А потом вернулся Цзянь

Шань хорошо знает что такое сцеплять зубы поплотнее. Это в любой ситуации помогает. Не заорать от безнадёги. Не впиться острыми кромками в чужую глотку, которую перекусить за раз хочется. Он всю жизнь со сцепленными зубами живёт, может поэтому и разговаривать по-нормальному не умеет. Вот так сцепишь поплотнее, до ноющей в челюсти и напряжённых желваков, и делаешь не то, что хочется, а то, что нужно. Шаню сейчас, к примеру, разъебать всю студию хочется, особенно — сраное панорамное окно до стеклянного крошева и порывистого ветра, который тут же студию мерзлотой покроет. Но он со спокойствием Шаолиньского монаха сгребает со стола две тарелки, которые отправляются в шкаф; два пузатых стакана — туда же; еду всю в холодильник — пропадёт же. Зубы в сцепке — терпимо. Ему входящий вызов от матери отклонить хочется. Она ведь не глупая, она всё поймет. Поэтому Шань делает пару глубоких вдохов, прикладывается губами к бутылке рома — стакан ведь уже промыл, — морщится и принимает, опускаясь на диван. — Милый, с новым годом! — по ту сторону тоже шумно. Тоже весело, звонкий голос тётушки слышен, который спокойный мамин заглушает. — И тебя, мам. — Шань склоняется к журнальному столику, пульт хватает, тычет в него нервно, чтобы тут в студии тоже шумно хоть немного стало. Чтобы иллюзию создать. Чтобы правдоподобно для мамы и больно для него самого. — Это первый новый год, который мы проводим порознь. Так непривычно. Как встретили? — у мамы забавно язык заплетается. Это всегда происходит, стоит ей выпить бокал вина — она плохо переносит алкоголь. А Шань плохо переносит одиночество, как оказалось. Раньше с этим проблем совсем не было. Раньше не было Тяня. Сейчас у Шаня есть лишь паскудная тоска под ребрами, а Тяня вот — нет. Всё меняется. — Прекрасно, мам, отлично. Великолепно просто. Лучший новый год, мам. — Шань еле успевает себя остановить, чтобы не наплести лишнего. Врать он никогда не умел. Не научили. А во взрослой жизни, как оказалось, это умение нужное, полезное. А ко взрослой жизни вот такой — где чудовищно одиноко, он готов не был. Учимся, запоминаем, хули. — Я рада за тебя. Передай Тяню и остальным привет. — мама говорит мягко. Говорит ласково. А Шань на куски от этой ласки разлетается, потому что не от мамы ее сейчас слышать должен. — И, Шань? Не шумите сильно. — Не волнуйся, тут очень тихо. — оглушающе тихо, мертвенно, а ещё одиноко, мам. Очень. — Ну, отдыхай там. Пока. Зубы в сцепке — терпимо. Шань отклоняет вызов, выпускает из рук телефон и голову на спинку дивана устало откидывает. На улице зачем-то до сих пор салюты запускают, хотя уже час ночи. На улице зачем-то ярче, чем днём, а под потолком, кажется, дискотечный шар где-то спрятали, потому что стены постоянно окрас меняют. Из плазмы песня, которая все топы рвёт. А Шаня рвёт истерическим лающим смехом. Ну смешно же, правда. Умора, блядь. Старался так, распинался, весь день убил на готовку, гордость в себе убил, когда особенный, ебать, подарок Тяню преподнести решил. Но там же дела важнее. Там же Цзянь приехал. Цзянь, который пропал два года назад. Цзянь, за которого Тянь все это время переживал. Цзянь, которому Тянь особую, ведомую только ему самому, привязанность испытывает. Цзянь, на которого у Шаня даже если он очень захочет — разозлиться не получится. Друг ведь. Хороший ведь и искренний. Шань таких людей как он вообще в жизни не встречал, чтобы со второй же встречи — и в искренность, в принятие, в поддержку. Первая встреча у них просто не задалась. О первой Шань вспоминать не любит: там кровь была, там