Дом де Ситтера

Руфус Барма | Бернкастель Потомок колдунов — якшайся с ведьмами. — Подтверди красным. — Отказываюсь. — Боишься? Ведьма чешет подбородок. — Да нет. Поздновато. Цепь, гремевшая челюстями, опплёвает фигуру запашком тухлых овощей, а потом лопается. Руфус отваливается на жаккардовое кресло под оглушающий хохот Бернкастель, смаргивает, тыкает в сцену. — Что это такое, а? — Смахивает на сдохшую Цепь. А ты как считаешь? Костюмчик бы в стирку. — Не припоминаю, чтобы Цепи у нас взрывались, как галогенные лампы. — Это нововведение, — зубы прямые, ровные. — Не беспокойся, на игру не влияет, просто разминаюсь. — Цирк. — Эй-эй, сосредоточься. Руфус прикусывает ноготь — дурные знакомства к дурным привычкам. Не стой под ливнем истуканом, Руфус, туфли вон расклеились. Ты вспотел, гнался за преступником, дышишь тяжело. Чего так? Поднимайся, новобранец, отряхни колени от мокрой грязи и чеши отсюда, пока не сожрали. Руфус подпинывает фигуру в медный чуб. Лебезили, целовали ноги Баскервилям. Пронесли в европейское общество своё оккультное мастерство. Для возвращения души возьмите солей, кость и слова, читал он эти книги, пропыленные бензальдегидом и горьким миндалем. Отец, обнаружив его в подвале, скорячившегося над записями с керосиновой лампой, пообещал выпороть. Ведьма роется в его воспоминаниях, и те шуршат, точно старые рукописи. — Выбрось эту макулатуру. — Прочь из головы. — А? — Послать бы тебя, Бернкастель, но статус не позволяет. — Мой? — Мой. — Фу, Барма, я лорд, знаешь ли. — Соболезную. — Подсчитаем? — предлагает Бернкастель. Мыши тут же шныряют к квадрату стола, таща на всклокоченных серых спинах какера. Крупнее уличных крыс, да ещё и тихие, что мороз по коже, полчище хвостов и зубов. Бернкастель говорит, что кормит их отборным мясом. Имеются подозрения, каким. — Прошу, — разрешает Бернкастель. Они подсчитывают вариации. Кевин Регнард на пятнадцатый день умер, споткнувшись о влажный булыжник. Бернкастель хохочет. Кевин Регнард на семнадцатый день умер, когда осечки не вышло. Бернкастель советует: проверяй изношенность кремня, что ли. Кевин Регнард на двадцатый день умер, потому что… Бернкастель прибирается — машет рукой, возвращает покойников из канав, проверяет, не сгнили ли, поправляет костлявыми пальцами им воротники и галстуки, науськивает оперативников. — Хорошо, вот тебе разгадка, — говорит Руфус, — Кевин — безответственный дурак. — Сдаёшься? Ты ведь можешь. Назначу последний фрагмент правдой. А ты вернёшься — к своей драгоценной Шерил, Карл… Каллуму? Как его там. Моя победа. — Жулик. — А? — Вот тут, например, Кевин умер от анафилактического шока. Среагировал на клубнику. У него даже нет аллергии на неё. — Ошибся, подумаешь. Руфус машет рукой. За спиной — восток, туманные очертания алебастровых башен, мебель из красного дерева. Воздух насыщен пылью, южный хамсин, туфли утопают в песке и колючих растениях. Бернкастель затягивается из бамбучины, выдыхает через ноздри. По комнате разносятся солёная кровь и календула. Дым из-за длинного чубука сушится, влага впитывается в гигроскопичный канал. — Пожалуй-ка и мне трубку. — Рановато. — На моей родине курят с младых ногтей. — Родины, которую знать не знаешь? — Знаю. Как правильно держать бамбучину, например. Бернкастель закашливается. Руфус улыбается. — Да ну тебя. Какую? — Чёрчварден. — Э, — Бернкастель вытаскивает трубку из подстольного ящика, — ладно, лови. Всё равно не мой это стиль — пары пускать. От хозяйки набрался. Дурные знакомые, дурные привычки, думает Руфус, ощупывая черчварден. Курил не