А потом вернулся Цзянь

Первые лучи солнца слепят горизонт оранжевым пламенем, где земля там, в дали, кажется углём, а небо ближе к горизонту разбавляется чистым голубым. Шань сжимает в руке пластиковый стакан с нормальным кофе, который не кажется безвкусным. Который с карамелью солёной и мятой. Который на языке оседает прохладой и солено-сладким. Воздух с утра свежий, ведь в такое время по дорогам машин совсем мало. Людей нет и вовсе. Те всё ещё нежатся в постели. А Шань в одиночку пересекает главную улицу, которая ведёт к дому Чжэнси. Вместе с тем, как рассвет слизывает темному ночи, из Шаня вымывает злость на Чжаня. Он, в конце концов, просто выполнял просьбу важного для него человека. Навстречу Шаню плетётся сухонькая старушка с платком на голове и пуделем на поводке. Они оба сонные, хотя пудель уже заинтересовался странным измотанным человеком с кофе в руках и порывается к нему, но поводок не так велик. Старушка ловко наматывает его на руку и смотрит на Шаня с подозрением. Пудель поскуливать начинает, а она вздыхает. И Шань вслед за ней. В последнее время ему только вздыхать и остаётся. Потому что жизнь за несколько месяцев успела совершить сотни мертвых петель — а он все ещё тут. Всё ещё любуется восходом, который его рыжину совсем уж красной делает, присаживается на колени и к пуделю руки тянет. Не любит он пуделей. А этот — дружелюбным кажется. Старушка настороженно приближается, разматывает на один оборот поводок и позволяет собачонке опасливо к Шаню подойти. А та к земле прижимается и хвостом своим пушистым из стороны в сторону молотит. Головка у нее мелкая, кудрявая, совсем как у бабуськи. Да и та, кажется, на Шаня уже с меньшим подозрением смотрит, хмыкает себе тихо, бухтит под нос: вот молодежь пошла! Один с кофе к собачке ластится, а второй на скамейке пивом упивается. Чудеса-чудеса. И в правду, чудеса-то какие. Шань, оглядывается, не переставая собачонку за ушком почёсывать и никаких лавочек не видит. Никаких людей молодых, которые бы рассвет с пивом встречали. Шань голову приподнимает, щурится от восходного солнца, а у самого на душе неспокойно. — Бабуль, а где вы молодежь с пивом видели? — лучи через горизонт всё ярче бьют, а облака и вовсе оранжево-красными становятся. Бабуля тоже щурится, губы поджимает, обдумывает его вопрос, глядит на то, как Шань ее любимца обласкивает и рукой в сторону небольшого парка указывает: — Вон там. Угрюмый парень. Нам его обходить пришлось. И ты обходи, не нужны тебе эти проблемы, милок. — ее голос старостью изъеденный, словно бы сединой поросший, но до того добрый, что в сердце отзывается былым. Когда Шань со своей бабушкой чай пил у неё на крохотной кухне. Когда мама на несколько дней из-за работы сына у неё оставляла. А он, вместо того чтобы расстраиваться — оставался с удовольствием. Бабушка у него хоть и строгая была, зато справедливая. И всегда говорила, что Шань — солнцем поцелованный. Она разрешала шалить, делала вид, что не видит, как Шань шкодить принимался. Пекла ему пироги с яблоком и корицей, а перед сном обязательно в лоб целовала. В ее доме всегда уютом, теплом и мятным чаем пахло. Вот такие они — бабушки. Она волшебной для него была. А ее дом для него — тихой гаванью. Ее объятья — самыми тёплыми. И Шань никак не понимал, почему она так его любит и балует, даже если он этого недостоин. Даже если он хулиган и колени его вечно сбиты в кровь и на них вечно нужно было клеить эти дурацкие пластыри с динозаврами. Понял он слишком поздно. Когда она уже умерла. Понял, что любила она его просто так. Просто за то, что он есть. За то, что он ее старческое одиночество своим детским вихрем разбавляет, всю ее квартиру с ног на голову переворачивает, а потом подбегает, утыкается носом в ее тусклый застиранный фартук и обнимает так крепко, как только может. И