А потом вернулся Цзянь

До нового года считанные секунды, снег на улице крупными хлопьями, на деревьях яркие фонари красным и жёлтым округу заливают, и крики за стеной от шумной компании счастливые: девять, восемь, семь… Шань не считает. Шань ждёт. Все готовятся взрывать громкие салюты, запускать вьющиеся разноцветные разливы в небо, поднимают бокалы, где шампанское искрит: шесть, пять, четыре… Шань не считает. Шань из ярости валится в отчаянное: пожалуйста успей. И криков из соседской квартиры больше, и все в унисон, и всё тонет в них и в бешенном рёве со всего города: ТРИ, ДВА, ОДИН — С НОВЫМ ГОДО-О-ОМ! И небо на уровне глаз тонет в ярких красках, вся студия изнутри салютами пропитывается, что стены в кроваво-красный красят. У Шаня кроваво-красным за грудиной внутреннее кровотечение. Крошечные люди внизу тонут в смоге от выстрелов петард и салютов. Шань тонет в одиночестве и собирается захлебнуться горьким ромом, заливая им паскудную тоску, что воем наружу из нутра рвётся. Потому что Шань один. Счастливого нового года, хули. Шань опрокидывает стакан рома, морщится, утирая рот предплечьем. Крики за стеной в радостном экстазе исходятся, а Шань исходится в желании в эту стену молотом проломить, высунуться всем корпусом в дыру и заорать: да заткнитесь вы все нахуй! Нет ещё никакого нового года, вот когда он придёт — тогда и настанет! А начиналось все до банального просто. Начиналось ещё вдвоем с Тянем, в университетской столовой. Начиналось с того, что Тянь будничным тоном заявил, что хочет встретить новый год вместе. Начиналось с того, что Шань обдумывал эту мысль ровно три секунды и нахуя-то согласился. И понеслась… Шань этого ожидал. Вообще-то, ожидать чего угодно от Тяня он, в принципе, привык, может поэтому и согласился быстро. Да и рыпаться уже поздно — год какой-то херни, похожей на отношения за плечами, как ни как. Шань в этой теме не особо шарит, в отличие от Тяня. У Шаня других забот полно: ему аренду оплачивать надо и хвосты по учёбе подтягивать, думать на какие шиши продуктами холодильник забивать, как бы грант не проебать, учитывая, что на бюджет он попал с трудом. О том, что у них отношения — они не договаривались. Даже эту тему ни разу не поднимали. Поэтому Шань и не уверен. Поэтому Шань ждёт подвоха и очередного пина под рёбра от жизни, которая его рёбра ну очень колотить перманентно любит. Шань бы, может и заговорил бы о том, что за неведомая, но до пизды приятная херня между ними, но рот ему дан только на то, чтобы материться и есть. Долго жизнь ждать себя не заставляет и прилетает болезненным ударом в виде рабочего расписания в этот же вечер. Шань хмуро глядит на стенд, где висит распечатанный листок; на своё имя напротив даты. Тычет в него пальцем, подсознательно пытаясь затереть, потому что — несправедливо. Кто вообще в новый год работает, а? Наверное те, у кого ни с чем, кроме работы не клеится. Пару лет назад Шань бы без проблем согласился. Но проблема есть и имя ей — Хэ Тянь. И проблема несколько часов назад сообщила, что на этот новый год — они вместе. А Шань ведь сильный. Он от проблем не бежит. Он в них вмазывается со всей дури, сам их догоняет с маниакальной упорностью. А ещё — новый год собирается с ними встречать. — Тангфей, кто составлял расписание? — Шань разворачивается, упираясь взглядом в Тангфея, который развалился на диване в комнате отдыха. Видок у него так себе — волосы топорщатся, взгляд сонный, тоже заёбанный в край. Шань ещё не видел не заёбанных работающих студентов. — Я. Какие-то проблемы? — Тангфей отрывается от блаженного созерцания лекции по прикладной механике, неловко потирает затёкшую шею. Он всегда так делает, когда волнуется. А волноваться ведь действительно есть о чём. У Шаня репутация не то чтобы хорошая. И Шань не то чтобы умеет нормально говорить. Тангфей об этом знает. А ещё знает, что в их баре Шань иногда берет на себя роль местного вышибалы, когда охрана с наплывом не справляется. И что костяшки у него вечно в кровь истёрты — тоже знает. Вон как на них пялится — с опаской. — Почему меня поставили в новый год? — Шань говорить старается мягко. Но стараться — не значит делать. Потому выходит грубовато, с намеком на наезд — как всегда, в общем-то. — Ничего личного, Гуаньшань. Кто-то же должен тут