А потом вернулся Цзянь

Учиться дышать заново не так-то просто. Казалось бы, чего там учиться? Сделал вдох, за ним выдох. Это обусловлено нашим организмом. Даже младенцы с этим справляются. Но когда лёгкие прокуренны одним лишь человеком, когда они в дырах зияющих, которые этим человеком нанесены — как заново учиться понять совершенно невозможно. Первый вдох кажется режущей болью, потому что там, внутри, всё ещё незажившие раны, даже когда в них прорастают подснежники. Они ослабляют боль, забирают себе, вянут от неё, но за ними уже проклёвываются новые, свежие, белые, как первый снег. Выдох получается на грани сиплого хрипа, с чернотой, которая выходит вместе с ним. Шань эту черноту на асфальт, морщась, сплевывает. Шань не хочет больше болью дышать. Ведь рождаемся мы не для того, чтобы боль чувствовать. Что угодно чувствовать, но не боль. Её преодолевать надо. Уметь, по крайней мере. Да, она будет всегда. Но она уходит. Вот как сейчас — Шань уходит из парка. Навстречу рассвету, чтобы найти Тяня. Чтобы высказать ему всё, что на душе копилось плитами могильными. Что душу уже изодрало в кровавый фарш. Он идёт лечить его и себя. В кармане куртки зачем-то оказывается ключ от студии. И очень кстати, потому что в его съемной друг друга лечат Чжэнси и Цзянь. Шань надеется — всё обойдется без синяков или переломов. Предательство не так просто простить. Но понять его можно. Попытаться. Войти в положение и понять, зачем Чжэнси это сделал. Шань понимает. Теперь остаётся надеяться, что поймет и Цзянь. Шань лениво закидывает в рот мятную жвачку, которая тут же свежестью глотку вместе с очередным вдохом обдаёт. И вдох получается чуть менее больным. Шань бы с удовольствием, как в детстве, подорожник к себе приложил, чтобы зажило быстрее. Подорожник — он ведь от всего лечит. Он ведь для супергероев панацеей является. Жаль в парке, который Шань покинул, подорожника не оказалось. И панацеи в их мире — тоже нет. Зато есть Тянь. У него руки волшебные. У него голос словно медицинской нитью аккуратно все рваные раны штопает. Шань его выслушает. Серьезный разговор выдержит. И уже точно для себя решит — стоит оно того или нет. Но так в эту бездну бездумно с пустой головой броситься хочется. Руки расставить, прыжок совершить и оказаться там, в Тяне, в уюте, в тепле, скелеты всего его перебрать и по полочкам разложить — чтобы больше не мешались. А на улице свежо. И хорошо так по-весеннему. Солнце греет впервые за столько дней. А кажется — целых столетий. Шань время тянет, до студии окольными путями идёт. Вот тут, на дороге, утренняя пробка — светофор перестал работать и можно дождаться, пока поток машин прекратит тянуться в одну лишь сторону, чтобы не пришибло. С другой стороны уже много прохожих к метро ломятся, и попасть в их поток ну так не хочется. Солнце через тонкие ветви деревьев просвечивает, выжигает асфальт, а Шань плетётся слишком медленно. Он близко уже совсем. Он на том же месте стоит, где стоял уже сотни раз. Где сторожил высокую плечистую фигуру по ночам, высматривая ее в окнах. Шань снова на дерево облокачивается — спина к нему привыкла. Каждый изгиб кожей запомнила — Шань тут, кажется, целые вечности провёл. Он по привычке пачку сигарет достает, прикуривает, затягивается и напряжённо сверлит взглядом окна, которые облака подпирают. Его лишь на мгновение отбрасывает на месяц назад, когда сердце жгутами стальными с напряжением в тысячи вольт скручивало, когда удавка на шее затягивалась с каждой мыслью о Тяне, когда любой вдох и выдох казался смертью делённой на миллиарды секунд. Но и этого мгновения хватает, чтобы Шань по привычке схватился за