камень, там страх был всепоглощающий и пронзительное чувство вины. Там было всё, с чего дружба начинаться не должна. Но у Шаня ведь все не как у людей. Поэтому началась. Поэтому на Цзяня злиться невозможно. Поэтому на Тяня он злится ещё больше. Смех стирается хриплыми выдохами, оставляющими в глотке режущее першение. И снова тихо: только песня, что топы рвёт, заканчивается. Шаню остаться зачем-то хочется, чтобы все-таки дождаться. Но если зубы уже сцеплены — делаешь не то, что хочется, а то, что нужно. Он вырубает все электрические в студии, проверяет, не забыл ли чего. И выходит в подъезд. Дверь запирает, когда из соседней квартиры вываливается весёлый дядька с краснющими щеками и пьяными глазами. Ключ в руке запотевает, а Шаню хочется снести мужика в ближайшую стену и мерно прикладывая его головой ласково объяснять: шуметь не хорошо. Даже на новый год. Особенно на новый год. Особенно, если кто-то его очень одиноко встречает. Но он лишь цедит: счастливого нового года. Пусть хоть у кого-то он счастливым, блядь, будет. Розовощекий дядька отвешивает ему смешливый поклон и улыбается. Шань пытается улыбнуться в ответ. Шань скалится. Улыбка с лица дядьки тоже медленно оплывает вниз. Дядька понял, по плечу его хлопает, мол: бывает, малыш. Шань знает, что такое бывает. Ну вот, в фильмах, например, где драма ради драмы, да? А в жизни-то зачем? Зубы в сцепке — терпимо. Шань по улице быстрым шагом идёт, разглядывает витрины магазинов, где всё в глянце, да лоске. Редких людей, ему на встречу идущих, они совсем как тот дядька — счастливые, пьяные и розовощекие. У них с Шанем кое-что общее есть. Он тоже пьяный. Не настолько, насколько хотелось бы: ноги не заплетаются, язык к нёбу не сохнет, в голове нет приятной опустошенности. На этом все схожести заканчиваются. Идёт по липкому снегу, который под рифлёной подошвой хрустит, а куда он собственно идёт — не знает. Телефон уже в который раз вибрирует на сообщение в универском чате, где все друг другу чего-то желают, фотки шлют. Шань шлёт всё на хуй. На большой и толстый. Потому что зря вчера быканул на Тангфея, надо было смены за собой оставить и жить в счастливом неведении. О черепную коробку чешется мысль ещё раз Тяню набрать. Шань спиной приваливается к стене жилого дома и не съезжает по ней только потому, что задницу на снегу морозить не хочется. Лениво достает из кармана пачку сигарет, встряхивает ее, проверяя сколько осталось, вытаскивает одну и поджигает со второго раза. Со второго потому, что руки от холода дрожат. Да, в минус один. Минус один — это ведь критически холодно. Шань затягивается с удовольствием, чувствует, как лёгкие холодным дымом обволакивает, на улицы смотрит. Во всех окнах свет. На всех деревьях пронзительно-красные фонари, которые снегом облеплены. И тут на улице так хорошо, а внутри ну того плохо, что хоть грудину вскрывай и все эти яркие красные туда упихивай, неаккуратно да побольше. Может, если они там светиться будут — Шаню хоть на грамм полегчает. Телефон в одной руке всё ещё вертит, зачем-то открыв диалог с Тянем. А там кнопка сверху зелёная зазывает: ну позвони же. Узнай как он там. Что делает. С кем. С новым годом поздравь или на хуй пошли — это по ситуации. Шань фыркает раздражённо, чувствует, как губы непроизвольно кривит в отвращении и вместо зелёной жмёт на боковую — отключает телефон. И раз идти ему больше некуда — Шань идёт на работу. Его там всегда ждут. Ирония, блядь. В баре не людно, как ожидалось. Только одна компания осталась и та — не шумная, из одних только девчонок в коротеньких платьях. У одной на лице