остаться. — Тангфей руки в извиняющемся жесте поднимает и тянет неловкую улыбку. Хреново. Хреново, если он думает, что Шань вот так запросто головой как болванчик кивнёт и отправится за бар смену заканчивать. Шань ладонями лицо потирает: от рук кожу приятно холодит, а ещё пахнет лаймом, который он недавно стругал. — Я работал на праздник зимнего солнцестояния, поставь кого-нибудь другого. — Шань не просит. Шань утверждает. За все двадцать лет Шань многому научился. Всему практически, кроме просьб. Они зачем-то в глотке комьями забиваются и наружу словами вырываться совсем не хотят. — Шань, это невозможно… — тот нервно скребёт пальцем по обложке увесистого учебника — указательный съезжает и с нажимом на край корешка давит. Нервяк словил. А хули его не словить, когда Шань руки в карманы суёт и подходит к дивану ме-е-едленно. Почти угрожающе. Ещё и рожу зверскую строит — чтобы уж наверняка. Пугать людей Шань не особо любит, но что уж поделать, если с таким лицом уродился? Он же добряк на самом-то деле. Только никому не показывает. Добряков жизнь ещё больше не любит и тычет их мордой в пол, пока не поймут — добротой себе на кусок хлеба не заработаешь. Добротой только проёбываться изо дня в день, из года в год будешь. А ещё добрых очень обкатывать по полной программе любят: на шею к ним забираться, ноги задорно свешивать и, заливаясь смехом, указывать куда идти, что делать, чужую работу на них взваливать. Поэтому Шань даже рад, что хотя бы с рожей ему повезло. — На праздник середины осени. — он складывает руки на груди, останавливясь напротив Тангфея. Не близко — между ними добрых два метра. Личное пространство, все дела — Шань это дерьмо уважает. У Шаня самого личное пространство неебически большое и запускать в него людей пиздецки сложно. Тянь вот как-то туда просочиться умудрился. Наверное поэтому Шань так жопу рвёт, чтобы на новый год — дома. На новый год — с ним. Согласился же, хули теперь делать. — Мы всегда надеемся на тебя в таких случаях… — Тангфей упрямится, а голос его становится нарочито весёлым. Шань бы объяснил Тангфею, что надежда — чувство дерьмовое. Что приносит она только разочарования и после себя оставляет лишь неприятный осадок в виде тлеющих углей под ребрами после пожара. Что надеяться ни на кого в этом паскудном мире нельзя, кроме себя самого. Ведь все подставляют, и это уже закон. А сам себя ты не подставишь — только проебёшься неебическое колличество раз. Но это ничего. С этим люди живут. С этим люди мирятся и самозабвенно проёбываются снова и снова. Шань бы все это Тангфею рассказал, да с разговорами у него не очень — молчать о важном у Шаня очень хорошо получается. — День создания народно-освободительной армии. — Шань голову на бок склоняет, щурится, придавая своим словам убедительности. Шаню бы обдумать что делать, если Тангфей не согласится менять его с кем-то местами. Обдумать бы, что Тяню скажет, если смена за ним останется. Обдумать бы как лучше Тангфею руку ломать: размеренно по фаланге или сразу кисть вывернуть, чтобы он его «не просьбу» выполнил. Но Шань все делает по факту, делает по ситуации, в общем — как придётся. И очень надеется, что сегодня обойдётся словами, а не силой. — Шань… — в его голосе почти умоляющие нотки, которые Шаня, кстати, никогда пронять не могли. Он глаза на Шаня поднимает, брови вздёргивает и беспомощно руки разводит: ничего я поделать не могу. А Шань вот может. Прямой сейчас может ладонь на его тонкой шее сжать и сонную артерию слегка передавить. Потом может сдёрнуть листок с расписанием со стенда, позаимствовать ручку с черной пастой из учебника Тангфея и собственным безобразным почерком вписать вместо своего имени — его. Ещё он может нахмурился сильнее обычного и сквозь зубы процедить: — Праздник Цин-Мин. — Хорошо. — Тангфей воздух, надув щеки, выдувает и устало трёт переносицу. — Ладно, я поставлю Дэя. Вот это другое дело. Вот так бы сразу. Без мыслей о множественных переломах чужих сухоньких конечностей и лишении сознания минуты на три. Шань ведь умеет по-хорошему — это тому доказательство. А ещё Шань умеет давить. — Я могу продолжить. — он многозначительно на Тангфея смотрит, перебирая в голове все праздники на которые оставался на работе и подменял ребят. Легче, оказалось, пересчитать те, на