отец, но дед. Длиннющую такую трубку, в двадцать сантиметров и с нефритом. В памяти отпечатался плечистой фигурой, желтовато-бурый, как мертвый лист, с плоским лицом. Выбеленная радужка глаз, вертевшихся в выемке так, что казалось, будто вот-вот выпадут. — Наследничек. Говор контрастировал с приспособившимся к чужой культуре языком семьи, будучи азиатско-выверенным даже при брани. Когда отец, тогдашний глава рода, преставился, дед вернулся с родины, где регулировал земельный вопрос и последствия гражданской войны, занялся фамильными делами. Руфус тогда оканчивал Латвидж. — Давай по порядку. — Мотив Кевина ясен, проштудировали Синклеров до пятого колена, нашли ответственных. — Конечно. — Контракт всё равно заключён. — Возможно, — снисходит ведьма, — его отсутствие — не то, чего я хочу. Руфус гнёт бровь. — Разрешаю задать три вопроса. У ведьмы есть кошачья коробка в суперпозиции, где Руфус убил Кевина Регнарда сто шестнадцать раз. Порубил в капусту, сварил щи. Достаточно, чтобы он мог назвать Кевина если не другом, то соратником, хотя Кевин, признаться, даже не подозревает о его существовании. Бернкастель использует физическую деревянную доску и маленькие такие chess pieces из мрамора, полые, с золотой гравировкой. Бернкастель сдувает с этой доски пыль и чихает. Игра разворачивается полотном запятых, точек и фигур, иксами и игреками. Руфус пожимает плечами. — Так ты соврал? — Не-а. Я сказал правду. Да, Кевин Регнард умер. А красный непоколебим… для этого какера, — Бернкастель стучит по мутному огрызку, висящему над доской, — смотри, это про физику. Пропедевтика множественности миров. Правда, но необязательно верная для всех. Как готовый завтрак, где куча шоколадных подушечек в молоке, кстати, не хочешь? В супермаркете была скидка. Постукивание ногтей о столешницу, размусоливание. Как же было рвения дискутировать, выдавать одну нелепую теорию за другой, столько неуёмной энергии, где теперь это всё. — Значит, сейчас тоже? — Да. Даже при абсолютной правде, — Бернкастель вытаскивает из холодильника мясной пирог; Руфус отказывается. — Потому что правд — множество. Ну? Ты же принял вызов. Найди правила, выполни условия. Вуаля! Счастливый финал. Руфус сожалеет, что ведьм может убить только скука. Чем дальше, тем больше крамольных мыслей. — Я знаю, о чём ты мечтаешь, — смеётся Бернкастель. — Но если я умру, ничего не изменится. В лучшем случае ты застрянешь тут навечно. Руфус кивает: а то. Он-то, выпестованный сказками гувернантки, тощей жерди, ведьм зрил двуличными старухами с девственницами в подсобке и контрактами с сатаной. Не то, что перед ним, закинув ногу на ногу, деятельно и методично трепало нервы. Голова-солома, платье из чёрного мориона, глаза, похожие на выеденную яичную скорлупу. — Ты что-то вроде бога? Бернкастель собирает осколки в пластиковую миску, где был пирог. — Не неси чушь. Можешь представить бесконечность? Скажем, отель. Бесконечный отель с бесконечным количеством комнат, уходящих вверх. Я — то, что находится вне отеля. С подзорной трубой. — Подсматриваешь за бассейном? — Почти. Вселенные, измерения — вон они, — он тыкает в осколки, — что хочешь: мультиверс, соловерс, существа из Д-измерений, которым ты набор геометрических задачек, что там ещё. Бернкастель сжимает мерцающие куски в кулаке, где те взрываются с влажным треском, обсыпаясь пластиковыми звездочками. Обтирает руки от миллиардов и миллиардов миров о вздыбленные рукава. — И создания, которые находятся на несколько уровней выше в твоих… какера, ничего не подозревают? — Подозревают что? Любой