глотку, словно бы пытаясь эту удавку снять. Он в панике цепляет воротник куртки, тянет его наверх, чтобы воздуха свежего глотнуть, а глотает лишь лезвия. Но взгляд цепляется за знакомую фигуру, идущую ему навстречу. Родную фигуру, с плечами устало опущенными. С походкой почти развязной, чуть ли не подиумной. Удавка тут же слабнет, становится не бечёвкой шершавой, а всего лишь нитями, которые при желании порвать можно. Шань смаргивает, потому что не привык он, чёрт его задери, Тяня ему на встречу идущим видеть. Но видит. У того скула подбита и с рук кровь сочится, а он улыбается так солнечно, что в зияющих дырах внутри сверхновые рождаются с бешеной скоростью. — Дождался. — хрипит Тянь, когда подходит уже совсем близко. Его пришибло чем-то неслабо. Он кривится, когда Шаню на плечо голову укладывает и выдыхает свободно. Жмётся к нему, словно годами не видел, тысячелетиями не прикасался, а сам от боли еле слышно стонет. А Шаня его теплом прошибает, Шань еле на ногах удерживается, вдыхает его запах, от которого в глазах темнеет, забывая обиду, забывая, что раньше он личным не был. Он есть сейчас. И он сейчас — личное. — Я выбрал тебя. Я свободен, Шань. — Тянь выдыхает это куда-то в макушку. А у Шаня голова кругом. Он сейчас свихнется, кажется. Потому что то, чего он так долго требовал у вселенной — свершилось. Он требовал лишь Тяня-Тяня-Тяня. Тянь рядом. Тянь его обнимает. И говорит те три важные слова, которые мечтает услышать каждый: я выбрал тебя. Может, это пиво так в голову дало, а может, Шань действительно сошел с ума, раз так быстро сдается; но он отнимает голову Тяня от своего плеча, перекатывает языком мятную жвачку, выплёвывает ее на асфальт разогретый и к губам его тянется. К потрескавшимся. Иссушенным. Вкусным до дурноты. Вдыхает через его приоткрытые губы и надышаться им даже так совершенно невозможно. Невозможно не закатить глаза от удовольствия, когда его язык врезается в собственный, давит с силой, рот вылизывает до мурашек по телу, до дрожи, которой непроизвольно пробивает, до новых распустившихся подснежников под ребрами. А там щемящая радость горячим разливается. Там пожар, который не остановить ничем. Тянь время тянет, играется, с губы на губу языком перескакивает, дразнит. Шань уже в рык переходит, хватает его за шею, сдавливает крепкими пальцами пергаментную кожу, заставляет поцелуй углубить до чужого стона. И это финиш. Бежать надо срочно. Не от Тяня. Не от себя. В студию. Чтобы там продолжить. Чтобы Тяня раздеть. Чтобы его снова себе присвоить. Чтобы как будто и не расходились. Шань себя пересиливает, смотрит в его глаза тёмно-серые, где зрачок угольный радужку топит, где из желаний всего одно читается. Тянет его в сторону студии быстрым шагом. И минуты, пока они около двери оказываются, вечностью кажутся. В лифте нельзя было — в лифте камеры. И Тянь пожирал его взглядом звериным, бешенным, отчаянным, подальше отойдя, в противоположную стену впечатавшись, чтобы не накинуться раньше времени. И слова сказано не было. Они научились чувствовать друг друга на совсем другом уровне. У Шаня в руке ключ троит, он им в скважину дверную второй раз попасть пытается, и выходит лишь с пятой попытки. Дверь гулко о стену ударяется и Шань уверенно Тяня в комнату тянет. Прямо так, в обуви. Кажется, ещё секунда — и все сном окажется. Кажется, моргнёт лишний раз и рассеется иллюзия. Раздеваться на ходу неудобно. Дерьмово, если честно, на ходу раздеваться, но Шань и это к черту шлёт, когда с них слетает последняя одежда. Когда между телами не оказывается ничего кроме горячей кожи, а они не оказываются в просторной спальне. Когда Шань без