которые его домой отпускали — там пальцев одной руки хватит. — Выходной на второй день тоже твой. — Тангфей губы поджимает. Видно, что исходом он не доволен. Зато доволен Шань. Всё вышло куда лучше, чем он ожидал. Когда всё время ожидаешь худшего — именно так и выходит. Тут не проебёшься. — Спасибо, приятель. Из бара Шань выходит почти последним, морозный воздух до першения в горле с удовольствием глубоко вдыхает: свобода. Целых два дня без пьяниц, которые от чего-то думают, что бармену интересно их жизнь от и до выслушивать. От постоянного терпкого запаха алкоголя, из-за которого голова крутом идёт. От шумных компаний студентов, которым работать не надо, в отличие от некоторых — рыжих и перманентно злых, а в душе пронзительно добрых. Нащупывает в кармане куртки телефон и снимает его с беззвучного режима. На экране привычно сообщение от Тяня высвечивается: давай сегодня у меня. У него, так у него — Шань не против. У Тяня студия огромная, у Тяня плазма на пол стены, а стены у него амбальные. У Тяня есть всё, о чем только можно мечтать. Есть то, о чем мечтать даже нельзя. Только всё чаще Шань об этом совсем по-другому задумывается, потому что в глазах Тяня всё больше неопределенной печали сквозит. И до ласки он очень тянется, требует ее назойливо, вызывая раздраженные вздохи. И спит он хреново, кошмарами давится, а когда Шань его будит — застывает на пару секунд; оглядывается в панике, словно не понимает где он находится, а как только глазами на Шаня натыкается — тут же дышать снова начинает. Когда Шань его ладони в своих сжимает — и вовсе успокаивается. И Шань бы спросил в чём причина, но — личное пространство и подобное дерьмо, Шань же это уважает. Шань смиренно ждёт, постигая Дзен. Ждёт, что когда-нибудь Тянь сам ему обо всём поведает. Расскажет, что заставляет его под руки жадно подставляться; что в кошмарах преследует. Или кто. Стоит только Шаню порог студии переступить, как Тянь его в охапку сгребает и греется о него. О холодного. О только что со стылой улицы пришедшего. Пальцами вплетается в короткий ёжик рыжих волос и вдыхает запах морозной зимы. И это почти даже не раздражает. Ну надо же человеку дать погреться. И всё как всегда: Шань цепляет на вешалку куртку, проходит вглубь студии, они едят еду на заказ и перекидываются ничего не значащими фразами под очередной боевик, который выбрал Тянь ещё до прихода Шаня. После Шань плетётся в душ и думает, подставляя лицо под струи теплой воды, успеет ли высохнуть его одежда, если он ее сейчас в стирку закинет. Определенно нет. И это определенно хорошо. Потому что Шаня периодически накрывает. Да так, что ему нравится таскать одежду из шкафа Тяня. Его одежду. Им пахнущую. Приятную такую на ощупь. И на тело она отлично ложится — размер-то у них один. Закидывает свои вещи в стиральную машину и даже не глядя выставляет нужный режим стирки. Из ванной выходит с полотенцем на бедрах, уже даже не смущается — чего Тянь там не видел-то, господи. Тянь видит. Тянь застывает. Шумно сглатывает и, кажется, хочет ещё немного погреться. Это всего лишь одна из многих совместных ночёвок. Всего лишь ещё один фильм, который Тянь ставит на плазме и заманивает Шаня на кровать. Вот так — в полотенце на бёдрах. Шань заманиваться не желает и подходит к панорамному окну. К панорамной стене – если быть точнее. Отсюда вид захватывающий. Отсюда город — как на ладони, огнями яркими сияет. Весь к новому году украшен, ведь он уже завтра. И Шань, кажется, впервые так нового года ждёт. Он вообще праздникам особого значения никогда не придавал. Ну есть они и есть. Выходной — хорошо. Работа — ещё лучше, двойная ставка же. Но потом появился Тянь и заставил его эти праздники полюбить зачем-то. Появился и, на личное пространство наплевав, греться о него начал. А Шань же добрый — он теплом делится охотно, хоть и ворчит из-за этого постоянно. Но Шаню всё нравится: и тепло ему давать безвозмездно, и в студию приходить после работы, и одежду его брать. И Тянь ему тоже… — Нравится? — руки у Тяня теплые, мягко на живот ему ложатся и Шань заметно напрягается, потому что когда мягко — щекотно. — Возможно. — возможно и город как на ладони Шаню тоже нравится. Везде красные фонари виднеются, которые вдоль улиц как кровь по венам переливами струятся. — Мне