из какера — огромная матрёшка. Но ты не понял. То, где ты сейчас находишься — это не измерение, а конструкт. Существа способны подниматься выше и выше, но никогда сюда, в это море фрагментов, не попасть. Я создаю и разрушаю вселенные за фемтосекунду. Могу показать в той форме, которую ухватит твой мозг, как выдерживаю на ладонях эту курильницу, розовый сад и наблюдательный пункт за стёклами. Чудесно же, а? Но мы не боги. Богов сочиняют люди, базируясь на себе. Мы следим за какера и убиваем их, когда те устают жить, мы вездесущи, потому что отображаем концепт. Не-эмпирический. — Чуда? — Чуда, правды, театра. Схватываешь, дитя человека? Присяжные, ядра, Бездна — толстый муравей в муравейнике. Если его отпрепарировать, внутри окажутся личинки. — Есть ли кто-то выше тебя? Бернкастель задумывается. — Есть вояджеры, которые равны мне. И есть более могущественная ведьма, которая следит за нашей игрой, но она немного умерла, пока путешествовала. Надеюсь, что надолго, хоть бы себе проломила голову. Но то, что выше неё, то, что вы могли бы назвать Творцом, наверное, — это мёртвый вес. Без ограничений вроде смерти и жизни, получив всё, оно потеряло и ограничение, дававшее существованию смысл. Стало нулём, раскрошилось в затрансцендентный туман и развеялось вне бесконечностей. Жалкое существо. — Свободное. — Как скажешь. — Почему люди? С таким-то выбором. — Необязательно. Просто вы — неиссякаемый источник от безделья. Любите, горите, тухнете и страдаете. Маловато, чтобы избавиться от скуки хоть на месяц, но достаточно, чтобы развлечься. Ну вот, ты потратил свои вопросы, а они такие бестолковые были. Врёт, понимает Руфус, но правды не скажет. Впрочем, правда дело такое… ненадежное, как видно. Он подцепляет угрюмого ферзя. Здравствуй, старый друг. Неуступчивый, надёжный, защитник, можно сказать. Иди, Каллум, спасай дурака-господина из подворотни. Руфусу Барме двадцать, хотя нынче это ощущается на восемьдесят, он молод и ловок, но не находчив, не обтесан политической ареной. А потому ведьма его недооценивает. Сердце-то от смутных времён, подчищающих сабрийские окраины и нумерующих заплесневелые архивы. Взрослели рано, рано женились и шли воевать, строили заново то, что осталось после разрушения столицы. Каллум говорил, что он, Руфус, — уголь из печи. Несносен, без рукавиц не тронуть. Кевин за окном ножом вспарывает ладонь, поднимая её в беззубый рот Альбуса. — Хорошо, — Руфус складывает руки в замок. Он не хочет признавать азарт.  — Вот моя синяя правда. Подтверди красным. Щелчок пальцев запускает механизм. И снова. *** Руфус Барма убивает Кевина Регнарда тысячью тысячей способов, чтобы спасти через один. Это не судьба, а вероятность. Но разницы, зевает Бернкастель, вероятность — та же судьба, а детерминизм не фатализм. Так боитесь за мнимую свободу воли, что ли. Держи анекдот: согласно мировой интерпретации вашего какера вариативность вселенных стремится к нулю. Некоторые события настолько маловероятны, что им остаётся ничтожный процент, а некоторые… Поэтому вы нас и жалуете, разве нет, спокойно прерывает Руфус, за человеческий фактор и незнание физики. Лично он куда прилежнее изучал латынь. В первом акте Руфус гремел, взрывался, рычал, затем отчаивался, искал и молчал, пока не обнаружил, какое умиротворение дарит мысль о театральной реконструкции. Доска кладёт фигуры в коробку, щёлкает замочком, и это нормально, пусть и самая дурственная метафора, которую можно подобрать. Была бы метафора, конечно. Шерил умрёт, но воскреснет, Каллум умрёт, но воскреснет, Кевин срастётся