руки теплые, чуть шершавые от работы на полях, на спине своей чувствует. Они греют. Они столько тепла и любви дают, что в ней тонуть и тонуть. Хотя нет. Не тонуть: на глади этой из нежности и безусловной любви сотканной — спиной на водной глади лежать. И чувствовать — любят. Сильно. Вопреки всему. Вопреки его характеру и несносным поступкам. Вопреки хулиганской натуре — любят. Шань ком в горле чувствует. Вину ужасную, невыносимую, до сдавленных вовнутрь рёбер, что в сердце остро врезаются, чувствует — давно он у неё на могиле не был. Давно вихрем её одиночество не разбавлял. И уже пора, действительно пора. Она ведь вся для него была, а он… Он поднимается с корточек, улыбается тепло этой бабушке, берет за сухонькую ручку, на которой морщин очень много, ко лбу ее подносит и шепчет тихое: спасибо. Она, кажется, понимает. Треплет его за волосы, в которых отсветы утренних лучей золотом кажутся. — Не хворай, внучок. — сдавленно произносит она, руку от его лба отнимает, мягко пальцами по нему проходясь и пуделя за поводок к ближайшему подъезду тянет. А Шань так и остаётся стоять на пустынной улице, где птицы о чем-то своём напевают. В душе зияющие дыры затягиваются от чего-то. А ещё отчего-то кажется, что он в ней именно свою бабушку встретил. Ту строгую, но справедливую. Тоже шкодную, от которой мятой и корицей пахло. Ту, которая для него убежищем была. И сердце тросами уже не стальными сковывает — его освобождает. С него целая тонна плит бетонных на землю опадает и осыпается грузом ненужным. Он позабыл об этом давно. Взял с горя — и позабыл. А сейчас ком в горле на кадык адски давит, а Шань ей в след улыбается. Смотрит на то, как она уходит. И думает, что к своей бабушке он очень скоро придёт. И цветы её любимые, лилии, обязательно принесет. И пирог яблочный с корицей. И чай. Чай с мятой. И долго у плиты её сидеть будет. И рассказывать ей будет всё. Как она ему раньше. Шань глубокий, полный сожалений вдох делает. Сожалеет ведь, что так мало времени с ней проводил. Сожалеет, что так мало говорил с ней, с мудрой, с великолепной. Сожалеет, что о жизни ее тяжёлой не слушал и не обнимал при этом, не успокаивал как ребенка, раненного войной. Сожалеет, что как следует не успел ей себя подарить. Ведь старикам внуков всегда мало. Но он исправит и это. Работа у него сейчас такая — исправлять. Цзяня залечить. Чжэнси. Ци Шун. Тяня. А потом уж себя и свои сожаления. Шань чувствует, как по щеке ползет капля, он ее утирает и понимает, что это слеза. А он и не заметил. И не понял даже, что сожаление настолько большим отказалось. А Шань таким мудаком, который не уделял ей внимания. А она одинокой ведь была. Ей тоже тепло нужно было. Ну не существует в мире людей, которые только и делают, что тепло дарят. Им оно тоже жизненно необходимо. Шань исправит. Пусть и поздно, но исправит. Он делает глоток кофе, который вместе с комом в желудок валуном валится и идёт в сторону парка. В сторону парня угрюмого, которого бабуленька обходила стороной. Который наверняка же Чжэнси. Ну кто ещё станет пиво на рассвете пить. Шань бредёт в парк и на первой же скамье, деревянной, с досками изогнутыми, замечает Чжаня. Тот подавленный и уже, кажется, пьяный. Три баночки пива аккуратно покоятся на тротуаре, а он четвертую переворачивает и глотает с отвращением. Не хочет, но пьет. Вот ведь настырный. Шань подсаживается к нему, подпирая Чжэнси плечом. Смотрит на кофе. Смотрит на полную, ещё не вскрытую банку пива, которая капельками конденсата покрылась. Холодная. Манящая. Ещё раз на кофе. И выбирает пиво. Ну просто потому что, встречать рассвет с пивом — гораздо приятнее. — Я все проебал. — Чжэнси на долю секунды голову вскидывает, смотрит на Шаня простуженным взглядом и снова голову опускает. Царапает большим пальцем железное отверстие в банке, напарывается