***
— У вас разве не было целых выходных? — ехидный вопрос после деликатного покашливания заставляет Рому вынырнуть обратно в реальность и быстро выпутаться из объятий Артема. — Обязательно подкрадываться? — возмущается Рома, уставившись на широко улыбающегося отца, который тут же жмет Артему руку. И как только заметил их в тени приоткрытой подъездной двери? — Подкрадываться? — в тон ему отзывается отец. — Да я тут минут пять торчу! Он забирает у Артема сумку, и у Ромы снова, как и на пороге квартиры несколькими этажами выше, жмет сердце. Вроде ненадолго прощаются, телефоны все еще при них, как и возможность сразу же по возвращении домой открыть вкладку диалога в вотсапе. И все же ощущения такие, будто Рому насильно толкают в огромный блендер, чтобы сделать из него уныло-депрессивный смузи. Отец окидывает его пристальным взглядом с головы до ног поверх солнцезащитных очков и понимающе уточняет: — Сердечко бо-бо? — Па-а-а-а… — стонет Рома и, ткнувшись носом Артему в подбородок на прощание — ну не целоваться же теперь при отце, — плетется к припаркованному под липой «Порше». Бросает, не оглядываясь: — И не вздумайте переговариваться у меня за спиной! — Ага, тебя спросить забыли, — фыркает отец громко. Конечно, когда Рома садится на пассажирское и пристегивается, эти двое продолжают трепаться. Артем подпирает плечом подъездную дверь и со смехом кивает, а отец что-то в красках ему объясняет. Судя по наизусть известным жестам — втирает про любимый теннис. — Играть ездил с дядей Сашей? Небось без спроса? — спрашивает Рома ядовито, стоит отцу наконец распрощаться с Артемом, кинуть сумку в багажник и сесть на водительское. — Не мне одному дома влетит, да? — Рожок, и откуда у тебя вайбы бабки-сплетницы у подъезда? — не остается в долгу отец, заводя мотор. — Опять эти «вайбы», — ворчит Рома чисто для того, чтобы поворчать. Опускает окно и машет Артему. Тот в ответ подмигивает и одними губами проговаривает «люблю». Рома расплывается в улыбке, приободрившись, и кричит: — Ни пуха! — К черту! — весело отвечает Артем. Рома гипнотизирует взглядом его удаляющийся силуэт в боковом зеркале, пока они не выезжают из двора. — Артема что-то ждет? — спрашивает отец с любопытством. — Ага, лабораторная в универе... — отзывается Рома и замолкает. Косится на отца целых два светофора в напряженном молчании. На третьем они заговаривают одновременно: — Где расспросы?! — Ты чего ничего не рассказываешь? Рома убавляет звук радио и больше половины дороги до дома в деталях расписывает, увлекаясь недавними воспоминаниями, как прошел день рождения Артема. Про кино и квест, про подарки, про то, как спел, как они отрывались до поздней ночи под любимые песни. Интимные подробности, разумеется, тактично опускает, а отец только спрашивает осторожно и с намеком: — Тебе хорошо было? — Очень. — Рома чувствует, как заливается краской, но заставляет себя признаться: — Ты был прав. Не я один парился. — Угу. — Отец улыбается краем губ, сворачивая по указателю к их коттеджному поселку. — То-то мне Артем обещал накануне, что у него «все капец как серьезно», и он о тебе позаботится. — Так вот о чем вы тогда шептались! — догадывается Рома и качает головой. — С ума сойти… — С ума-то не сходи, — рекомендует отец миролюбиво, потрепав его свободной от руля рукой по коленке. — На экзаменах пригодится. Отец заезжает на участок, и Рома замечает краем глаза свет кухонного окна сквозь живую изгородь. Понедельник — выходной для обслуживающего персонала, а значит, мама отказала себе в привычной для первой половины дня прогулке и ждет его на разговор? Рома отстегивает ремень, мешкает немного. Да ведь даже если догадалась, что на выходных он был не у Ройтманнов, Рома все равно собирается сказать сам. Она ведь его мама, верно? Что может пойти не так? Главное, наверное, увести ее с кухни — подальше от любимых чашек из Венеции. — Пап, — зовет Рома, решившись