блёстки россыпью и звёзды зачем-то под глазами, будто она ими наплакала и вытереть забыла. Они щебечут о чем-то — до стойки барной их разговоры невнятными урывками долетают и звонким смехом. В грубых стаканах непривычное для их образов пиво. Вот тебе и подтверждение — внешность ничерта о человеке рассказать не может. Таких девчонок в любой пиздатый ночной клуб без фейсконтроля пустят, да сразу в вип зону. А они тут в третьесортном баре обосновались, пиво хлещут вместо дорогущего вина и смеются искренне, без рафинированных улыбок, по которым сразу понятно, что притворные. Атмосфера тут просто располагает — в такой бар отдохнуть приходят, музыку на фоне тихую послушать, да пару шотов чего покрепче опрокинуть после работы. Дэй смотрит на Шаня непонимающе глазищами своими голубыми и рот то открывает, то закрывает беззвучно, так и не решившись ничего сказать. Понять его не может. Шань себя тоже хреново понимает — так случилось. — Ты можешь идти домой, говорю. Слышь меня? — Шань чуть наклоняется, чтобы ростом с Дэем поравняться, пальцем ему в плечо тычет, чтобы отмер уже наконец. У него забавно красная шапка с белым помпоном на бок съезжает, топорщит и без того непослушные темные волосы. — Ага, а почему ты… — тот даже не отшатывается, как с людьми обычно случается, когда Шань над ними так угрожающе нависает. Непривычно. Прикольно. — Потому. Ещё вопросы? — непрошеная улыбка уголки губ вздёргивает и Шань сам отстраняется. Не получилось припугнуть — поганец не из пугливых оказался. Шань тут совсем недавно работает, да и на общение ни с кем толком не шёл — ну нахуй оно всё ему надо. Только один Дэй волчком около него всё вьётся, шутки шутить пытается, истории рассказывает, порой даже смешные. Странный. Забавный, но странный. — Миллион на самом деле, но ты на них не ответишь. — Дэй расслабленно на стойку предплечьями облокачивается, наблюдая за компанией девчонок, которые третью пинту добивают и радостно восклицают, когда одна из них на телефоне им что-то показывает. — Умный ты парнишка, сразу вкуривашь что к чему. — фыркает Шань, наощупь завязывая на пояснице форменный фартук. — Ага, я такой. Это ты вчера Тангфея довел до ручки? Он когда ко мне зашёл, бледный весь был. — Дэй голову поверх рук укладывает и смотрит на Шаня снизу вверх. Так он совсем не щенка похож, которого хочется по холке потрепать и ласково сказать: хороший мальчик. — Ничто так не доводит бедного студента до ручки, как курс по прикладной механике, по которому потом ещё и экзамен сдавать, поверь. — голодные спазмы с нарастающей силой желудок жмут, тот вот-вот себя жрать начнет. А в холодильнике ничерта и нет, кроме остывшей картошки фри, которую Дэй наверняка для себя готовил. Шань недолго думая достаёт ее, загребая побольше и жуёт. Картошка отсыревшая и почти без соли, но с голоду кажется вкусной. — Ну, я в принципе так и подумал. Ты же эти дурацкие новогодние колпаки не любишь. Не надо. Я смену доработаю, а ты мне компанию составишь. Как клиент, которому за бар платить не надо, идёт? — Дэй улыбается, и кажется, сейчас у него лицо этой улыбкой раскрошит. Искренней такой. Он словно бы понял, что у Шаня день сегодня отвратительный и изо всех сил старается его хоть чем-то порадовать. Только тут для радости кое-что другое нужно. Кое-кто другой. — Спустишь на меня всю выручку за ночь? — Шань усмехается, покачивая головой. Пацан в жизни ничерта не понимает. Пацан о нем неуклюже позаботиться пытается. Пацан головой активно кивает так, что колпак на пол валится и на этот его жест девчонки тихонько хихикают. — Ага. — Дэй, чушь не