физические усилия, спустилась с двери кадиллака обратно на своё кресло и закрыла окно. Её левая нога, согнутая в колене и отведённая в сторону, по-прежнему стояла на краю сидения. Под пальцами Евы наливались на коже синяки.  Когда рёв ветра справа стих, Ева очнулась, отпустила Литу, и, думая много нецензурных слов, но ни одно не в силах произнести, закрыла окно и со своей стороны.  — Испугалась? — спросила Лита.  Ева долго молчала, сжимая и разжимая хватку на руле, прежде чем сдержанно ответить: — Да. В салоне автоматически включился климат-контроль. Кадиллак, соответствуя премиум-классу, уютно глушил звуки, ласково поддерживал под спину и ненавязчиво предлагал подлокотники, подушечки, пространство для ног и ощущение заботы от “благородного” хастлера. Лита поглаживала пальцами вставку красного дерева на дверце и размышляла. — Не хочешь, чтобы я умерла? — она избегала смотреть на Еву, косилась в окно, но особо не обманывалась. Остальные органы чувств, включая не выявленную на УЗИ интуицию, были настроены только на девушку за рулём.  Ева перебирала в уме возможные ответы. Слова, к сожалению, никогда не кажутся правильными в те моменты, когда нужно выразить что-то вполне простое и полное. Язык, созданный лишь для того, чтобы можно было из своей головы восприятие мира передать в чужую голову, подводил, когда дело доходило до чувств. Ева, впрочем, рискнула. С человеком, который полез в окно на скорости девяносто километров в час, опаснее было промолчать, чем оказаться неверно понятой.  — Очень не хочу, — вздохнула Ева. — Ты великолепна. Я хочу, чтобы ты _была_. Кадиллак, хоть Ева, всегда окутанная привычным ароматом, этого не замечала, уже пропах её сандаловыми духами и сладким запахом черешни. Лита нырнула в эти запахи, как в воду, когда, нагнувшись через широкий кожаный подлокотник, быстро поцеловала Еву в щёку.  Она хотела бы гораздо больше, но за рулём было нельзя.  *** На столе в просторной кухне дачного домика, выполненного в стиле “адаптированный Прованс” стоял подарок арендодателей. Настоящая плетёная корзина, с горкой наполненная ранетками. Это были маленькие, дерзко-розовые с одного бока яблочки, от которых не ждёшь ничего, кроме сладости. Ещё на столе стояла ваза с букетом полевых цветов, отдалённо напоминавшим украшенный веник. В остальном же в доме было пусто: пусты были полки, тарелки в серванте, пусты были белые деревянные панели кухонного гарнитура и кресла в цветочной обивке. Ева и Лита стояли посреди этой пустоты, скинув на пол рюкзаки, пакеты и сумки, и в тишине, характерной для той особой бесцельности, когда побег от забот ведёт к отрицанию, нежели к чему-то новому, остро ощущали, что им нечего было здесь делать.  Лита, по счастливому случаю или благодаря комбинации среды и генетики, была человеком-генератором случайных желаний. Капризы и позывы горели в ней неизменно, заставляя не стоять на месте. Собственно, жизнь и желание жить — это сам по себе вечный двигатель, ибо смерть одного была началом другого, а желание было толчком к движению. Лита генерировала желания и жила. — Начнём с ранеток, — сказала она. — Предлагаю помыть, распихать по карманам и пойти осмотреться. — Как скажешь, — усмехнулась Ева.  Лита, уже взявшаяся за корзинку, поцеловала её в губы. И за эти слова, и за то, что стояло за ними.  На участке, небольшом, но упакованном тесно, как декорации для фото в журнале, наглым бездельником зеленел газон, толпились яркие ягодные кусты и росли две яблони, между которыми, привязанный к стволам, болтался гамак на рейках. Далеко в углу участка, приличный, сделанный из сруба и едва ли не с табличкой “царский” стоял нужник, а от него подальше, через простенькую беседку, поросшую лозой, был запертый складик с инструментами.  