намека на нежность толкает Тяня на кровать эту и сам валится сверху. Они так близко. Близко-близко-близко. Наконец-то так, блядь, близко, что прерывистое дыхание Тяня на его шее оседает. И Шань наконец чувствует запах его чуть взмокшей кожи. Чувствует, как их запахи мешаются. Как его язык размашисто по яремной, которая гулко бьётся, проходится, и от этого вести начинает мгновенно. От этого возбуждение сгустками от самого паха до кончиков пальцев пронизывает и волосы дыбятся. От одного только этого с ума сойти хочется. И Шань сходит. Его ничего больше не удерживает. Мозг оплывает диким вытрахать-своим-сделать-навсегда. Тянь говорит что-то хрипло. Шань не слышит почти — у Шаня кровь бурлит по венам сталью плавленной, раскаленной до предела. — Шань, я хотел поговорить с тобой. — Тянь повторяет, напрягаясь всем телом, поддаваясь под кусачие поцелуи, а сам ближе Шаня к себе тянет. Сам руками его по пояснице проходится грубо. Шань выгибается под прикосновениями, которые концентрированным возбуждением по телу волнами кроет. И его тоже кроет основательно своим-сделать-только-своим. И он делает то, что должен был сделать давно — со злом впечатывает кромки зубов острые в надплечье: видишь, как мне без тебя было? Зализывает тут же под протяжный стон боли: видишь, как я убивался по тебе? Тянь не останавливает его, лишь шею выворачивает, чтобы Шаню удобнее было. Шань пользуется этим, оставляя ещё несколько отметин, которые красным наливаются, бороздят кожу. — Позже. — голос больше на рык похож. На приказ неоспоримый. На то, что останавливаться сейчас вот — никак нельзя. Нельзя прекращать вот так хотеть его. Сильно. До боли в паху. До новых вселенных под ребрами: мой-мой-мой. Шань уже не понимает, чье сердце в тахикардию сбивается, чьё дыхание неровным и рваным становится. Возможно, у обоих. Потому что Тяню тоже не терпится. Он ждал слишком долго. Он к Шаню льнёт усиленно, он его в себя вплетает, вшивает наживую. И это даже не больно. Это приятно до абсолютного вакуума внутри, который взрывается тысячью звёзд под глазами, когда стояк Тяня упирается Шаню в бедро. Когда хотят Шаня настолько сильно, что шепчут: быстрее. Шань дотрагивается до члена — горячего, твердого, такого, от которого крышу сносит к чертям. Он опускается ниже, рассматривает его пьяным, болезненным взглядом. Такой красивый. Такой идеальный. Такой для Шаня великолепный. На головке собралась смазка, которую Шань на одних инстинктах смахивает большим пальцем и тут же облизывает, чувствуя чужую пряность на языке от чего Тянь, наблюдая, тянет воздух сквозь зубы. И взгляд у него безумный. Взгляд у него въебанный и темный совсем. Шань в глаза ему смотрит и улыбается хищно, сползая вниз, пока член у самого лица не оказывается. Шань вбирает его в себя до того, что дыхание перехватывает, а во рту скапливается вязкая слюна. Чувствует его потрясающий вкус, от которого больные импульсы по всему телу. От рук Тяня, что впились в его волосы, въебывает сильнее. От того, как он мерно насаживает Шаня всё глубже, когда Шаню вырваться приходится. И тут ещё ниже опуститься, к поджавшемуся колечку, с секундной заминкой зависнуть расфокусированным взглядом на нем. На напряжении Тяня, который тут же на локтях приподнимается, неверяще на него смотря. Тем же пьяным взглядом, где радужки не видно уже совсем. От взгляда этого взвыть хочется, всего Тяня сожрать. Вот так по-звериному. Своим-своим-своим-сделать. Шань выдыхает, холодя кожу, врезаясь языком в колечко, обводя влажным языком по кругу: там горячо так, что не остановиться. Там приятно так, что собственный член поджимается от приступов болезненно-приятных