вот тоже. — Тянь потирается носом о его висок и говорить начинает на тон тише. — Что завтра будет на праздничном столе? — Можем заказать как всегда. Чего-то особенного хочешь? — Шань вот хочет отдохнуть. Голову на подушку и сразу уснуть, потому что устал зверски. Потому что работу надо работать, на учёбе сдавать скучные домашние задания и проклятые совместные проекты. Потому что не спал нормально уже, кажется, несколько лет. Но с Тянем усталость не так сильно одолевает. Он как будто половину себе забирает, а потом на его лице чуть более отчётливо синяки под глазами видны. — Особенного — да. Только такого ни в каком, даже самом пиздатом ресторане не найдешь. — он руки крепче сцепляет, вжимаясь в Шаня. Цедит слова все тише и тише, а у Шаня от этого шёпота мурашки от шеи и до самой поясницы. И Тянь их может почувствовать кожей. Тянь чувствует, усмехается довольно, а руки по напрягшимся мышцам пресса мажут. — Ну окей, удиви меня своим дурновкусием. — Шаню удивляться не очень-то хочется. Ему сейчас за дыханием хочется пристально следить, потому его сбоит. Сбивает в частое, в мелкое. Руки-то у Тяня горячие и на щекотку это больше не похоже. — Тебя хочу. — Тянь отзывается неебически спокойно, прижимаясь губами к шее, а у Шаня от его спокойствия уши закладывает и пульс под все двести. Шань задыхается возмущением. Во первых — он не еда. Во вторых — секса между ними ещё не было, а взаимная дрочка не считается. В третьих — это, блядь, уже даже не намёк. В четвертых — у Тяня действительно дурной вкус. Среди всего скопа народа, который его окружает и плющом вокруг богатенького мальчика вьётся, он выбрал Шаня. Того, который рыжий и злой. А мог бы выбрать кого-то добропорядочного, симпатичного, из своего блядского мажорского круга общения, из нормальных людей, в конце то концов. Шань на нормального вот ни разу не похож. Для Шаня нормально впахивать двадцать четыре на семь, мчаться на учебу сломя голову и спать по четыре часа в сутки. Для Шаня нормально давиться по утрам растворимым кофе и сигаретой, вместо благородного завтрака из круассанов и свежесваренного. А для Тяня, как оказалось, нормально и с Шанем. Уже год — что удивительно. Одежда к утру не высохла — из студии Шань выходит в чужой, которую окутывает густой аромат тяжёлого парфюма и крышу от него значительно сносит. Потому что Шань неожиданно для себя заруливает в ближайший супермаркет, быстро пересекает его, отыскивая нужные ряды. Скидывает в отяжелевшую за десять минут тележку продукты, которые особенно Тяню нравятся. День же у них, сегодня, ебать — особенный. С кучей пакетов возвращается в уже пустующую студию и вспоминает былые времена, когда Тянь его силком сюда тащил, чтобы Шань на правах личного повара ему еды приготовил. Теперь вот в студию силком никто не тащит. Хотя, это как посмотреть. Что-то все же тащит, судя по тому, что Шань сюда из раза в раз уже как к себе домой приходит. Что-то невидимое, эфемерное, чему Шань определения так и не находит. Тяня нет. Тянь ушёл: сегодня дела с Чэном. А когда у Тяня дела с Чэном — домой он возвращается как с войны: молчит долго, душ принимает долго и долго от такого трудового дня отходит. От готовки Шань отрывается только для того, чтобы время проверить и в который раз жмякает пальцем по экрану — не написал ли Тянь. Тянь не пишет. Не звонит. Тянь молчит, даже когда Шань сам, — господи, блядь, подумать только, — строчит ему смс: когда будешь? И на протяжении всего вечера совершает перебежки от плиты к телефону, который специально оставил на журнальном столике. Вот как раз чтобы постоянно на него не пялиться заворожённо — там и оставил. И перебежки эти ну точно из разряда случайных. Час назад, к примеру, ему понадобилось глянуть сколько грамм соли нужно закинуть, чтобы вкус цзяоцзы не испортить и плевать, что Шань всегда на глаз приправы добавляет. Полчаса назад он около журнального столика оказался, когда ему срочно захотелось узнать какая там у воды температура кипения — позабыл ведь совсем. А сейчас вот просто тут стоит, сверлит телефон немигающим взглядом и думает: нахуя. Нахуя он вообще это всё делает. Распинается, готовит, солевые граммы измеряет — заказал бы и всё. Но у Шаня порыв ведь благородно-кулинарный. У Шаня порыв сраной романтики — Тяня