спустя пару глубоких вдохов. — Я ей скажу прямо сейчас. — Ловит недоуменный ответный взгляд и объясняет: — Что я гей. И что… в общем-то, всегда им и был. — Хочешь, чтобы я не вмешивался? — проницательно уточняет отец, глуша мотор. — Да. Ты не подумай. Я просто хочу… — Рома щелкает пальцами, подбирая слова, но нужные ускользают от поднявшегося внутри волнения. — Чтобы она смотрела только на тебя, — подсказывает отец мягко, ровно, без лишних интонаций. Рома задумывается в очередной раз, что такие моменты и показывают по-настоящему, насколько он мудрый. Как легко может успокоить и приободрить простыми словами, сказанными просто. — И разговаривала только с тобой и о тебе. — Отец проводит ладонью по светлым волосам. — Иди. — Он улыбается. — Я пока подберу нам с мамой путевки в Венецию. — Что? — Рома притормаживает, открыв дверь. — Когда закончится эффект примирительных обнимашек, — замечает отец философски, уже копаясь в телефоне, — мама может заметить, что они происходят над осколками ее любимых чашек… Рома фыркает, успокаиваясь окончательно. И поднимается по ступеням крыльца в настроении, близком к приподнятому. Если сказать честно, сказать прямо, не опуская взгляд, как обычно, когда мама презрительно кривит губы, увидев по телевизору очередной промельк радуги, — она же не отвернется от него? От чего угодно почти отвернуться можно при большом желании, но есть вещи, к которым приходится менять отношение. Особенно которые касаются напрямую твоего родного сына. — Привет. — Рома скидывает кроссовки в холле и сразу проходит на кухню. Мать сидит за столом с идеально ровной спиной, устремив сосредоточенный пустой взгляд в узкое пространство между потолком и панорамным окном. Улыбка с лица Ромы сползает, когда он опускает взгляд и замечает, что пол уже усеян осколками. — Ма?.. — Рома так и стоит на пороге. Сердце колотится против воли все чаще, к горлу подступает тошнота, но Рома перебарывает себя — к черту, неважно, что именно она знает, пусть узнает еще раз, но прямо от него. Он больше никогда не позволит себе быть глупым трусливым мальчишкой, который опускает взгляд и молчит. — Ма, мне надо тебе сказать. Я не собирался, но больше не могу тебя и себя обманывать. Я влюбился. В пар… — Замолчи сейчас же, — прерывает его мать странным безликим голосом. По ее бледному красивому лицу пробегает судорога. Ее рука дергается было к бокалу с вином, но застывает на полпути. Движется в сторону, опускается медленно, будто по принуждению, к неровной стопке листов. Мать подбирает их и резко швыряет на пол — листы разлетаются подбитыми птицами поверх осколков. Роме кажется в первый момент, что ему мерещится целое портфолио распечаток в знакомых цветах вотсапа. Километры его переписок — с Василисой, «Ебанько фэмили», с Артемом. Больше всего с Артемом. Старые, еще с фестиваля, попытки в осторожный флирт, и новые — с обменом фотками, сердечками, выбором гребаных стульев среди вариантов, которые они скидывали друг другу, валяясь в кровати. И не только переписки. Фотки из запароленного «Облака». У Ромы в глазах мутнеет, когда он замечает скомканный и расправленный заново снимок, на котором они с Артемом целуются, а Рома снимает не глядя их отражение в запотевшем зеркале ванной. В висках пульсирует, ворот футболки жмет, и Роме катастрофически не хватает воздуха. — Ты… — произносит он неверяще сквозь гул в ушах. — Откуда у тебя… доступ к моему телефону?.. И давно? — Это важно? — спрашивает мать, поднимаясь. Осколки хрустят под ее туфлями, Рома дергается навстречу и подхватывает мать под локоть, когда каблук соскальзывает на тонком донышке из-под чашки. И почти не замечает боли от впившегося в ступню стекла. От мамы пахнет привычно: дорогими духами и немного садовыми розами. От нее пахнет домом. Мамой. — Это важно... — говорит Рома ровным тоном. Странно, его колотит с головы до ног, но на голосе это отражается чудовищно