спазмов. Там мокро уже так, что Шань мягко проходится пальцем, чуть давит и тут же оглаживает. Ещё раз давит, уже с напором. С уверенностью. С садистским удовольствием вставляя палец на фалангу, от чего Тянь шипит сдавленно, сжимая в руках простынь. Воздух разряженный. Тут током накалившимся пахнет и Тянем-Тянем-Тянем. Его запах все перебивает. Мысли. Действия. Реальность. Они в ебаном вакууме, который ни одна чертовщина, в этом мире творящаяся, не разобьёт. Тянь стонет с каждым толчком пальца, стонет, когда добавляется второй, рычит, когда добавляется третий. А Шань неотрывно смотрит на него. На то, как того кидает из стороны в сторону, как он губу непроизвольно и так блядски развратно закусывает. На то, как он дышит часто и мелко. На то, как он глаза прикрывает. На такого впервые откровенного. На такого впервые наслаждающегося, потому что только что Шань задел простату. И Тяня выгнуло дугой. Шань видит, как его ломает. Как ему хорошо. Шань сам чувствует, какая у него там слизистая нежная. И как приятно ее касаться. И как внутри там зверски оказаться хочется. Кожа Тяня поблескивает в лучах жаркого солнца влагой. Но солнцу и не снились такие температуры, как тут. Тут накал в миллиарды раз больше. Тут звёзд под ребрами, как миллионов млечных путей, от одного только вида Тяня. Тянь захлебывается, просит большего. Просит Шаня. На себя. В себе. И Шань не в силах ему отказать. Никогда не был в этих сраных силах с тех пор, как влюбился в него. Чёрт… Влюбился. вот как это называется. Вот как это чувствуется — натуральной дурью в крови, о которой даже самые продвинутые барыги не знают. Шань губы облизывает, слизывая вкус Тяня. Потрясающий вкус Тяня, блядь. Его кожа горячая на ощупь, когда Шань вновь за поцелуем подтягивается. За глубоким, кусачим, с лютым возбуждением. А у самого раны почти затянулись. Ему не больно больше. Ему хорошо. Тянь бедрами на встречу ведёт, упираясь колечком в член Шаня, вырывая из него паскудный хрип. А светлячков под ребрами всё больше. Они полонят там всё. Шань изнутри уже светиться должен. Он тянется к тумбочке за презервативом, когда Тянь его руку своей трясущейся перехватывает и головой отрицательно мотает. Блядь. Свобода во всем. Вот значит как Тянь решил. И вправду. Он никогда не делает чего-то на половину. Он всегда отдается делу полностью. Он решил Шаню отдаться полностью. На его скуле всё ещё кровь спекшаяся, на простыне кровь с костяшек натекшая. Шань слизывает кровь, солью на языке оседающую, подхватывает своей член и давит мягко. Чтобы больно не было. Чтобы было терпимо. А потом очень приятно. Чтобы Тянь его принял. Чтобы не напрягался. Шепчет ему на ухо успокаивающее что-то. Что-то, что сам не осознает. А у Тяня зрачки лишь сильнее от слов его расширяются, он улыбается, словно слова эти всю жизнь услышать хотел. Шань толчками медленными входит в него. Еле заметными. Сдерживаться получается только потому что под ним Тянь. Его вселенная огромная-прекрасная-свободная. Его личное. Его прошлое и настоящее. Его-его-его. Его — всё. Его панацея, которая излечила полностью. Тянь задыхается ноющей болью. Шань захлебывается удовольствием. Медленно. До конца. До тех пор, пока Тянь не расслабляется и не открывает глаза. Он смотрит на Шаня разъёбанно-серьёзно. Господи, и как такое вообще совместить возможно? Но Тянь может. Тянь может все, чёрт возьми. Он весь струной натягивается, губу в предвкушении закусывает и еле заметно головой качает: можно. И Шаня срывает. Нет больше предохранителей, панцирей, шипов. Нет ничего, кроме Тяня. Кроме его громких вдохов и хриплых выдохов на грани стонов. Нет ничего, кроме дыхания на