И каждая дорожка, буквально каждая, прокладывала свой путь между рядов клумб, вазонов, декоративных кустов. В довольно старом заборе в самой задней части дачи была неприметная калитка, открыв которую, можно было подумать, что сорвёшься вниз сразу после тонюсенькой вытоптанной тропинки. Но за тропинкой, чуть ниже, начинался не сразу заметный покатый склон, и взгляд, скользя по высокой траве и теряясь в кронах ив, уносился к речке. За рекой, на том берегу, тоже были деревья, но без склона, и острые крыши дачных домиков терялись среди верхушек берёз, елей, рябин.  Ева и Лита, замерев на пороге и держась за забор, с каким-то детским испугом любовались этим простором, который казался ещё обширнее из-за редко прерываемой тишины. Небо тоже казалось шире, чем видишь его в городе, и оттого чувство одиночества делалась особенно добрым и славным. Достав из заднего кармана телефон, Ева надкусила ранетку и посмотрела на экран. 3G показывал одно малюсенькое деление, которое то пропадало, то выползало вновь.  — Ну, вот и всё. Мы бежали, бежали и добежали до себя. В чашки (гордые остатки некогда богатых изящных сервизов) они намыли черешню, набрали малину и высыпали орехи. Несколько часов сидели на смешной лавочке, как будто украденной со двора детского сада, и тихо плавились. Прислонившись к нагретой солнцем стене дома, лениво разговаривали, совершенно расслабленные тем, что ничего не нужно было обязательно сделать, не было правильного распорядка, и спешить было некуда. Вокруг каждый на свой лад трещали и жужжали насекомые, и, по сравнению с необъятным небом вокруг, Лита и Ева казались себе не больше и не важнее этих же насекомых. Лита рассказывала, как её старший брат, с которым они на двоих унаследовали квартиру, в которой она жила, взял в долг в микрокредитной организации и просрал все сроки возврата. На что он брал деньги Лита не знала, может быть, на подпитку очередного умирающего стартапа, или на открытие ‘многообещающего’ онлайн-магазина, но условием займа была его доля в их квартире. В квартире, в которой Лита жила, за которую она платила налоги, в которой вовремя менялись лампочки, розетки и трубы, и за которую, в благодарность за единоличное пользование, Лита подарила брату и его невесте итальянский гарнитур.  — Надо было менять гарнитур на дарственную, — Лита процедила ягодную мякоть через зубы и выплюнула косточку в общее блюдце. — Молодая была, глупая. Потом, когда мытая черешня и место в животе кончились, они перебрались к яблоням — высоким красавицам со стройными стволами, ветвящимися чуть выше девичьей головы. На ловчем поясе, обвивавшем каждую яблоню, красовалась непривлекательная коллекция вредоносных и просто неудачливых насекомых, влипших в дёготь. Лита, верная своей философии, смотрела на липкий смертоносный пояс вполне равнодушно и наслаждалась приятной яблоневой тенью. Ева, сняв майку и шорты, лежала рядом на траве и загорала, прикрыв глаза кепкой. — Всегда оформляй документы, Ева, — говорила Лита, будто заклинала, и сама себе кивала головой. — И не скупись на консультации у юриста. Не повторяй моих ошибок. — Не только твоих, — заметила Ева резонно. — В мире полно молодых людей, у которых опыт появился позже наивной веры в людей и того, как он, этот опыт, был нужен.  — Я вчера Ардха Чандрасану сделать не смогла, — усмехнулась Лита. — Меня штормило, как пьяного бомжа.  — Что это? — По-простому, поза полумесяца. Стоишь на одной ноге, повернувшись боком, и остальные конечности в разные стороны торчат.  — Баланс и стабильность?  — Как и всё в йоге. Но я… просто утратила уверенность. Как можно держать спину прямо, когда ты такая дура непроходимая? Голос Литы стал глуше, она закрыла глаза — от солнца, — сгибом локтя и дёрнула ногой, раскачивая гамак. Ева сквозь плотный козырёк кепки видела слабый круг солнца. — Сколько денег надо?  — Ой, много. Все мои сбережения. И, может, три крупных марафона по правильному питанию. Опять день и ночь переписываться с бабами, которые не понимают, что нельзя просто заменить три столовые ложки растительного масла на три такие же ложки оливкового экстра-олив и накидать туда кешью. Как вспомню, аж потряхивает. Ой, — защебетала Лита с издевательской интонацией, — а почему сладкий творожок нельзя? Это же творожок!  