слабо. Будто ему все равно. Будто он непробиваем. Он усилием воли отодвигает подальше обиду и злость на нарушение личных границ. У них с матерью, в конце концов, на поприще тайн ничья со счетом один-один. — Но я понимаю… — Рома аккуратно разжимает пальцы, позволяя матери отстраниться. — Тебе обидно, что я не сказал сам. Ты бы не стала так поступать, если бы я был честным с тобой, правда? Ма? Еще пару месяцев назад, оказавшись в подобной ситуации, он бы, наверное, умер на месте. От стыда, ненависти к себе. От фактов, которые ему швырнули в лицо. Но теперь… он все еще дышит. И не хочет забыться, спрятать голову в песок, сказать, что это ложь или взлом, фотошоп по приколу или подстава кого угодно, но не правда о том, кто он такой. Он не хочет отворачиваться от того, что ему дорого. И от тех, рядом с кем перестал притворяться. — Мам, мне очень жаль, — говорит Рома честно, сглатывая ком в горле. Разговор ждал его давно, только смелости пришлось набираться куда дольше, — что я не сказал тебе раньше. — Ты не должен был. — Мать расправляет плечи, смотрит куда угодно, но не на распечатки под ее ногами. — Не должен был говорить. Мне самой стоило догадаться. — Должен был, — упрямо возражает Рома, слабо улыбаясь. — Я ведь твой сын. — Ты не мой сын, — произносит мать глухо. — Что? — Рома смаргивает отломившуюся ресницу. Пытается понять, не послышалось ли ему. Боль от пореза в ступне вновь дает о себе знать, когда Рома переступает с ноги на ногу, собственный голос доносится до него будто издалека: — Ма, ты чего?.. — Ты не мой сын, — повторяет мать тверже и громче. По ее щекам градом катятся крупные слезы. Она отворачивается и указывает на дверь. — Пошел вон из моего дома.***
— Это наша квартира?.. — спрашивает Рома, немного удивляясь самому себе. Он молчал, пока мать с отцом орали друг на друга. Молчал, пока механически, не понимая, что делает и почему руки вытаскивают вещи из шкафа, собирал чемодан. Молчал, сотрясаясь в беззвучных рыданиях, пока отец вез его — будто чтобы подарить ему ощущение, что он в пути, который куда-то ведет. И вдруг очнулся и заговорил. Прямо сейчас, на пороге пустой холодной квартиры, когда отец щелкнул по выключателю, и на Рому из большого напольного зеркала уставилось его мертвенно-бледное отражение. Может, потому что он прямо сейчас понял, что его привезли, затащили в лифт и подняли на десятый этаж неизвестной многоэтажки — куда-то, где путь кончился, а «Ты не мой сын» не перестало звенеть в голове. — Наша. В прошлом году решили в недвижимость вложиться. Сдавали разок, но сейчас она просто… чтобы была, — отец отвечает как ни в чем не бывало. Может, понимает, что душевное равновесие Ромы сейчас может пошатнуть даже малейший намек на сочувствие? Что разбитое сердце не заменишь, как разбитую эксклюзивную чашку, и не заговоришь о нем так же просто, как о венецианском стекле. Отец снимает с него куртку и осторожно поворачивает за локоть в сторону одной из дверей. Говорит тихо: — Там кровать есть. Хочешь, может?.. — Хочу. Рома толкает дверь в темную спальню, на ощупь пробирается к кровати — голому новому матрасу и подушкам, завернутым в пленку. Ложится, обняв колени руками, и закрывает глаза. Ему действительно хотелось спать. Но если секунду назад мерещилось, что он заснет где угодно, хоть стоя, лишь бы уйти от ноющей боли в груди, то теперь сон испаряется бесследно. А боль только разрастается, расползаясь от сердца по всему телу, захватывая без боя миллиметр за миллиметром. — Дай телефон, — просит отец, заглядывая в комнату. — Без понятия, где он, — отзывается Рома безжизненно. «Позвони Теме» так с языка и не срывается. Артем пропустил слишком много занятий в универе, чтобы теперь сорваться с важной контрольной… хоть о чем-то Рома помнит в гребаном мысленном вакууме. — Ладно. Я со своего. Шаги отца отдаляются. Его голос доносится со стороны коридора неотчетливо и тихо-тихо, слов