на него кожей, где уже кровь сочится. И Шань уверен — не всё он ещё проебал. Оказывается, шансов у людей очень много. Они просто как бараны упираются в один, к ним самый близкий, а других не замечают. Не видят, что выходов много, потому что поглощены внутренней болью, и внимание их расфокусировку ловит. Вот и покупают люди на рассвете пять банок пива, садятся на лавочку и пугают старушек с пуделями. Шань молчит, устраивая голову на жёстком дереве скамьи. Смотрит на деревья, которые вот-вот распускаться начнут и залипает на них. Кофе ничерта не помогает проснуться. — Я не любил ее, Шань. Я как последний кретин позволял ей любить себя, но… — Чжань яростно жмёт банку в руке, по той уже пена почти прозрачная, жёлтая льется, капает на асфальт, пачкает всё вокруг. А Чжэнси хватку не ослабевает. По округе скрежет проносится, который птиц с деревьев сгоняет. И скрежет этот не только от жестянки. Из самого Чжэнси. Из его голоса. Из нутра его, которое сейчас так же хрустко сжимается спазмами боли и сожаления. Шань откупоривает свою банку, делает глоток, который пузырится в глотке, щекотит ее хмелем и выдыхает лениво. Он слишком устал от всего этого дерьма. — И ты думаешь, что сломал её? — Шань спрашивает, поддевает пальцами его подбородок и вынуждает на себя посмотреть. Лучше бы не делал так, ей-богу. В глазах светло-серых оглушительная пустота, которую омывает многотонной виной. Которую рушит-рушит-рушит. И не собрать ведь потом — камень на камень не встанет. Всё в крошево светло-серое. Так страшно, блядь, наблюдать за тем, как родной человек себя сам изнутри жрёт. Ломает. Рассекает. Потому что он виноват. Потому что наказать себя пытается вместо того, чтобы что-то исправить. Чжэнси — парень умный. Но в вопросах любви — полнейший тупица. В квадрате. В бесконечности, бля. — Она в отчаянии была. Когда я целовал…она плакала. Я ее на куски, Шань, я ее наизнанку. — Чжань губу до боли закусывает, шипит сам на себя и с силой швыряет измятую жестянку подальше. Далеко. Шань ее из виду теряет. Так же, как Чжэнси сейчас ориентир свой из виду потерял. Он думает, что Цзяня навсегда потерял. А Цзянь всегда его путеводной был. Единственным маяком, по которому Чжань путь к свету находил в шторм, в штиль. Шань улыбается уголками губ. Тянь ведь тоже его единственная путеводная, которую он потерять умудрился. И сейчас она, наверное, снова ему светить начинает, путеводная эта. — Ты действительно уверен в том, что она такая хрупкая? Она сильнее, чем тебе кажется. — Шань ещё один глоток делает и выдыхает с удовольствием. Холодное оно, пиво это. Разум топит алкоголем. Тело расслабляет. Легче под пиво говорить. Кофе только сердце разгоняет в тахикардию. Пиво — язык развязывает. И позволяет сказать то, чего сказать в трезвом состоянии себе не позволял. И Шань сейчас как никогда на правду настроен, хочет того Чжэнси или нет. — Я заботился о ней каждый день. А она обо мне. И этого было достаточно. Если бы не её чувства. Если бы не мои чувства. — Чжань в волосы пальцы вплетает, снова голову почти к коленям склоняет и дышит рвано. Его почти лихорадит. Его опять наизнанку. Но Шань рядом. Шань руку ему на плечо укладывает. — Что ты чувствуешь к Цзяню? — спрашивает, стараясь придать голосу безразличия. Потому что он видит, что Чжэнси чувствует даже сейчас. Нежность. Заботу. Ласку. Любовь, черт возьми, за которой он так долго гнался, что устал. И забыл зачем вообще бежал. А сердце всё ещё помнит. У сердца память хорошая. Сердце любимых не забывает. Оно их в себе хранит. Оно их в себе хоронит. Оно о них всегда о ребра колотит: не смей забывать! — Я не понимаю, я так долго его искал. Я полностью о нем, я наполнен им. Я, кажется… — Чжань запинается, сглатывает вязкую слюну, закашливается. И молчит, осознавая. Вспоминая почему искал Цзяня. Почему по