Зарисовки о конфетах

В половине седьмого мобильник ёрзает по столу, вспыхивает сигнал о сообщении. Ева выглядывает из ванны, во рту зубная щётка, на веках свежие тени Dior Couleurs и дымка прерванного сна. Выглаженная блузка — белый шифон в птичках, — развивается от её быстрых шагов. Звуковые волны трудятся над зубным налётом, Ева водит щёткой по верхней левой стороне, смахивает блокировку на телефоне и смотрит на фотографию в чате телеграмма. Сначала экран показывает её диковатое лицо с пеной на губах, затем — мраморную столешницу. На деревянной досточке лежит большая упругая клубника, кончиком к камере, два очищенных банана заключают её в овал, и верх доски присыпан крупными, красивыми листьями щавеля. На сложенных в башенку кубиках льда замерли подтекающие капли.  “Жду тебя вечером”, гласит подпись под фотографией. Ева представляет, как Лита выкладывала всё это умелыми пальцами. Будто Ева собака, срабатывает реакция. Прихватывает в промежности, внизу живота, щекам становится жарко — на миг.  Ева откладывает телефон, не помнит, чистила ли нижние правые зубы, времени в любом случае нет, и она поспешно поласкает рот, протирает кожу и губы молочком. Она скидывает в сумку бутылку воды, расчёску, бежит обратно к шкафу и выбирает другой бюстгальтер. Ремешки тянутся между грудями, кружево образует чашечку из красивых вытянутых листьев. Он темнее, чем нужно, будет виден под блузкой, как будто она надевает его для всех зевак в метро. Но, нет, разумеется, нет. Ева берёт любимую помаду, не свою любимую, губы, мягкие после молочка, гладкие, сминаются от нажатия.  Она нажимает кнопку отправить, бросает телефон в сумку и натягивает тонкую блузку. “Буду”, приходит сообщение. Лита пьёт смузи и разглядывает фото: точёную шею, округлости в шёлковых листочках и ярко-красные губы. Лицо обрезано.  Кажется, про это ещё Фрейд писал. “По ту сторону удовольствия”. А может быть и не в этой работе, и не Фрейд. Лита бросила университет после первого курса, отчётливо поняв, что не хотела знать всё в своей области, не хотела ввязываться ни в научные исследования, ни в проекты, и что сам принцип университетских лекций безвозвратно устарел с приходом подкастов и ClubHouse. Как йога-инструктор она в любом случае зарабатывала больше всех психологов, которым удалось выпуститься, за исключением ушедших в коучинг, и задница у Литы при этом была отменной.  Задница, кстати, горела.  — Стоим, — велела Лита, зыркнув в зеркальную стену, и послушный выводок спортивных энтузиастов подсобрался. — Три, два… Вирабхадрасана Три заставляла и руки держать вытянутыми, и равновесие испытывала, и ягодицы включались на полную, чтобы удерживать одну ногу высоко параллельно полу. Мышцы у выпрямленного колена начали подёргиваться, опорная нога мелко дрожала, и Лита, прекрасно владевшая своим телом, упорно сжимала ягодичную мышцу, чтобы вторая нога не опускалась. Ей было тяжело, но техника выполнения оставалась приличной, и Лита не сдавалась. Она могла бы завершить асану, отражения клиентов уже сыпались на пол с топотом и вдохами облегчения, но Лита держалась.  — Выходим аккуратно, красиво, — выдохнула она, сгибая опорную ногу и отшагивая назад в  Вирабхадрасану Один. — Кто справился — молодцы. Передняя ногам всё ещё болела, но остальные части тела отпустило, приятно, сладко, и напряжение сконцентрировалось в новых мышцах. Лита долго не замечала, просто делала, из года в год, поведение было привычным, как носить сумку на правом плече или рывком проверять, закрыла ли дверь на замок. Она доходила до точки — голода, усталости, напряжения, — но оттягивала удовольствие. Медленно готовила ужин, а приготовив, ещё мыла кастрюлю, откладывая момент насыщения и всё больше его желая. По вечерам, бегая, бежала вон до той лавки, ноги были уже ватными, дыхания не хватало, но она пробегала мимо лавки и бежала до памятника, ещё немного, зная, как хорошо, как сладко, как победно будет остановиться, как радостно будут петь измученные мышцы. Набирала полную ванну горячей воды, высыпала соль, аромамасла, раздевалась и ещё ходила голая и потная, уставшая по квартире, убирая по местам разбросанную одежду, зажигая по кругу раковины свечи, оттягивала и оттягивала, чтобы с громким стоном, с завершённым удовольствием, искорками покусывающем кожу, опуститься в горячую воду.   Разрядка была мигом. Лита знала, что чем больше энергии было вложено, тем ярче был этот миг.  Вот к чему привели миллионы лет эволюции разума.  Отдельной душевой у тренеров не было, здание спорткомплекса переоборудовали из старого завода, и этот завод, талантливо выскобленный, оштукатуренный и доведёный смелыми дизайнерскими решениями до горделивого статуса элитарности, в иные момент совершенно не мог справиться со своей индустриальной натурой. Она топорщилась, как беспородный вихрь в причёске, выдавала себя, как говор. В огромных длинных коридорах могли разъехаться две машины, и клиенты, чувствуя себя маленькими и ничтожными, бежали побыстрее мимо диванчиков и ваз, практически не пересекаясь. Высокие потолки бывших цехов насмешливо взирали на двадцатикилограммовые блины, которые вешали и вешали на штанги, сражаясь за силу и мощь в месте, где мог бы поместиться фюзеляж самолёта. Буфет был слишком далеко от выхода, непростительная с коммерческой точки зрения ошибка, спасшая не одну фигуру. Раздевалки — раздельные, мужские и женские, — позволяли вместить девять футбольных команд, что и делало выделение отдельной тренерской комнаты нерентабельным. На заводе самым маленьким помещением была щитовая, да и туда влезли бы две дорожки для боулинга. Поэтому Лита, жемчужина этой огромной элитной раковины, сверкала мокрым задом всем на радость и зависть в общей раздевалке. Лита не суетилась, не стеснялась, и создавалось впечатление, что это была её раздевалка. Все шестьдесят квадратных метров площади, с ящичками, скамейками, фенами, раковинами, столешницами, вентиляционными трубами — всё было её. Исключительно в её, Литином, пользовании.  Джинсы натягивались неохотно, жадно обхватывали влажную кожу. Едва не пришлось исполнять комичный танец впрыгивания в штаны. Это мог быть последний день шлёвок, они жалостливо затрещали и порвались бы, если бы Лита не решила плыть по течению. Она кинула полотенце на дверцу шкафчика и пошла к фенам. Девушка, красившаяся у зеркала, искоса посмотрела на её обнажённую грудь. Мокрые чёрные локоны обеспечивали сногсшибательный контраст. Взгляд так и прилипал. Лита раздумывала не дольше секунды. Поставила телефон к зеркалу, набок, чтобы кадр обрубался где-то на линии носа, нажала запись и включила фен. У девочки с косметичкой дёрнулась рука и нравственные ориентиры. Проклятая левая стрелка задрала томный взгляд в наивное удивление, и образ было уже не спасти. Разумеется, Лите девушка ничего не сказала. Эта история передавалась из уст в уста во всех кафе города по её знакомым ещё неделю.  А видео передалось Еве, в телеграмм.  Шум фена, острые поджавшиеся соски, и шикарные волосы Литы, как чёрный флаг порока, развиваются над плечами. Перекатываются четыре кубика пресса на плавных, совершенно лишних наклонах. Лита позирует. В не застёгнутом треугольнике ширинки — белый хлопок.  “Классные джинсы”, вспыхивает сообщение. “Молния не заедает?”, вспыхивает второе. Лита закусывает губу, тянет улыбку, как стягивала бы бельё, обнажает миг похотливой пустоты в голове  “Проверишь вечером?”, — печатает она в ответ. Ева держалась на верности. Сжимала верность в зубах, как каппу, и шла сквозь день, страдая и желая. Желая и страдая. Где-то она читала, что влюблённые люди отводят глаза от всех сексуальных и симпатичных не-партнёров, чтобы не вводить себя в искушение. Ева работала в дизайне, работала с фотографами, моделями, глаза — её профессиональное оружие, и халатности она себе не позволяла. Однако за весь день, зная, что ей достаточно было бровью повести, Ева так и не трахнулась с первым подвернувшимся человеком. Она никогда не считала себя особенно верной; гладила всех кошек, которых могла догнать. Возможно, она была избирательной. В людях. Возможно, она не трахаться хотела, а хотела Литу. Недели без свиданий, сообщений и переброса понравившимся песнями не были редкостью. Литу засасывало в жаркие, сандалом пахнущие сборы йогов, ПП-марафоны и сезонные наплывы клиентов. На Еву сваливались проекты, дедлайн, подряд в авантюрном стартапе, а следом — стихийный семидневный тур в Таиланд, соскрести морским песком стресс и творческий кризис. Но когда они брались за телефон, чтобы назначить встречу, это всегда был один и тот же номер. Игру всегда начинала Лита. Ева никогда не могла отказать. Как будто у неё перед лицом взрывался маленький пакетик с порошком. Хлопок — и она заражена. Увидела, вдохнула, приняла в себя. Мелкие частички разлетались по горлу, липли к слизистой, поражали дальше. Желание росло и росло внутри, пропитывало её кожу, блестело дурью в глазах, на всём оставляло следы. В проекте дизайна новой фотостудии полезли розовые и красные тона, вопреки оговорённому заданию и установкам. Мысли о вечере, мягком, томном, спиралью сливок закрутились на стакане кофе. Не обычный американо? Странно. Сладенького захотелось? В отражении, поздно, спустя пару часов, ещё один признак, незамеченный — лишняя расстёгнутая пуговица, и кружевное бельё, предсказуемо отчётливое, которому под этой блузкой не место.  Желание отвлекало, как голод, ни в работу нырнуть, ни расслабиться. Желание горело между ног, всё внимание утягивало туда, в промежность, томно ныло, приступами, сиди нога на ногу и сжимай бёдра. Всё не то.  Коллеги смотрели задумчиво. Они чувствовали, но понять не могли, что-то смущало их, и они поглядывали на Еву чаще, отвлекались против воли, бессознательно искали. Не находили. Каждая третья мысль у Евы была пропастью, она соскальзывала в проекции вечера. Простыни, искушающая впадина от грудины между рёбер к животу, Лита изогнулась мостиком, лопатки взлетели…  — Классная палитра! — оценил Артём, щёлкнул по монитору с эскизом. Со дна пропасти Ева вернулась в рабочее кресло. — Сто процентов войдёт в моду. Я часто вижу эти оттенки, уже сейчас, кофточки пока только. Но дай месяц, за любую вещь таких вот цветов руки вырывать будут. Талант у тебя дизайнерские бомбы собирать, Ева. Как назовём?  Кофе со сливками уже остыл. Ева поморщилась от сладости и отставила стаканчик. — “Одержимость” назовём.  