не разобрать. Но вряд ли он так спокойно общается по телефону с матерью после того, как бросил ей в сердцах: «Не верю, что ты готова вычеркнуть нас из жизни! Ты не для того была такой смелой тогда, когда ушла от своих тиранов, чтобы так позорно струсить сейчас!» Рома зажмуривается и задушенно скулит в сжатый кулак. Боже. Он не думал, что отец примет его сторону. Думал бы, если бы допустил хоть на миг вероятность, что ему вообще придется выбирать. Из-под плотных штор не пробивается и тонкой полоски света, и время утекает в неизвестность в неведомом темпе — Рома не представляет даже примерно, прошел час или прошла вечность, что он вспоминал. Ее редкий, но такой заразительный смех. Ее ладонь, гладящую по голове. Ее улыбки, когда отец отмачивал очередную удачную шутку или Рома приносился домой на такси с громким «Пя-я-ятер-р-рка!». Вспоминал, как она тихо сидела на краю его кровати и неотрывно смотрела на него, думая, что он спит. Как после пары громких скандалов все же отметила, что септум Роме идет. Как они могли подолгу гулять по лесу, не обменявшись ни словом, но чувствовать себя заряженными друг другом, чувствовать, что они просто друг у друга есть без оговорок и условий. Несмотря на непонимание, обиды и истерики, у них было полно хороших моментов. Неужели неудобная правда, которую мать не готова принять, перевесит все? — Рожок… — зовет отец, вновь заглядывая в комнату, и подкручивает тумблер, включая на слабый режим пару ламп над кроватью. — К тебе пришли. Рома оборачивается. К горлу подступает колючий ком. — Черт! — растрепанная Василиса, протиснувшись мимо отца, бросается на матрас прямо в обуви и крепко обнимает Рому, прижимая его щеку к своему плечу. — Черт, Парфенов... — Мы первые. Неподалеку были, — объясняет Сережа, присевший рядом, когда Рома, сморгнув слезы, ловит его сосредоточенный взгляд. Сережа вдруг предлагает тихо: — Поплачь... И Рому прорывает. Он рыдает, уткнувшись носом в волосы Василисы, а та покачивается вместе с ним, не размыкая тесных объятий, и шепчет что-то на ухо нежным надрывным тоном. Сережа просто сидит рядом и держит Рому за руку. Крепко, без лишних слов. — Полегче стало? — спрашивает, когда Рому наконец перестает трясти. Рома пожимает плечами. Физически — наверное. Он хотя бы смог отстраниться от Василисы и дать ей вытереть его слезы с шеи и плеча. И сесть нормально смог, спустив ноги с матраса, хотя голова кружится после эмоциональных горок так, что впору вовсе не отстраняться от горизонтальных поверхностей. — Эй… — на пороге комнаты материализуется после долгой возни в прихожей Илья, из-за его плеча обеспокоенно выглядывает Анвар. — Сорямба за черепаший темп. Но мы к вам сразу, как Артемона выловили после лабы… У Ромы подскакивает сердце. Слезы вновь накатывают на глаза — такими темпами, наверное, он выплачет всю воду из организма. Артем, на ходу снимая куртку и отбрасывая сумку с учебниками на пол, отстраняет Илью за плечи и подходит к кровати. Опускается на колени и берет ладони Ромы в свои. — Она тебя любит, — произносит Артем без преамбул. Хрипло, твердо, глядя ему в глаза. — И она все поймет. Не сегодня, так завтра. — Ты думаешь? — спрашивает Рома, отчаянно нуждаясь в его «да». В его уверенности, которая подкрепит пусть расшатанную, но все же не стертую до основания веру самого Ромы. — Я думаю, что она получше других знает, — говорит Артем, садясь между Василисой и Ромой и продолжая держать его за руки, — что ты вовсе не поломанный и не испорченный. — Он целует Рому в висок и шепотом добавляет: — Я уверен, для нее ты, как и для меня, красивый не только снаружи… — Артем пожимает плечами. — Просто она еще не представляет, как в этом признаться. Рома улыбается благодарно. И пусть на это мгновение, когда Сережа, Илья и Анвар садятся рядом на полу, Василиса и Артем обнимают его с обеих сторон, а на пороге показывается отец, подпирая плечом дверной косяк, — но он исполняется уверенности. Что с ним все будет в порядке, пока он будет смотреть вперед.***