моргам бегал. Почему попыток своих не прекращал. Почему там, в туалете бара, когда в первый раз после разлуки его увидеть должен был, подыхал на кафельном полу. Почему с Ци Шун был, которая так на Цзяня похожа. — Так иди и скажи ему. — Шань вдыхает свежий воздух, сжимая его плечо, прижимая к себе ближе. А Чжэнси трясёт. Его троит сильно. У него в мозгу тумблеры переключились, и он, наконец, в правильном ключе думать начал. — После того, что он видел? — хрипит он, потирая лицо с силой. За сердце хватается, точно услышать его снова и снова пытается. Дышит часто и мелко. В его глазах страх. В его глазах тысячи осколков предательства, которое он собственноручно совершил. Не по глупости, нет. Ци Шун слишком многое для Чжэнси делала. Это была её единственная просьба, которой нельзя было отказать. Она так долго была в него влюблена, и последнее, чего она хотела — почувствовать вкус его губ. И на это Шань злиться не может. Шань это понимает. Это ведь как последняя трапеза перед электрическим стулом, когда всё тело пронзит тысячью разрядов боли. А дальше — жизнь без Чжэнси. Дальше — смерть. Но она умирать отказалась. Она встала, утёрла слёзы и пошла жить. Эта бойкая и прекрасная — Ци Шун. — После того, что вы оба пережили. Ты подыхал без него. А сейчас он подыхает без тебя. У меня в квартире. Иди и исправь все ошибки, пока поздно не стало. — отвечает Шань, добивая банку пива в несколько глотков. Голова уже приятно кружится, а телу двигаться совсем не хочется. Хочется спать. И Тяня. — Ци Шун. Что с ней будет? — разбито спрашивает Чжэнси, прикрывая глаза ладонью. Он до сих пор о ней беспокоится. Он всегда о ней беспокоиться будет. Она родной для него стала. А он всё сломал. Не смог удержаться. Поставил себя выше её проблем. А сейчас ломается за них двоих изломами зияющих черных дыр за ребрами. Там пока нет светлячков и солнца. — За ней есть кому присмотреть, поверь. Она в обиду себя не даст. Когда-нибудь вы встретитесь, подарите друг другу теплые и такие понимающие улыбки и, может быть, даже поговорите о былом. — Шань даже не пытается убедить его в лучшем исходе. Он просто знает, что так и будет. И знает, что сам будет приглядывать за этой бойкой девочкой. Потому что она сама того не осознавая — стала ему семьёй. А Шань ради семьи всё что угодно сделает. — Шань, ключ. — Чжэнси шатко поднимается, хватается за лавочку одной рукой, чтобы не свалиться. С плеча куртка съехала, волосы у него взъерошены, а глаза болью пропитаны и хмелем. Но он полон решимости. Вытягивает вторую руку, требуя ключ от квартиры. Шань роется в кармане, нащупывает ключ, укладывает ему в ладонь и жмёт ее: у тебя все получится. Вслед за Чжэнси он не пошёл. Не для него те откровения, которые будут в квартире открываться. Там место только для двоих. Для целого мира лишь на двоих делённого. Шань идёт вдоль аллеи, которая уже расцветает первыми цветами, на которой распускаются почки на деревьях. А в кармане телефон вибрирует, Шань достает и неверяще смотрит на экран. Звонок принимает сразу же. — Ты тоже это видишь? — бодрый голос Тяня разливается по сердцу тягучей патокой, сладостью, которой Шаню так блядски не хватало. Которую он так долго искал и ни в ком не находил. — Рассвет? Да, красиво. — Шань смотрит на горизонт, который уже округу мягким оранжевым разбавляет, словно кто-то неаккуратно разлил апельсиновый сок на холмистую местность, на высотные здания, которые выхватывают этот оранжевый, впитывают стеклами и приветствуют просыпающийся город этим потрясающим отливом. Шань должен бы разговаривать с Тянем на отъебись, как раньше. Но сейчас этого хочется меньше всего. Сейчас просто хочется оказаться там же, где и Тянь. Сесть рядом с ним на траву зелёную и уложить голову ему на плечо. Прикрыть глаза и понять: жить можно. Потому что жить ради кого-то