Люди двадцать первого века были избалованы. Прогресс ускорялся едва ли не каждое десятилетие. Индустрии били рекорд за рекордом, как спортсмены в ультра-современных кроссовках, и очередной технологический и культурный прорыв, который свёл бы с ума миллионы людей ещё четверть века назад, удостаивался удивлённого “Оу” и через месяц устаревал как тема для обсуждения. Новое и прорывное стало нормой, как кола и картошка фри к бургеру. Его едва ли не заказывали в онлайн-магазинах — которые, кстати, тоже должны были постоянно обновлять скидки, товары и программы лояльности. Лита находила успокоение в старых, проверенных вещах, над которыми не нужно было изгаляться. К сожалению, среди клиентов фитнес-клубов её предпочтения не многие разделяли. Всем хотелось новых программ тренировок, особых техник и удивительных ощущений. Лита сидела за высокой стойкой в кафе, жевала панини и проматывала очередное YouTube-видео о йоге в поисках вдохновения. Поперечный шпагат на стульях — вот где с избытком хватит удивительных ощущений. Для самой Литы один факт оставался в слепой зоне. Он никогда не приходил ей голову, так как для его осознания нужно было бы увидеть себя со стороны (не в зеркале, нет, зеркала Литу любили, а на дилетантском видео, например), и увидеть во множестве разных ситуаций, вырвать себя из контекста и увидеть себя же как чужого человека… Тогда бы Лита поняла, что работа в какой-либо сфере услуг была чужда самой её природе. Лита испытывала смутное недовольство, когда ей приходилось отвечать на чьи-то запросы, искать пути порадовать людей и принести им удовольствие. Ей не нравились подобные заказы. Для Литы доставить кому-то удовольствие, развлечь, порадовать должно было быть порывом от самого сердца, иначе она испытывала раздражение. Не любила Лита навязанных ожиданий. Телефон лежал у левой руки, в беззвучном режиме, экран вспыхивал, щедро сыпля иконками с радостной вестью “У вас новое сообщение”. Почта, инстаграм, инстаграм, почта.... Лита смотрела в окно, на солнце. Тёмно-карих глаза, “тёплые”, “оттенка какао”, как говорила Ева, светились, провожали прохожих. Волнительно хотелось, чтобы наступил уже вечер, что-то сладко сосало под ложечкой от мыслей, что Ева должна была прийти. Видео-блогерша провела левое плечо под левую согнутую ногу, расставила руки и улыбнулась, предложив подписчикам вместо опоры на пальцы вытянуть стопу и усложнить задачу.  “Сколько они тебя смотрят, по-твоему, чтобы такое выполнить?” — Лита закатывала глаза, представляя себе большую часть аудитории канала. Домохозяйки, школьницы, студентки, которые из спорта знают только триста упражнений на пресс. Доедая панини, она приложила к экрану палец и сразу открыла телеграмм.  Напротив фото Евы — одна строка: “Мне сказали, что я неприлично улыбаюсь”. Лита закусила губу, тоже захотелось улыбаться — довольно и напоказ, — но почему-то она сдерживалась. Наспех вытерла пальцы салфеткой и вбила ответ: “Что такое?” “Думаю о тебе”. “Продолжай”.  Нажимая “отправить”, Лита представляла, что шепчет это самое слово Еве в губы, садистски-сладко не касаясь кожи. Полосу времени на часах закрыли новые уведомления: почта, инстаграм, почта. Вновь щурясь на солнце, Лита со стоном потянулась на высоком стуле, ладная и свитая из гибких мышц. Она представляла собой иллюстрацию довольной женщины, будто к её ногам бросили букеты роз, золото, сердца, и она, босая, могла шутливо подбрасывать все дары стопой.  Через минуту Ева прислала ей фотографию: три пальца — указательный, средний, безымянный, — прижимали накрашенные губы. Знакомая помада и короткие, аккуратные ногти.  