неси. Где там эти твои пиздатые колпаки? Один подай. И ночь, как ночь, уже к утру близится, компания девчонок понемногу рядеет — остаются самые стойкие. А колпак Шань так и не надел — проверять его все равно некому. Из навесных колонок совсем тихо музыка играет. Дэй напротив сидит, покачивает ногой размеренно и рассказывает очередную идиотскую историю, которая произошла с ним совсем вот недавно — Шань не шибко вслушивается. Шань губы кусает и зачем-то постоянно на входную дверь оглядывается. Хотя смысл на нее оглядываться — над дверью колокольчик, он зазавенит, если кто придёт. Стоит только Шаню отвернуться, чтобы одной из девчонок воды набрать, как действительно звенит колокольчик. И звон этот отдается вибрацией в глотке, как только Шань поворачивается, протягивая худенькой девчушке стакан, покрывшийся испариной. Он даже не замечает, как она с улыбкой благодарит его, потому что всё внимание клином сходится на Тяне, который в дверях остановился и бар оглядывает — не был тут ещё ни разу. Дэй приветствует его, рукой призывно машет, чего Тянь тоже в упор не замечает, сверлит взглядом Шаня — не то голодным, не то простуженным. Издали не разобрать. Зато Шань разбирает, как расслабленно опадают его плечи, как язык по пересохшим губам нервно проходится, которые после немо произносят: нашёл. И искал он, видимо, долго: щеки морозный воздух изъел красными крапинками; табачищем несёт так, словно он целую пачку только что скурил; на ботинках снега собралось много, будто в них по сугробам полчаса к ряду усиленно выхаживал — значит не на машине. Значит действительно по району долго шатался в поисках. Шань инстинктивно вперёд подаётся — туда, к нему, чтобы под тяжёлый вес рук свои плечи спрятать, чтобы с его плеч снежинки неловко стряхнуть, но вовремя себя останавливает. Руками в стойку упирается, голову немного опускает и смотрит на Тяня исподлобья. — Шань. — тот подходит быстрым шагом, близко совсем — их только небольшая деревянная херовина друг от друга отделяет. Это разве препятствие? На деле отделяет их чуть больше — пять пропущенных звонков и одна смс от Шаня, часы ожидания и новый год в одиночку. Тянь это понимает — валится на барный стул, руки как школьник на стойке складывает и смотрит. Ждёт. Шань тоже ждал — не дождался. — Если планируете остаться в баре, нужно что-нибудь заказать. — отвечает холодно и отстранённо, а у самого от этого тона в глазах от отчаяния темнеет. Отвечает так, как нужно, а не так, как хочется. Потому что хочется вперёд податься, перегнуться через стойку и за руки взять. Отогреть их дыханием. Его самого отогреть, потому что на волосах Тяня подтаивающие крупные хлопья снега. Потому что глаза у него очень уставшие, сеткой лопнувших капилляров покрытые, что застилают белок. Потому что от него холодом веет. Потому что выглядит он совсем не таким, каким должен выглядеть счастливый человек. Счастливых он сегодня на улице видел — есть с чем сравнивать. — Шань. — от его голоса такого умоляюще-родного хочется уши руками закрыть и спрятаться: я в домике, меня не достать. Но судя по тому, что Тянь припёрся сюда — он Шаня и из преисподней достанет. Топкой обиды от этого ничуть не меньше, замешательства ничуть не меньше. И блядь, понимания тоже — ничуть не меньше: Чэн, семья, дела, в которых тот Шаня посвящать не хочет, Цзянь, который друг. — Таковы правила. — с самоконтролем со школьных времён у Шаня лучше стало. Но лучше — не значит идеально. Поэтому Шань глаза на него не поднимает, изучает упорно надпись на бутылке виски и ничерта не понимает — на английском же написано. Интересно, хули — хоть подучит. — Простите, у вас какие-то проблемы? — Дэй подскакивает резво, плечом в плечо Шаня врезается и смотрит внимательно, с беспокойством то на Тяня, то на Шаня. — Дэй, иди передохни. — Шань недовольно отшатывается, плечом передёргивает с психу. Не нравится ему, когда вот так в личное пространство бесцеремонно вторгаются. Тянь это знает. — Я всег… — тот назидательно палец поднимает, явно собираясь сказать что-то важное, но Шань его резко обрывает. — Дэй. Иди. Передохни. — цедит сквозь зубы. Потому что до сих пор их сцеплять приходится. Потому жить со сцепленными зубами легче. Потому что Тянь сатанеет на глазах, как только видит, что Дэй намеревается подойти и Шаню по-приятельски руку на плечо закинуть: тот уже кулаки сжал, как бывает перед дракой — непроизвольно это происходит. А ещё быстро. У Тяня — быстро. У Тяня вообще реакция в драке очень хорошая, каждый удар с профессиональной точностью рассчитан, каждый по болевым пробивает и на лопатки укладывает за раз. Шань видел однажды, а после спросил что это вообще за нахер было. Тянь только плечами лениво пожал и пояснил: работа такая. Потом добавил: Чэн с самого детства тренировал. Дэй, кажется, вообще бесстрашный или совсем уж тупой. Или это Шань уже настолько изучил реакции Тяня, что опасность чувствует ещё до того, как до самого Тяня дойдёт что он сделать собирается. Поэтому он хмурится, подталкивая упирающегося Дэя к выходу к комнате отдыха и выдыхает только когда тот пропадает из виду. — Шань. — Тянь старается дышать ровно, кулаки разжимает и снова сжимает — не успокоился ещё. — Если вы не собираетесь ничего заказывать, я буду вынужден попросить вас уйти. — Шань склоняет голову на бок и старается не показывать, что его ломает вдоль и поперёк. Во всех, блядь, направлениях. В неправильных. Ну не должны ребра вовнутрь проламываться и вспарывать сердце удушающей тоской, когда Тянь вот так смотрит. С такой надеждой и виной, которую каждая псина в радиусе километра учуять сможет. Шань вот чует и сорвётся вот-вот. — Виски. Теперь ты сможешь меня выслушать? — Тянь лицо ладонью растирает, а в глазах ещё больше капилляров лопнувших. И Шань уверен — у него болит голова, виски стальным прессом сдавливает и ноющей в затылок простреливает. Ему уже и спрашивать не нужно — чувствует. — Я бармен. Это моя работа. — только сейчас Шань понимает, что в руках у него та самая бутылка виски зажата, а до чего другого тянуться бы пришлось на полки, что высоко над головой прибиты. А виски Тянь не любит. — Хорошо, бармен, если это твоя работа — слушай. — Тянь прихлебывает, морщится, но другого ничего не заказывает. — Сегодня я здорово проебался. И один человек… Очень важный для меня человек, похоже не хочет со мной разговаривать. И я бы точно также на его месте поступил. Сегодня вообще очень многое произошло и это выбило меня из колеи. — стаканом из стороны в сторону помахивает, взбалтывает, а лёд о стенки звонко бьётся. У Шаня тоже бьётся. Сердце. Глупое и простое, как пять копеек. Ему всё равно, что его обладателя так жестоко обломали. Всё равно, что бой курантов в одиночку, что тоской его лютой топит. Оно же тоже доброе. Оно к тому, кто напротив, тянется и с каждым биением к нему прорваться сквозь ребра пытается. Глупое такое, простое — сердце. — Очень размыто, ничем не могу помочь. — Шань скребёт пальцем по стойке, щеку закусывает и на Тяня внимательно смотрит. Он же смелый. От проблем не бежит — вмазывается в них со всей дури. И в Тяня, кажется, вмазался. Со всей дури. Очень. — Я надеялся, что мы с этим важным человеком встретим