всегда так здорово. А Шань именно ради Тяня и живёт. Ради семьи своей: Цзяня, Чжэнси, Дэя, Ци Шун, которая неожиданно и нагло заняла место в его сердце. Потому что она бойкой оказалась. А ещё так смело на свидание пошла, утирая последние слезы горечи. — Это весна, Шань. И рассвет. Новый. — от его слов кожа на шее непроизвольно покрывается мурашками. Не теми колючими и неприятными. А почти сладкими, от которых Шань непроизвольно глаза закатывает от удовольствия. Как же он блядь соскучился. Как же истосковался по Тяню. По его уставшим ноткам в голосе. По его прокуренной хрипотце, которая через его улыбку клинится, когда он последнее слово произносит. Как же его по привычке придурком назвать хочется и по волосам потрепать. Дотронуться ещё раз. И руку от него больше не отнимать. — Я и забыл, как это видеть рассвет без свинцового неба. — хмыкает Шань, цепляя рукой ещё не распустившийся лист с тонкой веточки дерева, к которому медленно подкрадываются кристально чистые солнечные лучи. Он мягкий такой. Беззащитный. Прежний Шань сорвал бы его без зазрения совести. Но ведь листу ещё распуститься надо. Чужие глаза радовать надо. Жить ему надо. Шань лишь поглаживает его и отпускает. — Я тоже. — выдыхает Тянь, а у Шаня всё нутро поджимает сладостно от его шёпота. — И я просто хотел убедиться, что ты его тоже видишь. Знаешь, я сейчас у Чэна и ребята приняли моё положение. Я почти свободен, Шань. — Тянь не удерживается и произносит это с улыбкой. С той, что Шань изучил вдоль и поперек. С той, в которую Шань уже по самое не могу… С той, которую Шань увидеть срочно хочет. С той, которая вместе с загорающимися светлячками — в ранах на сердце распускает весенние цветы. Внутри Шаня подснежников так много. Они лучше всяких бабочек в животе — бабочки рано или поздно умирают. А подснежники кровью его подпитываться будут. И нутро щекотать. И он эти подснежники беречь очень будет, потому что они лечат его от ран, которые Шань самолично себе острыми ножами нанёс. Когда рассекал все пути к Тяню ведущие. Неаккуратно так. Вонзая остриё в сердце. Потому что сердце к Тяню его волоком тащило, как на поводке кожаном. Настало время пластырей с динозаврами, подснежников и светлячков. Настало время к Тяню вернуться. И не убегать от него больше. — Это опасно. — произносит Шань на выдохе. Он осознает: триада — это не просто опасное слово. Это смерть самая настоящая. Это место, откуда живым не возвращаются. А Тянь, кажется, вляпался в неё по самое не могу. И если потребуется — Шань сам туда вступит, чтобы рядом быть. Чтобы на подхвате быть. Чтобы уберечь. Он же чёртов герой. А Тянь — его слабость. Ай, да похуй, по ходу разберётся. Главное Тяня от необдуманных поступков удержать. А как выбираться — разберутся уж. Не маленькие, жизнь взрослую всё же живут. — Я знаю. Но мне есть ради кого рисковать. — Тянь произносит это с таким теплом, что сердце удар проёбывает, вырывая из Шаня хриплый вдох. — Знаешь, когда лучи солнца на твои волосы попадают, они золотыми становятся. И я это золото готов был упустить. Я не хочу повторить ту же ошибку. Я соскучился по тебе. Очень. Тянь не удерживает дрожь в голосе, которую тут же сглатывает. Он знает, что Шань это заметил. И ему плевать. Она только для Шаня, дрожь эта. И рассвет этот новый — для Шаня. Сейчас тут всё — для Шаня. Потому что Тянь никогда не звонил ему, когда с Чэном был. И никогда так откровенно с Шанем об этом не говорил. И чтобы эту искренность, не прикрытую стальным голосом, услышать — стоило так долго мучиться. Оно того, чёрт возьми, стоило. — Я… Тоже, наверное. — слова вырываются сами по себе, прежде, чем Шань успевает их обдумать. На уровне инстинктов, на уровне тела, которое так блядски соскучились. Потому что это правда. Шепот Шаня у него самого в ушах стрянет ломкой болезненной опаской. Он