Ох. Хозяйка отдела импортных сладостей откликалась только на “Танели, милая”, профессионально вела инстаграм-страничку и за прилавком сидела на специально привезённом из-за границы высоком крутящемся стуле — вроде барного, но с большей претензией. Рост метр с дулькой она компенсировала уже отечественными ботильонами; европейцы, видимо, хоть и были затейниками, но извращения с каблуками длиннее пальца считали устаревшей идеей. Когда Танели томно покидала свой претенциозный трон и цокала по небольшому отдельчику, перебирая коробки и упаковки, переставляя пузатые стеклянные банки, Ева сладко перебирала пальцами в кроссовках и слегка жмурилась от приятности. Но Танели Ева не осуждала. Профессия научила её толерантности. “Это всё вкусовщина же” — вот была волшебная фраза, уравнивающая все образы для дизайнеров.  — Ой, Евочка, дорогая, давно тебя не было видно! — Танели встречала клиентов широко и радостно, будто торговка, продававшая собственные, не казённые пирожки да ещё и для души, а не выгоды ради. — Неделя прошла, вторая, я стою за прилавком, гадаю, боже мой, неужели не убереглась моя любимая покупательница, на диету села? Ярко-красные губы изогнулись, ответом такой приветливости, не наигранной, могла быть только искренняя улыбка. Ева уверенно покачала головой: — Танели, милая, скорее мексиканские картели перестанут делать бабки на авокадо, чем я брошу есть сладкое. Танели хлопнула в ладоши, так живо, того и гляди, ансамбль грянет, и округлила большие чёрные глаза. — Обожаю людей с чёткими жизненными принципами!  Ева была немного пышной, немного тяжеловатой в бёдрах, с маленькой грудью и мягкими плечами, но истязания диетами её никогда не интересовали. У Евы был стиль, а за счёт него она могла в какое угодно общество пройти как на смазке и оставить сногсшибательное впечатление после.  — Чего желаешь сегодня, о, прекраснейшая из женщин? — Танели поиграла бровями, богато обведя руками свой цветастый, пахучий отдел. — Горький, молочный, белый шоколад? Орех, клубника, кокос, глазировка, посыпка? А может, печеньки?  — Я в томления, — честно сказала Ева и, как если бы погибала от сомнений, облокотилась на прилавок. — Танели, милая, мне нужен совет.  Продавщица призадумалась.  — Что-то нежное или горькое? — Что-нибудь страстное и пьяное, как я при одной мысли о вечере.  И они начали выбирать.  Трудно было представить себе ситуацию, в которой девушка закупалась бы дорогими конфетами для уединённого вечера в компании сериальчика, либо покупала бы конфеты для мужчины, но Танели, если и имела соображения на сей счёт, держала их при себе. Она продавала действительно дорогие конфеты, и стильная, дерзкая Ева ей нравилась.  Лампочки в подъезде ещё не зажглись, что такое лампочки, какие-то электрические мелочи, а вот огонь в Еве уже горел. Это странное ощущение, как будто ждать с завязанными глазами, томиться, все чувства напряжены, чтобы поймать намёк на следующее прикосновение. Они пробовали с завязанными глазами, особенно понравилось Еве, Лите — не очень. У Евы был точный час, точное место, никакой неизвестности, а ощущения те же. Она слишком сильно дёрнула входную дверь подъезда, ручка пробила стену в тот же самом месте ещё разок, как сотни или даже тысячи раз до Евы, посыпалась штукатурка, и эхо грохота  осуждающе преследовал Еву до самой квартиры. Она дошла, вот же знакомый глазок, запах духов, будто аурой Литы пропитана древесина косяка, воздух за дверью, сам дом. Ощущение возбуждающего ожидания не проходило. Ева жмёт на кнопку, по ту сторону трелью заливается звонок. Тишина. Тишина длится и длится, ни звука, ни единого шага. Ева разглядывает свои кроссовки, прижимает книзу змеиную голову раздражения. Ждала весь день, подождёт ещё.  Лита стоит по ту сторону двери, неподвижно, смотрит из-под бровей, будто может видеть насквозь, дышит коротко и неуловимо, грудь едва поднимается. Оттягивает секунды. Она не вздрагивает, когда Ева вновь нажимает на кнопку, на этот раз сильно, не отпуская, и трель звонка раздирает тишину квартиры на части. Кричит и зовёт. Лита усмехается и в два шага распахивает дверь. “Ну, — думает Ева, — на ней хотя бы есть одежда”. Неглиже на Лите прикрывает то, что прикрывать нечего.  