новый год вместе. И я не успел. Мой старший брат занимается очень серьезной работой, мне нужно было решить кое-какие дела, которые он на меня свесил. — Тянь болезненно усмехается, когда про брата говорит. Всегда. Шань эту улыбку уже видел. Скошенную, кривую, скрывающую то, что внутри, что Шаню пока видеть не дано. Тянь не показывает. Только виски добивает в один глоток и шумно выдыхает сквозь зубы. Тоже их сцепил. Тоже значит на этой «работе» делает то, что нужно, а не то, что хочется. — Душещипательно. — Шань и сам сейчас не против к вискарю приложиться. Потому что душу не просто щиплет как от зелёнки, которой ободранную коленку смазывают. Ее на части рвёт, а из Шаня почти рвётся паскудное: ну расскажи ты мне уже всё, что с тобой там происходит. Чем тебя Чэн таким заставляет заниматься, что ты на живого после этого едва похож. Шань молчит. Тянь перекатывает пальцем пустой стакан по стойке, уложив его бок. — Я уже собирался уходить к своему человеку. А потом все пошло по пизде. Как всегда, да? Хах. — и снова та же больная усмешка. — А потом вернулся Цзянь. Это наш друг, кстати. Я был единственным, к кому он мог обратиться в тот момент. Другого выхода не было. Тянь в глаза ему заглядывает, чуть склонив голову, выискивает что-то. А у самого там беспокойство зрачок топит. Непонятно за кого конкретно. За Цзяня. За Шаня. За обоих. Заебало. Таким вот его видеть — заебало уже. — Не существует безвыходных ситуаций. Мне однажды сказали, что если кажется, что выхода нет, значит искал плохо. — философски отвечает Шань и добавляет уже совсем тихо и почти любя. — Мудак слепой. — Мудак — да. — Тянь головой кивает, соглашается и даже оживает немного. — У нашего друга серьезные проблемы. И похоже, что ему понадобится не только моя помощь, но и моего человека. Я не думаю, что он откажет. Он очень добрый, хоть никому этого и не показывает, только одному слепому мудаку разве что. И мудак этим очень дорожит. Очень, Шань. — глаза в глаза, как сквозным выстрелом. Он дорожит. Очень. Шань сглатывает нервно, рукой по ёжику рыжих волос проходится, взгляд на часы переводит и говорит тихо: — Это всё? Мы закрываемся через десять минут. — Ещё виски. Я опоздал с подарком. Хотел подарить его ровно в двенадцать. Он бы точно назвал меня сентиментальным уёбком, да? — в голосе слышится намек на секундное веселье. Очень же весело, когда свой человек уёбком зовёт. Ну обхохочешься же. Хотя Тянь и не такие прозвища в свой адрес терпел. Только от Шаня. — Возможно. — задумчиво произносит Шань и раздабриваясь, плещет в стакан немногим больше положенной нормы. И видит, что Тянь напрягается всем телом, даже массивные плечи, кажется, больше становятся. Снова губы облизывает, пальцами их затирает лихорадочно, дышать чаще начинает. — Спасибо. — опрокидывает залпом весь стакан, грохает им о стойку. — Я в подарках не очень хорошо. Херово их выбираю, да и вообще. Судя по всему сам не очень хорош. Но этот для меня действительно особенный. Надеюсь, что и для моего человека — тоже. Особенный подарок он уже преподнёс. Встречать новый год в одиночку и в ебаном ожидании — это действительно нечто особенное. И ебал Шань такие подарки. — Если больше ничего не будете заказывать — я закрываю кассу. — Я хочу предложить ему жить вместе. — выпаливает быстро. Выпаливает так, как говорят, когда очень страшно, но сказать всё равно нужно. Выпаливает и на Шаня выжидающе смотрит. Не дышит. Не двигается. Только ждёт. Только Шаня переёбало неслабо и ноги скашивает так, что приходится в стойку до побелевших пальцев вцепиться. — Чё? — Давай жить вместе, Шань.