Ева, не удержавшись, рассмеялась. — А впрочем, плевать. Спасибо, господи, что взял деньгами, как говорится. Вывезу, — Лита помолчала. — Я всегда вывожу. Лита хотела кадиллак, черешню, цветы и балкончик, и она всё это получила. На второй этаж домика вела внешняя лестница, и большую площадку под аркой крыши, с которой жильцы заходили в прохладные комнаты, вполне можно было считать балконом. Сев на гладкие, лаком покрытые доски, удобно было свесить ноги вниз и болтать ими, держась за перила. Виноградная лоза усиками щекотала пальцы, и нестройные цветочные кусты в глиняных вазонах надёжно скрывали балкон от чужих глаз. Во всяком случае, нижнюю его часть.  Ева болтала ногами, положив подбородок на согнутые руки, а Лита сидела позади неё. Обхватив Еву по обе стороны ногами, она массировала ей воротниковую зону, приятно и чутко прихватывая мышцы. Две пары ног смешно торчали с балкона.  — А брат где? — спросила Ева. — Я действительно не хочу этого знать. Коллекторы-то мне позвонили, потому что его найти не могут. А я значусь в списке контактов. Он меня сдал им заранее. Типа, если что не так, фас вон на ту крошку.  В разном возрасте и в разных обстоятельствах, но неумолимо все и каждый примиряются с тем, что мало кому можно доверять. Примиряться с этим фактом помогает здоровый эгоизм. Это — ещё одна его стороны. В какой-то момент твои и чужие интересы сталкиваются, и выбираю не тебя, а свои шкурные интересы, и это, пожалуй, нормально. Но в случае с членами семьи, очень сложно принять, что ты не входишь в их круг интересов настолько, чтобы они избегали усложнять тебе жизнь. Что ради тебя не делают исключения.  Как правило, мало кому везёт иметь кого-то близкого вне семейного круга, кому можно безотчётно доверять.  Руки Литы были нежными и сильными, от приятных прикосновений у Евы по шее к макушке поднимались волны волнения, которые неловко и даже опасно было бы позволить себе испытывать, если бы прикасался к ней кто другой. Лита умела держать равновесие в самых странных позах, распределять вес и нажим, контролировать мышцы, каждый пальчик на ноге — и уж тем более на руке, — и она, разумеется, не плакала.  — Не знала, что у тебя кто-то есть, — сказала Ева. Сказала именно потому, что Лита отказывалась плакать. — Мы ведь семьи не обсуждали. А он твой родной брат? Руки на шее замерли. Ева смотрела сверху на яблони, ощущая тяжесть ладоней, и тихо вздохнула, когда Лита прижалась к её плечу лбом. Тёплой растёртой коже стало мокро. Схоже с извращённой её привычкой оттягивать удовольствие, накапливать в себе напряжение для более острой разрядки, Лита и рыдания сдерживала до конца. А не выдержав, обращалась грозой. Жила, чтобы громыхнуть молнией и пролиться дождём.  Ева на минуту позволила себе мысль, что Лита открывалась ей, рыдала на её плече, потому что они ничего друг от друга не ожидали. Как будто им нечего было сломать, потому что они ничего вместе и не строили. Просто два человека, которые делили иногда постель и утехи.  Но разве это не египетская пирамида, не Сады Семирамиды: отношения, в которых ты можешь быть с кем-то почти таким же честным, как с собой? Да ещё при том, что люди даже сами себе врут каждый день. Лита, мягкая и цепкая, словно виноград, обвила Еву руками за талию, будто силясь удержаться от падения в холодную безжалостную тень. В её порыве было властное, откровенное желание, без оговорок и благородных жестов, и у Евы словно бы вдоль позвоночника потекло и обожгло всё нутро похотью. Она повернулась, заползая на балкон, опрокинула Литу на деревянный пол, условно чистый, как  и всё, ступенями упирающееся в голую землю, и губами стала собирать слёзы с её щёк.  