Марина вздрагивает и роняет от неожиданности ключи. Только рассвело, и прихожую заполняет тусклый тепло-карамельный свет, но Кирилла в домашних трениках и футболке с логотипом «Марвел», неподвижно застывшего на повороте к кухне, она замечает, только когда тот тяжело вздыхает и произносит: — Идешь на рекорд? Я думал, минимум неделя. — Кирилл прищуривается и добавляет едко: — А то и никогда? — Перестань, — просит Марина, морщась, подбирает упавшие ключи. Возится дольше положенного, снимает пальто, разматывает шарф. Старается делать все как можно тише, потому что после Кирилла замечает и приоткрытую дверь гостевой спальни и смутно различимые силуэты. Ромку, конечно, в общей куче узнает сразу. И как ни странно, Артема Соколкова тоже — неудивительно, наверное, кто же еще его со спины обнимает, накрыв своим одеялом? — Тебе четырех комнат недостаточно, чтобы детей нормально разложить? — спрашивает Марина. Глупо. Спрашивать именно это. После того, что она сказала вчера. И что всю ночь звенело в ушах, не дав и получаса для передышки. — Разложил, — фыркает Кирилл. — Только Илья страшный любитель собрать всех потрещать перед сном и заболтать до глубокой отключки… — Он кидает на Марину очередной красноречивый взгляд. — Но ты, конечно, знать об этих ребятах ничего не хочешь. — Перестань, — снова просит Марина негромко. Теребит чертовы ключи, избегает смотреть ему в глаза. Трусиха. — То, что тебя с ними познакомили раньше… — Интересно, почему, правда? — спокойно отзывается Кирилл, когда она осекается и не развивает дальше бестолковую мысль. От повисшей тишины становится тошно. Как и от самой себя — не в первый раз. Она так долго училась противостоять мнению родителей и окружения, что напрочь забыла о том, какое оно. Ее собственное мнение. И чем оно лучше, если ее сын посмотрел на нее вчера, будто она выдрала ему сердце наживую. И бросила к его ногам. — Я смогу все исправить? — спрашивает Марина. Наивно, по-детски, как не должна бы. Но спрашивает. — А ты действительно хочешь? — Кирилл больше не язвит и не пытается задеть. Ему больно, но он слишком сильно любит, чтобы отказывать ей в помощи. Марина молчит недолго. А потом вспоминает Ромино «если бы я был честным с тобой» — боже, ее сын так вырос. Стал таким смелым. Так почему не может она? Почему, черт возьми, даже не пытается? — Кровать без тебя холодная, — признается Марина, поднимая на Кирилла глаза. — А его спальня… неправильно и пусто выглядит. Когда я не могу зайти к нему утром и разбудить к завтраку... В гостиной мне мерещился ваш смех. И как… — Марина стирает сбежавшую по щеке слезу тыльной стороной ладони, — он подхватил меня, когда я поскользнулась. Он даже не заметил, что идет по осколкам… Он у нас такой… такой... Марина зажимает ладонью рот, пытаясь не выдавить из себя ни звука. Кирилл подходит ближе и осторожно привлекает к себе. — Ты будешь долго возвращать его доверие, ты это понимаешь? — спрашивает на ухо. Марина резко кивает. — Это может занять не месяц, не один год… Ты готова? Марина кивает снова. А в голове отчетливое, яркое, не поблекшее с годами воспоминание из далекого сентября. Кирилл, прижимающий сверток к груди, такой юный, но уже такой ответственный. Его гордое: «Смотри, Мариш, наш маленький Рожок!» Как она мечтала, что даст ему то, что не смогли однажды дать ей. И как предала его. Его доверчивое, открытое «я влюбился в парня». — Я его ранила, — говорит Марина, разглядывая в полутьме безмятежное лицо спящего сына. — Я ранила нашего Ромку... — Но тебе повезло, хоть ты этого и не заслуживала, — говорит Кирилл. Ее бесконечно мудрый Кирилл, который весь мир для нее перевернул. — Он все еще тебя любит, а ты любишь его. — Это ведь что-то значит, правда?.. — Ты удивишься. Но в перспективе большой и долгой работы… это значит все.