Алиса включила музыку. Громкость потише, “The xx” пели так, что мурашки поднимались по шее. Хотела бы Ева видеть, как выглядели их лица во время записи. Слова звучали вкрадчиво, словно шептали ей персонально, близко, кожу теплом обдавало интимно-бархатное “Together, to be...”.  Конфеты Ева принесла в красивой подарочной бумаге, но без фантиков, немного матовые и тёмные. Лита потрогала кончиком ногтя бумагу, стащила и убрала ленточку. Две чашки свежезаваренного кофе уютно стукнули о стол, по разные стороны, ещё дымились. Лита села на табурет, сложила руки, как послушная ученица. — Корми ты. — Не вопрос, — Ева села напротив, задорная, щёки розовые; балансировала на крае, трепетала от выдохов “The xx”, как лист. — Одна история за каждую конфету. Ты рассказываешь мне что-нибудь, я кормлю тебя одной конфетой.  — У дизайнеров что, всё баш на баш? — Скажешь тоже. Любовь и старые тряпки мы отдаём просто так. Если не хочешь, по рукам бить не буду. Ешь самостоятельно.  Картинки, плейлисты, фото мест и блюд, лекции Арзамас и подкасты крайне и не крайне левых — этим Лита и Ева обменивались, если не обменивались поцелуями. Не грузили друг друга работой, тревогами, и если нужна была поддержка, (а она всем иногда бывает нужна, даже если умеешь работать двадцать четыре часа или делать шпагат вверх ногами и на руках) просили о чём-то особенном, вроде погладить по голове, принять ванну вместе или сходить в клуб. Их жизни пересекались в условных точках, случайно, будто в дверях вагона метро.  Лита окинула взглядом Еву, конфеты без фантиков, прищурилась, раздумывая. Наконец сказала: — Какие истории ты хочешь услышать? — Правдивые. — Не боишься, что скучно станет? — А ты боишься, что мне с тобой будет скучно? — Не знаю. Может быть. Ева улыбнулась, беря кофе, косая длинная прядь, завитая полуволной, скрыла лицо. Шурша бумагой, Ева придвинула к себе конфеты.  — Шоколад тает, — намекнула она, многозначительный взгляд подначивал поверх края чашки. Первая история была о клиентке, которая жаловалась на другого тренера, потому что после групповой растяжки под её руководством у клиентки очень болела мышца бедра. То ли растяжение, то ли зажим. Проблемы о том, кто виноват и кто кому что должен, возникали в фитнес-клубе часто, особенно с групповыми занятиями. Клиенты, будто капризные дети, отказывались понимать, что ответственность инструктора за их здоровье была прямо пропорциональна уплаченной сумме, и, даже если им показывали упражнения и громко объясняли нюансы, это было их заботой отследить, когда нагрузки становилось слишком много. Частный инструктор за своим клиентом следил бы пристально, подгонял бы всю программу и степень тяжести под конкретную вверенную ему тушку, но и там был предел ответственности: инструктор даёт рекомендации, а следовать им или налегать на торт — осознанный выбор клиента. Ева слушала внимательно, эмоционально, и под конец даже закатила глаза: — Невероятно. Первое, про что узнаёшь на сеансе у психотерапевта — про осознанность и собственную ответственность. Спасибо ещё, что такое хотя бы за деньги можно услышать. Добрый доктор будет объяснять, пока будешь просить и слушать. Насколько легче стало бы жить, если бы про то, что тебе никто ничего не должен, доходчиво объясняли хотя бы в средней школе… — она двумя пальчиками взяла конфету и велела: — Открой рот. Шоколадные бока примялись от тепла, Лита ухватила конфету зубами, откусила. Её губы нарочно коснулись пальцев Евы. Полупрозрачная начинка потекла из конфеты по руке, будто шоколад истекал своей, коричневатой кровью. Лита собрала её языком, и Ева вложила остаток конфеты ей в рот.  — С ликёром? — удивилась Лита, облизнулась.  — Говорят, трезвый секс — это серьёзно, а мы сегодня играем.  Была у Литы история о парне, который любил взбираться по балконам, чтобы показать свою силу и храбрость. Делал он это ещё и без футболки и на камеру, чтобы было более волнительно. Парня случайно скинул растерявшийся отец последней девушки, за которой ухаживал покойный трюкач. Рассказывала она о китайской розе, которую купила на заказ и ждала к среде, о том, как за гибискусами нужно ухаживать, чтобы они цвели. — Некоторые особо тронутые умом блогеры пишут, что гибискус к смерти цветёт, — усмехнулась Лита, жуя конфету. — Даже если это правда, опыт моего детства показывает, что не к смерти домочадцев. Рассказала она и о двух одноклассниках, которые сошлись уже ближе к выпускному, шатались злачными компаниями первое и второе лето после школы и в принципе являли собой образец прекрасно подходивших друг другу неудачников. Как сошлись, так и остались друг с другом, десять лет можно было видеть их вместе, не расписавшихся, не преуспевших, тащившихся через жизнь на минималках.  — Если человек рядом не вызывает у тебя желания становиться лучше, ставить себе планку повыше, бороться со страхами или, там, не знаю, пробовать новое и сложное, я не понимаю, зачем такой человек вообще нужен, — фыркала Лита. — Комфортные, эдакие люди-болотца, с которыми можно бздеть и не чувствовать себя неудачником, в окружении тоже нужно. С ними иногда можно расслабляться. Но не жить.  У Евы то и дело глаза бегали от лица Литы к полной груди под неглиже, от конфет к её губам, и все истории, рассказанные со вздохами, и их совместный смех не могли сбить задор. Разговор был ещё одним ритуалом, сложным танцем намёков, двусмысленных слов, взглядов, улыбок через желание. Но в последний момент сияние Евы будто бы померкло, и серые глаза показались Лите задумчиво-ищущими, прячущими ожидание или надежду.  — А я вызываю у тебя желание быть лучше? — спросила Ева. На бумаге из магазина остался какао-порошок, и последняя конфета таяла у Евы в руке. Лита подалась вперёд через стол, обхватила её ртом, вместе с пальцами, с надеждами и всем тем, что так нелепо приглушило пылавшую в Еве страсть. Какао испачкало неглиже.  Ликёр был горьковатым, шоколад — сладким, Лита, наполовину опираясь на стол, жевала конфету, как человек, у которого не было страха упустить время.  — Ещё как, — сказала она, наконец, неотрывно глядя Еве в глаза. — Ты просто бездонный источник мотивации.  Странное чувство, перехватившее все остальные, заставившее её замереть, отпустило, и Еве стало легко-легко, словно она была паутинкой, поднятой горячим воздухом. Она чмокнула Литу в шоколадные губы и пошла мыть руки. Струя воды ударила о дно раковины, зашипели трубы,  Лита, вернувшись в исходное положение на табурете, разглядывала Еву со спины и каждую секунду знала, что Ева чувствовала её взгляд. Особенной игрой было заставлять человека думать обо всех тех прикосновениях, которые ты воображала, но откладывала. Тело было одним сплошным ожиданием, пугливым и зовущим.  