Ева, нависая над Литой, с её ракурса, была в окружении цветов, белая и кудрявая на фоне глубокого неба, и грудью и взглядом одинаково обнажённая, так, что неважно было, насколько надёжно укрывали их от других участков вазоны и перила. Поцелуи Евы были сладкими, сладость никогда не зависела от конфет, и Лита, жмурясь, жадно раскрывала рот, сжимала Еву коленями и, задыхаясь, продолжала ронять слёзы. Ева гладила её по бокам, по ногам, пальцами лаская кожу под швами шорт, где было особенно волнительно и приятно, и между влажными поцелуями говорила: “Шшшш, плачь, плачь, всё будет хорошо, а пока поплачь”.  Ева была моложе, ей не казалось ещё так часто, что жизнь была жестокой трагедией.  Глубоко после обеда они взяли корзинку с остатками ранеток и черешней, старомодный в кружевах дамский зонтик, отрытый на дне прекрасно декупажированного платяного шкафа, и пошли по дачной улице, поедая фрукты и разговаривали. Неторопливо и разомлённо, будто персонажи чужого миража, они перебирали всех своих родственников и отношения с ними.  — Я о них слышу, только если им помощь нужна, — Ева хитро щурилась, встречаясь с Литой глазами. — Последний раз младший дядька мне звонил, когда двоюродные родственники с Украины просили деньгами помочь. Пенсионерка, сын-тракторист и внучка-аутистка. Он-де просил меня разделить с ним сумму и озаботиться пересылкой. — Отказала? — Нет. Я бабку помню, хорошая она. Надо было помочь. А весной он мне звонил, потому что был в командировке, а жена его в больницу попала, с инфекцией. Надо было ей воды и туалетную бумагу передать. — Серьёзно? — Представь себе. Я у медбрата спрашиваю, что, неужто всё так плохо? Сказал, что да. Физраствор иногда сами покупают вскладчину. А потом дядька мне утром следующего дня звонит, говорит, надо бы жене кофе привезти, да покушать чего-нибудь, — Ева выразительно вскинула брови и хрустнула яблочком. — Это после того, как я час искала саму больницу, которая оказалась по другому адресу, и флиртовала с медбратом, чтобы позволили передачку дать раньше времени свиданий.  — Как часто вы с ним общаетесь? — Кроме этих двух случаев? Больше не помню. И я не помню, как выглядят его дети. Стоит, наверное, сказать всей семье, что я лесбиянка. Они тогда добавят меня в чёрный список, и я буду знать, кто у меня в жизни остался, а кому деньги можно не высылать.  Лита ответила богатым, низким смехом и, разделив две черешинки, одну из которых зажала зубами, протянула одну Еве. — Можно не так радикально, — продолжала она. — Скажи им, что ты демократка или что ты читаешь статьи крайних левых журналистов. Или что ты прививалась от краснухи той осенью. Таких мелочей достаточно, чтобы они с тобой в одно поле срать не сели. Потому что “да ты, наверное!..” и “что другие люди подумают?!”. Лита сделала страшные глаза, точь-в-точь как героиня глупого ток-шоу про отношения, и со зверским видом сгрызла черешенку. Дачная улица кончилась, выведя их на пыльную дорогу, и они повернули обратно. Корзина пустела, высокая трава царапала влажную от пота кожу. Солнце пекло даже через головные уборы и зонтик — Ты своим говорила? — спросила Ева. — Думаю, они догадываются. Но, говоря начистоту, я уверена, что им плевать, лесбиянка я или наркоманка. Вот в таком ряду вариантов. Проститутка, наркоманка, лесбиянка, фитнес-тренер — всё одно. Если не заразная, так просто отбитая. Такие у меня родные.  Лита остановилась, поманила Еву и, пока та неподвижно подчинялась её внимательному взгляду, вытащила у неё из кудрей березовую бруньку. — Твои родители тебя любят? — спросила, выбрасывая сухую прошлогоднюю почку.  Ева кивнула. — Да. Точно любят. Очень.  — Как ты понимаешь, что люди любят? — Когда тебя любят, ради тебя практически на всё готовы.  Лита серьёзно посмотрела Еве в глаза, будто испытывая её, и улыбнулась. — Жара ужасная. Ни ветра, ни музыки, сплошная сиеста средней полосы. Самое время идти купаться голышом в реке.  — Как скажешь, — прозвучало в ответ, радостно и открыто. Лита, посреди дачной улицы, точно слыша в отдалении негромкие голоса, приподняла козырёк кепки и снова поцеловала Еву в губы. А затем сунула ей в рот спелую вишню, сорванную тут же, с ветки, нагибавшейся над чужим забором. Зонтик покачивался в её руке, как щит. Сланцы оставили у калитки, вспоминая босоногое детство. В одних футболках и трусах, не взяв даже кепки, начали спускаться к реке. У Евы были подмышкой два старых покрывала, в руке — корзинка, но не с ранетками уже, а с плиткой шоколада, курагой, орехами и закупоренным графином смородинового сока. Рядом, перевешивая один бок, возлежал огромный советский словарь, взятый с задумкой положить его как ровную поверхность под графин. Советская монументальная база — наше всё.  Недостаточно длинная, футболка едва прикрывала Еве ягодицы, и Лита, шедшая следом, с умилением смотрела на тонкое кружево по кромке шва. В корзинке у Евы был ещё какой-то свёрток, на вид не съедобный, но Лита, отвлёкшись на заманчивую округлость, не стала выяснять детали.  — Что они могут тебе сделать? — спросила Ева, когда они с Литой вышли к воде. Будто красавицы с картины Жерома, вроде бы и занятые делом, и совершенно свободные.  — Это старая схема, — Лита пожала плечами и стала стягивать футболку. — В квартиру однажды вселяется самая склочная и токсичная личность, какую ты можешь себе представить. Она ходит в обуви, ворует твою еду, бухает, ругается с соседями, разговаривает с тобой (это самое ужасное). Такая тварь, профессиональная и проплаченная коллекторами, в буквальном смысле делает твою жизнь адом. И если ты хочет бороться в суде, то после такого выноса мозга ты бороться уже не можешь. Ты измочален, ты взвинчен, ты бросаешься на людей. А эта тварь тебе череп грызёт. Если ты в бога веришь, тебя обвиняют в трусости и двуличие. Если ты либерал, то тварь очень старается, чтобы провластные новости были по телеку круглые сутки, а в коридоре стоял алтарь правящей партии из жевательной резинки. Ева очень живо представила гнев и отчаянное бессилие, которые должны были бы вызывать такие обстоятельства, и сердито выдохнула, сбрасывая неприятные чувства.  — И даже если ты платишь этот долг, квартира не станет твоей, верно? — Нет, — усмехнулась Лита, весьма горько. — И продать свою часть я не могу. Но я обо всём этом думала уже, Ева. Больше думать не хочу. Она не воевала и не обвиняла, скорее, освобождала от своей проблемы, показывая, что было ‘кончено’, что не требовались ни советы, ни сочувствие, что она достаточно проговорила, чтобы отпустить. Река текла тихо, от неё веяло прохладой. Лита, топлес, пробовала ногой воду. — А шоколадку с фундуком хочешь? — предложила Ева. — Шоколадку хочу.  Это была плитка молочного с фундуком, германская, из стратегических запасов, сделанных Евой в бреду необдуманных трат. Она её сунула в сумку в последний момент. Обёртку Лита сняла сама, и по долгому взгляду, тому самому, от которого у Евы часто дрожали в предвкушении колени, стало ясно, что руки тянуть не следовало. Лита отламывала по квадратику, откусывала сама и второй квадратик, мягкий от жары, вкладывала Еве в рот. Шоколад оставался на пальцах, на губах, повторял узор кожи, и в нём то торчал орешек, то углубление от него.  Плитка кончилась быстро. Лита облизала пальцы, облизала Еве уголки рта и пошла мыть руки.  Обнажённость зачастую противно-пошлая. Слишком много голого тела не к месту вызывает и жалость, и брезгливость. Но Ева, будто заколдованная, не видела ни вульгарности, ни развращённости, только Литу, бёдра которой обожала, грудью которой любовалась, и не было, казалось, ничего нормальнее, чем оставить её шикарное сухое тело как есть, без полиэстера, лямок, фабричных цветов — во всей нагой красе. Ева пошла за Литой в воду и, конечно, тоже сняла футболку.  