порадовать. У Шаня явно с башкой беды, раз он ещё и на стол накрывает так, чтобы им отсюда салют было видно. У Шаня клиника: зовите врачей, тут человек ебанулся. Время к двенадцати близится. Шань близится к тихой ярости, которая все сильнее вскипает с каждым гудком в трубке. Это уже пятый. Гудок. Звонок. Всего по пять раз. А вот ром в каком-то пиздато-пузатом стакане — первый. Пока что. Шань вообще сегодня хорошенько надраться планировал вдвоем с Тянем. Тянь вчера сам перед сном это и предложил. Теперь вот — трубку даже брать не думает. А Шань думает, что этот стакан он ему обязательно в башку швырнет, когда тот вернётся. Наверняка же уставший будет. Тяжёлым днём выебанный. Наверняка же промерзший до костей. Голодный. Ладно, тогда уж отогреть его сначала надо, накормить, усталость поцелуями затереть. А там глядишь — и Шань успокоится. Потом салют, обмен подарками. У Тяня для него наверняка что-нибудь навороченное будет. А у Шаня — нечто, блядь, особенное. Хотел его Тянь — вот пусть и получает со всеми потрохами. Хотел его Тянь — вот пусть и берёт. В новый год, как говорится, с новыми впечатлениями и новым опытом. Дрочка это хорошо, но секс наверняка лучше. Хоть и страшно. Поэтому на одном пузатом стакане рома Шань себя останавливать не собирается. Пить будет до тех пор, пока не зальёт паскудное волнение пьяной горечью. Плазма совсем тихо работает — почти ни звука не слышно, только картинка сумрак студии разрезает рассеянным синим. Шань ждёт. Нервно теребит металлический эглет на толстовке и зачем-то впечатывается в него зубами, вперив бездумный взгляд в сменяющиеся кадры новогоднего шоу. Пригубляет ром, который гортань обжигает, а на языке оседает послевкусием черной патоки — ну дрянь же. Лучше бы пиво взял, ей-богу. В голову бьёт лёгким опьянением, от которого мышцы расслабляются, глаза чуть не слипаться начинают, а лишние мысли вымывает из головы напрочь. Только вот проблема в том, что Тянь-то там точно не лишний. И мысли о нем никакой ром не смоет. И беспокойство о нём тоже. Но Шань уверен — Тянь успеет. За стенами соседи шумные большой компанией собрались, смеются, радуются и шампанское уже откупоривают — настраиваются на новый год. Шань настраивает себя на то, что Тянь вот-вот вернётся. Желудок голодными спазмами жмёт, но садиться одному за праздничный стол — ну вот совсем не вариант, ещё и едой как на зло всё пропахло. У Тяня меньше пятнадцати минут до того, как бой курантов начнет взрывать улицы салютами. У Шаня меньше часа до того, как он окончательно лишится рассудка, задыхаясь в стонах под Тянем. Всё путём — всё по плану. Но у планов есть ебаная закономерность. И для Шаня закономерно, что все идёт по пизде — пора бы привыкнуть. Потому что до нового года считанные секунды, снег на улице крупными хлопьями, на деревьях яркие фонари красным и жёлтым округу заливают, и крики за стеной от шумной компании счастливые: девять, восемь, семь… Шань не считает. Шань ждёт. Все готовятся взрывать громкие салюты, запускать вьющиеся разноцветные разливы в небо, поднимают бокалы, где шампанское искрит: шесть, пять, четыре… Шань не считает. Шань из ярости валится в отчаянное: пожалуйста успей. И криков из соседской квартиры больше, и все в унисон, и всё тонет в них и в бешеном рёве со всего города: ТРИ, ДВА, ОДИН — С НОВЫМ ГОДО-О-ОМ! И небо на уровне глаз тонет в ярких красках, вся студия изнутри салютами пропитывается, что стены в кроваво-красный красят. У Шаня кроваво-красным за грудиной внутреннее кровотечение. Крошечные люди внизу тонут в смоге от выстрелов петард и салютов. Шань тонет в одиночестве и собирается захлебнуться горьким ромом, заливая им паскудную тоску, что воем наружу из нутра рвётся. Потому что Шань один. Счастливого нового года, хули. Шань опрокидывает стакан рома, морщится, утирая рот предплечьем. Крики за стеной в радостном экстазе исходятся, а Шань исходится в желании в эту стену молотом проломить, высунуться всем корпусом в дыру и заорать: да заткнитесь вы все нахуй! Нет ещё никакого нового года, вот когда он придёт — тогда и настанет! Температура кипения воды — сто градусов, это он сегодня хорошо запомнил. Шань вскипает на все двести восемьдесят, потому что на телефон наконец приходит смс: Цзянь вернулся. Потому что: Меня сегодня не жди.