Ева тщательно помыла руки, стряхнула воду с пальцев, проводя по ним, будто снимая перчатки. Кожа была влажная, тёплая после воды, и чем-то Еве не понравилось полотенце. Она повернулась к Лите, замялась. Плейлист в колонке давно сменился; впрочем, играло что-то столь же томное. Вечерело красиво, по небу разливалась солнечная патока, в ней обрывками текли розовые облака. Свет они не включили. Ева подошла плавно, неторопливо, мягко скользя между неловких пауз. Опустилась перед Литой на пол, прямо там, на кухне, прижалась щекой к её колену и вскинула глаза:  — Можно уже?  — А что, если нет?  — Тогда я уйду. Еве нельзя было не поверить, она не грешила малодушием, и у Литы давно создалось впечатление, что Ева, вводившая в заблуждение своей абрикосовой нежностью, знала чёткие границы для всего в отношении себя.  Лита Еве безоговорочно верила. Еве это льстило.  Неглиже поползло вверх по бёдрам, собралось складками на самой талии — так широко Лита отвела вторую ногу. Дала предостаточно места.  Раздвигая перед кем-то ноги, можно понять кошек, которые не каждому подставят живот. С Евой получалось легко. Доверие подогревало обещание удовольствия. И руки у Евы были тёплые. Язык, впрочем, тоже. Это был момент наподобие взрыва. Реакция протекала весь день, набирала силу, и вот, наконец, шибануло, по ним обеим. Звуковой волной заложило уши, и волна электричества побежала по телу. Волна кричала: “да, да, да, наконец-то!” Ева крепко держала Литу за голени, а Лита держалась за край стола и за край подоконника, хваталась, отпускала, опять хваталась, не видя ничего, кроме потолка и верхних полок кухонного гарнитура — за тёмной звёздной пеленой перед глазами. Звёзды были неправильные, рябили, Лита закатывала глаза и специально открывала рот, чтобы Ева слышала. Лите, за сладким искрящимся удовольствием, которое Ева доставляла ей своими губами и язком, очень хотелось ещё одного: показать, как хорошо ей было. Литу била дрожь, возможно, она могла сломаться от экстаза. Кто знает, сколько нервного напряжения любого полюса может выдержать её тренированное тело — у всякой лошадки своя дистанция.  Был близок край, у Литы поджимались пальчики на ногах, и всё нутро сокращалось в жадных спазмах. Высокие захлёбывающиеся вдохи звенели под самым потолком. Ева остановилась, мазнула мокрыми губами по колену и кое-как встала.  — Пойдём на кровать, — будто и не она говорила, а кто-то одержимый. Чудовище, наверное, способное на вещи пострашнее оттягиваемого удовольствия. Лита завыла, готовая её убить.  В комнате в высоких стеклянных стаканах горели свечи. Их было не меньше десяти, расставленных по углам и высоким полкам. Их огоньки вспыхнули в шалых глазах женщин, заплясали, но остались без должного восхищение. На ватных ногах и на взводе, Лита и Ева добрались до постели. Под рукой смеялись новые простыни и лепестки — то ли роз, то ли чего-то такого же мягкого и хрупкого. Ева посмотрела на них растерянно, прилипшие к колену, силясь объяснить их значение, связать со всем, что было раньше, но Лита закрыла собой и лепестки, и свечи. Её горячий рот накрыл губы Евы, она прижалась к Еве всем телом, обхватила ногами и не оставила никаких шансов на то, чтобы думать. Не получается думать, когда тебя так сильно хотят.  Этим вечером они обошлись без игрушек. Настроение — это верно настроенные нервы. На них нежные пальцы сыграют самую крышесносную песню. Сплетясь в тесный, мокрый от пота клубок, Лита и Ева принимали ласки так же самозабвенно, как и ласкали, отдаваясь каждому из действий в полной мере. Их мелодия стонала, кричала и вздыхала: “Мне нравиться то, что ты делаешь со мной” Свечи сгорели наполовину, в окнах дома на той стороне проспекта давно зажглись огни, и Ева и Лита ещё долго лежали друг на друге, играя с волосами, лениво водя пальцами по коже, целуясь и мурча что-то о вечном и о былом.