У обеих мысль о том, что их могут увидеть, вызывала скорее наглый вызов и насмешку, нежели стыд. Есть пределы чувствительности к осуждению, и за этими пределами становится всё равно. В разговорах с другими людьми, многими другими людьми, им обеим часто приходилось умалчивать о том, что им в действительности нравилось, и какое у них было мнение по вопросу, о котором другие так грозно и откровенно распылялись, не сомневаясь, что собеседница имела точно такие же взгляды. И Лита, и Ева, слушая разговоры о таких, как они, и о других людях, непохожих на общий срез, понимали, что кто бы ты ни был, за любую из твоих черт тебя осудят. Некоторых девочек считают пропащими, если они пошли с мальчиком в кино до брака; врач, если не он не стал слушать всё, что пациент ему имел сказать, тоже плохой; если у женщины шикарный автомобиль, то “ты же понимаешь, что сама она бы себе его никогда не купила”. В таком мире Ева с Литой считались пропащими безнадёжно, они могли дать окружающим массу поводов, и справляться с этим можно было, лишь сняв с себя груз ощущения, будто нужно было постоянно перед кем-то объясняться. А раз они от ощущения могли избавиться, то и футболку можно было снять.   Ева заходила в воду медленно, растягивая ощущения, привыкала, а Лита нырнула сразу, с головой. Заплетённые в косу тяжёлые чёрные волосы блестели от воды, когда она вынырнула и, вздыхая, поплыла. Ева ненавидела бассейны и стоячую воду вообще. Река же была подвижной, вокруг ног, вероятно, под водой плавали мальки, и дно и берег, чистые, без тины, пахли свежестью. Течение немного сносило Еву, и приходилось прилагать усилия, чтобы не потерять место, где остались покрывала и корзинка. Под бездонным небом было тихо, безлюдно, солнце пекло плечи. Во рту — шоколадная сладость.  Пальчики едва касались камешков на дне. Лита подплыла к Еве, ловкая в воде не меньше, чем на паркете. Коса тянулась за ней, будто акулий плавник. Они гнали друг к другу мелкие волны, двигались рядом так же мягко, как невидимые мальки под ногами. До русалок им было далеко, они поворачивались с усилием, болтали ногами, гребли руками, совсем не такие грациозные, как в качественном кино. Но толчки воды, мерная ласка реки, постоянное движение вокруг друг друга — всё это было приятно. Ева, пряча улыбку в воде, чувствовала, как Лита нечаянно-чаянно то касалась её бедра кончиками пальцев, то задевала её голенью. Пока дистанция совсем не сократилась. Ева твёрдо стала на дно реки, а Лита обхватила её ногами, ухватилась за её плечи и, покачиваясь от течения, больше не отпустила. “Верёвки из меня вьёшь”, — думала Ева. Под водой касания ощущались немного иначе, но линии тела были те же, знакомые Еве изгибы и косточки. Она гладила Литу по груди, по бокам, чуть сжимая, не доводя до самого интересного, и по тому, как часто дышала Лита, понимала, что ей нравилось, даже очень. Она подхватила Литу под ягодицы и прижала её к себе ещё ближе, просовывая ладонь под кромку белья. Если бы не закон Архимеда, никогда бы Ева не смогла держать Литу вот так, эту властную, свои желания знающую женщину. Она совсем пропала, глядя из-под налипших на лоб прядей Лите в лицо, ловя её отклики на свои действия и желая ещё как-то вынудить её вздохнуть или даже простонать, увидеть след удовольствия, которое именно она, Ева, дарила Лите.  Лита обвила её шею руками, коварно прячась, и потребовала поцелуев. Она  огладила Еве лоб и щёки, убрала прилипшие пряди, и шум реки особенно странно перекрывал звуки жадных, коротких поцелуев. Ева огладила Лите поясницу, нащупала ладонью раскрытую от позы промежность и огладила и там тоже, больше поддразнивая, чем действительно удовлетворяя. Лита тонко застонала, глаза её вспыхнули возмущением. Цвет какао, цвет и вкус молочного шоколада. Лита была выше, и Ева, пользуясь положением, целовала её шею, медленно пробираясь пальцами глубже там, внизу. В трусах уже было скользко, готово и раскрыто, наверное, так же сладко-больно, как самой Еве, но вода мешала, и Лита тоже знала, что речная вода, благодаря которой она могла висеть на Еве, была не лучшим местом для глубоких проникновений.  