Тяню никогда этого не говорил. Даже если скучал — не говорил. Он не умеет в слова. Не умел. Его научили. Сначала Дэй, потом Чжэнси и Цзянь, Ци Шун научила. Все они оказались ему нужны. А он им. Они научили друга самому важному. Шань нервно сглатывает, потирает переносицу, спускается рукой до глотки, которую сладостью саднит от чего-то. Это и есть — не держать в себе? Это и есть — быть искренним в словах? Охуительно. Честное слово, ахуительно. И так легко сразу. И Шаню кажется, что он лёгким становится — взлетит вот-вот к редким облакам. Он научился, блядь. Ещё не полностью. Это было лишь одно слово. Тяжёлое, упертое, которое он произнести боялся. И это ничуточки не страшно оказалось. Это волшебно. — Мне осталось уладить дела с отцом и всё. И больше никаких секретов. Как только я это сделаю, нам нужно будет серьезно поговорить. — Тянь серьёзным становится. Уверенным и тотально серьёзным. Словно обсуждает дела государственной важности. На том конце слышатся голоса, гомон и мужские вскрики. А Тянь словно от всего этого отключился. Он тут. Он с Шанем. Он важные дела решать должен. Но нашел время ему позвонить. Показать, что он в порядке. Сказать, что соскучился. — Хорошо. — Шань так привык раниться, чувствовать боль, колющую, режущую, вспарывающую нутро. Но ее сейчас нет. Есть только теплый огрубевший голос Тяня и он. — Шань? Ты меня дождешься? — Тянь произносит это быстро, надеждой захлебывается и набирает в лёгкие побольше воздуха, потому что дышать ему явно сейчас тяжело. Шань слышит его тяжёлое дыхание в трубке. Кожей за сотни миль чувствует его напряжение. Почти видит, как Тянь закусил губу нервно и брови к переносице свёл. Как солнце на его волосах, подбираемых ветром, играет красками. Как Тянь волнуется, как голову вниз опускает, ожидая услышать: нет. — А у меня есть другие варианты? — Шань лишь усмехается по-доброму. У Шаня на душе весна полным ходом, и от каждого слова Тяня там ещё больше рваных ран подснежниками зарастает. Шань не может ответить ему «нет». Потому что это будет неправдой. Потому что он ждал Тяня всё это время. Потому что он ждёт сейчас. И ждать его всегда будет. — Есть. Я ни к чему не хочу тебя принуждать больше. — Тянь судорожно слово на слово настилает, словно боится не успеть, и наверняка пальцы в волосы нервно вплетает. — И я хочу вместе по шажочку. Без секретов и личного. Заканчивает он комканно, сипло. Заканчивает, не веря тому, что сам сказал. Потому что думает, что просит от Шаня слишком многого. Но он сказал главное — никакого больше принуждения. Он сказал то, чего Шань так долго ждал. Он даёт ему выбор. Он даёт ему пути отступления, как тогда, когда Шань притащил в студию Чжэнси — Тянь дверь не запер, чтобы Шань без проблем мог уйти. Как тогда, когда около кровати Шаня на полу спал, не решаясь рядом лечь без разрешения. Потому что Тянь полностью поменяться решил. Ради Шаня. Именно поэтому у Шаня вариантов тоже нет. Они друг друга лучше делают. Вперёд подталкивают. Нога об ногу идут. Вместе. — Надолго это? — Шань скептически бровь приподнимает, а сам улыбку непрошенную закусывает. Пусть Тянь ещё немного побеспокоится. Пусть ещё немного о Шане подумает. И вообще — пусть всегда о Шане думает, прежде чем в триады всякие опасные вступать. Придурок. — Навечно. — выдыхает Тянь и голос его искрами по венам, по жилам проносится. Там искренности столько, что она топит под собой, тело мягко подхватывает и окутывает спокойствием физическим. Вечность — это же навсегда. Вечность — это же так много. Вечность… — Придурок. — Шань звонок отклоняет, даже не прощаясь. Глаза прикрывает, руки в стороны расставляет и позволяет лучам солнца поглотить его полностью. Солнце клинится под закрытые веки, теплом обдаёт кожу — лёгким, ненавязчивым. Это настоящий. Чёрт возьми. Рассвет. Новый. Их новый рассвет.