двоих. Одного мира на двоих. Они — единое целое. Нового великолепного мира, где весна вечная. Где подснежников и светлячков много. Где Шаня в Тяне так много. Он узкий такой. Он потрясающий. Шань толчки увеличивает, амплитуду меняет, находя простату, и Тянь уже не сдерживается. Стонет во всё горло, врезает ногтями в плечи и спину Шаня. Тянется за долгим удушливым поцелуем. И Шань дарит ему эти сверхновые, что под кожей ежесекундно взрываются наслаждением. Быть в нем — так правильно. Быть в нём — так опьяняюще сладко. Быть в нём — идеально. Шань вздрагивает, когда живота касается его член, берет его в кулак и ведёт сверху донизу. Ведёт в том же темпе, в котором толкается в него. На рёбрах, в нутре израненном, в сердце на куски разобранном — всё зарастает его лишь именем, которое Шань тихо произносит, когда входит до упора. Когда Тянь каменеет, напрягается, дрожит, его сковывает судорогой там, внутри, которая сжимает член Шаня. Он кончает бурно и много. Прямо в руку. Капли с пальцев стекают, а Шань продолжает двигаться, слизывает капли с пальцев с упрямым удовольствием, под непрекращающиеся стоны. В глазах темень. В глазах тысячи звезд, миллионы новых галактик и взрывы сверхновых. В глазах Тянь уставший, взмокший и удовлетворённый, но всё ещё с похотливым взглядом, от которого Шаня наизнанку снова выворачивает судорогами экстаза. Он кончает внутрь, когда светлячков под кожей становится так много, что они разрывают плоть и высвобождаются. Шань высвобождается. И это — их абсолютно новая вселенная, где прошлому места нет. Шань выходит медленно, чтобы снова боли не причинить. Он и так уже успел всего Тяня своими шипами изрешетить. И больше не будет. Больше не станет. Не в этой вселенной. Новой и прекрасной. Не в этом мире огромном-прекрасном-новом. Тянь устало улыбается ему, дарит поцелуй самый мягкий, самый уверенный и нежный, на какой только способен. И этот поцелуй для Шаня — тоже новый. Шаню не хочется знать ничего про триаду, но Тянь с усилием садится, морщась от боли, шарит рукой под подушкой и смотрит на Шаня внимательно и очень серьезно. Кровь по жилам стынет. Шаню уши закрыть нужно. Оглохнуть хотя бы на минуту. Нет прошлому тут места. — Может, не стоит? — пробует Шань огрубевашим голосом. Тянь только головой мотает, прикрывает глаза и достаёт из-под подушки коробочку красную. Шань на неё в непонимании смотрит. Думает, как эта херня с триадой связана может быть. Думает: надо это дерьмо к чертям из окна выкинуть. А когда Тянь ее открывает, то слова тут же в глотке стрянут хрипами. — Я купил их уже давно. Перед новым годом. Ты выберешь меня? — у Тяня руки трясутся. У Тяня дыхание сбитое в ноль. В Тяня зрачки сразу мелкими становятся и он испариной холодной покрывается. У Тяня в руках коробочка с кольцами. Одинаковыми, блядь, кольцами. Шань в ступоре. Он смотрит на них, как завороженный. Смотрит на Тяня, как на придурка. Думает: реально придурок. И забирает одно, надевая себе на палец, потому что теперь у них всё по-новому. Оно красиво блестит в свете солнечном. Оно подснежники оживляет. Оно светлячками-лучами обрамлено. Тянь вслед за ним повторяет, целует всё ещё замершего Шаня в лоб и сплетает пальцы, на которых кольца друг о друга звенят. Тянь выбрал его, черт возьми. Ещё до того, как Шань ему этот выбор предоставил. И вот это — магия настоящая. Шань слышит вибрацию телефона, но ему не до него. Ему сейчас вообще ни до чего дела нет, кроме блестяшки дерьмово-романтической на пальце, — которую он наверняка на шее носить будет, — Тяня, их общего выбора и их нового, прекрасного мира. На экране мигает сообщение от Цзяня: «Он выбрал меня.»