Ева, как маленький отважный буксир, потянула Литу к берегу, сколько могла, пока архимедов закон не вернул Лите всю её тяжесть. Остывшее тело покрылось мурашками, все эти прелести в виде капелек, торчащих волосков, дрожащих ресниц и острых, потемневших сосков, заискрились на солнце. Ева, выжав волосы, задрожала — от полившихся с себя ручьёв и от возбуждения, которое накатывало, будто вибрации от ударных, — поспешно легла на расстеленное нагревшееся покрывало. Лита, оставляя за собой неровный мокрый след, последовала за ней, опустилась Еве аккурат между разведённых ног. Коленкам тут же стало тепло. Деревья справа, деревья слева, и только на том берегу можно было разглядеть их мокрые задницы.  — Ты серьёзно, да? — прошептала Ева. — Кто заходит так далеко, когда шутит?  Если бы не Лита, Ева никогда бы не занялась чем-то подобным: не взяла бы на прокат кадиллак, не выехала из города посреди недели, не купалась бы голой и уж тем более не позволила бы себе настолько завестись от заигрываний, что сил не было дойти до убежища из четырёх стен. Ни сил, ни желания.   “Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, сунь в меня пальцы”, — думала Ева, едва не плача.  Сразу было ясно, кто из них двоих — плохое влияние.  Лита любила трахать Еву сверху, а Ева любила, взяв в обе ладони её грудь, тереть пальцами соски и тихонько сжимать одновременно мягкое и упругое тело. Долго баловство её никогда не длилось, этот раз исключением не был. Лита, отвлекая Еву поцелуями, собрала в кулак ткань трусиков, совершенно мокрых и не только от реки, натянула, так, что полоска надавила между половых губ и сладко-больно протёрлась по изнывающей до прикосновений части. Ева, вместо стонов, выматерилась, заскулила и, сталкиваясь с Литой руками, тоже потянула, ещё и ещё.  Лита, довольно жмуря глаза, спустила поцелуи к шее, плечам Евы, стянула с неё трусы совсем, царски непринуждённым жестом, и медленно проложила лёгкую дорожку касаний вниз по дрожавшим бёдрам. Лита умела творить языком такое, что Ева иногда и не знала, так ли нужны были им игрушки. Может, ради самой Литы они их покупали, потому что она любила жёстко и резко. Ева выгнулась на лопатках, хватая ртом воздух, и кое-как приподнялась на локти, пытаясь увидеть действия Литы — было в этом что-то особенно острое, видеть её у себя между ног. Внутри у Евы всё поджималось в предвкушении просто от картинки, и когда Лита накрыла её клитор ртом, сдерживать крики оказалось уже невозможно. Лита ласкала её языком и губами, сначала посасывая, а потом вылизывая широко и быстро, то целуя, то толкаясь прямо внутрь кончиком языка. Ева забила руками по покрывалу, пока не нащупала руку Литы, а нащупав, переплела с ней пальцы и застонала часто и громко, чувствуя страшное головокружение и давление в голове и внизу живота, будто падала куда-то, или что-то падало в ней. Лита заткнула её поцелуем, деревья-деревьями, а Ева едва не благим матом стонала, и доводить её, разгорячённую, пришлось руками. Лита вжала ладонь Еве между ног, погружая пальцы так глубоко, как получилось, в горячее и полное смазки дрожащее нутро, и часто-часто забилась в неё. Ева тёрла себе клитор, целовала Литу в щёки, в губы, мотала головой и попеременно хваталась то за её руки, то за грудь, совсем с ума сходя от собственного кайфа и желания дать Лите почувствовать то же. Вот только ни дотянуться не могла, ни сообразить в том горячечном бреду, до которого её Лита довела.   Странное такое желание — кончить, обязательно сжимая её в объятиях. Лите нравилось, как ритмично тряслись у Евы груди-яблочки, сведённые бровки, и как Ева запрокинула голову, задыхаясь и звеня, наконец, в оргазме.  Лита упёрлась Еве в плечо, переводя дыхание. Отдышалась и скатилась с неё на соседний плед. Какое-то время Ева лежала без сил, затраханная, как ей самой думалось, до искр из глаз. Одна эта мысль разбавляла блаженную пустоту в её голове. Сердце колотилось, как в последний раз. Но она всё равно заёрзала, шало улыбаясь, и переползла на Литу. Еву переполняла любовь и благодарность, довольная нега, и они выливались на Литу нежными поцелуями в живот и в губы, и прекрасные, крепкие плечи.  — Мне кажется, на том берегу в зарослях кто-то есть, — пробормотала Лита, облизываясь, но по хитрому лицу очевидно было, что дурачилась, брала Еву на слабо.  — Да ну?.. — Ева водила пальцем по её бедру, не напрягалась. — И что делать? — Ничего. Он или она джек-пот словили.  — Куда ты кинула мои трусы? — Не помню. Но ты можешь мне страшно отомстить. Ева так и сделала — зубами. Стянула с Литы трусы, как Лита с неё — последний здравый смысл, и раз уж Лите так хотелось быть открытой, легла к ней боком и прижала спиной к себе.  — А ты на меня смотрела, — сказала Лита, но хриплый голос едва ли передал упрёк.  Ева отвела её ногу в сторону, широко — подвижные суставы йога-инструктора едва ли не шестичасовой разворот Лите позволяли. Вышло так, что Ева нагло выставляла Литу пьянящей открытости и уязвимости. Они оказались здесь, в конце-то концов, потому, что Лите  нужна была эта открытость, откровенность, потому что она хотела говорить правду, быть собой и не ждать ни подвоха, ни удара, ни того, что примут за слабачку и воспользуются.  — Особые пожелания? — прошептала Ева, кладя ладонь Лите промеж ног.  Лита, не хуже кошки, повернулась к ей верхней частью тела. Карие глаза оказались совсем близком, и разглядеть можно было каждый волосок у лба, румянец и реснички.   — Кричать хочу, Ева. И плакать. От удовольствия. Только ради этого и нужно плакать, — она говорила прерывисто, всё это время была в болезненном, оттягиваемом возбуждении, и откровенная жадность проявилась в её движениях, когда она положила руку поверх руки Евы и направила её в себя.  — Как скажешь. Ева заставила Литу кричать и плакать. Трахала её несколькими пальцами, крепко обняв поперёк груди, быстро и резко, как Лита любила. Внутри неё было мягко и влажно, хлюпало и содрогалось. Снаружи они тоже были давно мокрыми от пота и смазки, Лита, которая Еву затыкала, нисколько не сдерживалась сама, и рыбы в реке, наверное, покраснели. Ева едва ли не завернула Литу в узел, толкаясь в неё пальцами спереди, вжимаясь собственной промежностью сзади; от рваного трения и загнанного дыхания темнело перед глазами, и свет вспыхнул, и ярко-ярко представилось устье, только когда Лита, кончая, сжала Еве руку до синяков. Обычно они не оставляли меток, но это был ненормальный день, и неясные мотивы ими управляли.  Потом, переведя дух, они ещё долго лежали, обмениваясь ленивыми ласками, играя под солнцем и попивая согревшийся смородиновый сок.  Заходил день. Река, не брезгуя, смыла с них песок, пот и прочее. Девушки подобрали бельё, убрали словарь, упаковку из-под шоколадки и собрались возвращаться в арендованный домик в стиле Прованс.  — Постой, не надевай, — попросила Ева, забирая у Литы её футболку.  — Ты не устала? — Лита вскинула брови, трактуя заминку по-своему. Ева только покосилась на неё, как бы говоря “дорогая, ты мой неиссякаемый источник похоти”. Не заботясь о собственном виде — футболку она надела, а мокрые трусы завернула в покрывало, — пошарила в корзинке и достала тот самый свёрток.  Лита наклонила голову набок и следила за тем, как сверток, хрустя бумагой, превратился в шикарнейшее кимоно. Ева подняла его за ворот, чтобы не испачкалось. Ей пришлось высоко держать руки. Лита видела дорогущую голубую ткань с вышитым на ней индийским тигром, и длинные рукава-трубы с прорезями. — На кого я похожа? — одевшись, спросила Лита.  Босая, она стояла на траве, упёршись рукой в бок, и смотрела на Еву с тем властным, победоносным выражением, с которым всегда встречала её на пороге своей квартиры.  — Моя луна и мои звёзды, — проговорила Ева, нисколько не преувеличила эффект. — Я хочу нарисовать тебя в нём. Можно лёжа в гамаке. Лита хмыкнула, тем самым дав ответ, и начала восхождение к калитке. Ева подхватила корзинку и пошла следом, сверкая голой задницей из-под короткой футболки. Наверху, в домике, их ждал сет из “Жаровни” и остатки черешни. Очень хотелось есть, опять. И очень хотелось жить. 

fin