и встанет, смерти не существует. Буквально и фигурально. — Наконец-то, — говорит Бернкастель, — долго же тебя заняло. И Руфус убивает, оживляет, убивает, оживляет, пробует, вербует, обманывает. Он начинает воспринимать игру на ведьминском уровне — с логическими ловушками и каламбурами, с медленной протравкой, точно окрашиванием тог пурпуром, мыслей его заторможенной фигуры. Посплетничают, что следствие подкосило. Рановато вылез в передовую, слугу ранили, а потом ещё и негаданная стычка с Призраком, пришившего его деда на расследовании. Ну это-то потом. Бернкастель же к завершению игры вдруг опустевает. Не бесится, как хотелось, принимает выкорчеванную победу Руфуса и повторяет условия: чудо произойдёт, если вытащишь своё сердце на просушку. Предощущение напасти, затаённой беды, оно ворочается где-то в занавесях и течёт за шиворот. Бернкастель улыбается. Руфуса — всё ещё не Барму-герцога, — тут же сшатывает обратно, не дав отпраздновать, чокнуться бокалами, в полумрак перевязочной, где Каллум, сам-то весь в бинтах, спокойно, как всегда сосредоточенно, спрашивает, всё ли в порядке, «господин Руфус, господин Руфус, слышите меня?», а в стёклах заляпанных очков отражается собственное посиневшее лицо. Руки — его руки, с неблагородной ссадиной на костяшках, Каллум — его Каллум. Говорить про Кевина Регнарда, разумеется, было бы опрометчиво. До Руфуса долетает внезапное глубокое отчаяние себя-мальчишки, раздражённое «чёрт побери, как ты мог» и «откопал какую-то сентиментальность, спрячь, болван». У нас наши проблемы, а не ведьмовские, кричит он-мальчишка, и Руфус огрызается, понимая, что даже многолетняя игра не заменила взросления в физическом мире. Сознания скукоживаются, пытаясь слипнуться, но Руфус прокручивает слова Бернкастель, помнит, что они были сказаны красным. Он знает, что это правда. — Господин Руфус? — Всё хорошо. — Нет, вы не поняли. Я прошу освободить меня от обязанностей. Руфус топорщится при ответе, молчит, а сердце выщербленно бухает. Каллум умирает достаточно поздно, чтобы успеть жениться, завести детей и внуков. Шерил остаётся… Шерил. Шерил остаётся, вот что главное, терпит его выходки и несмешные вереницы романсов, эта невыносимая женщина, которая глянула на него проницательными глазами и сказала, что выходит замуж. Письмо как-то возвращается: Бенджамин умер, Руфус. Руфус ловит себя на том, что раздражённо прописывает «у ведьм нет чувства юмора» на конверте в сотый раз, и замирает. Люди — плоть, ветер и жилы, бурлящие, распалённые, для них нет ни красной, ни синей правды, тем паче необходимости продолжать играть в колдуна, когда близкие нуждаются в поддержке. Только тогда, через тридцать лет, растрепанный, неповоротливый, над чернильницей и в позднюю февральскую ночь, он понимает, что условия Бернкастель выполнены: просушил сердце так, что оно годится на растопку камина. И злоба на Кевина Регнарда ребяческая, несолидная. Вина, может — не смог, какая тебе помощь, носишь свои длинные рукава, испытываешь терпение, полируешь бритвой-улыбкой, а внутренности потеряли срок годности. Контракт может убрать внешнее старение, но твой мозг слабеет, твои лёгкие изнашиваются, ты кашляешь, потому что что-то внутри сгнило. А Кевин Регнард что? Ну, мёртв, он удостоверяется в этом, когда ставит спектакль. Бульварная пьеса, скрип кожаных кресел, чих цепи, сглатывающей его иллюзии. Прошлое, о котором говорит Зарксис Брейк, заноза в пятом месте, никогда не существовало в пузыре их игры. Чужая реальность, чужой какера, Бернкастель, обманщик, доказательство дьявола тебя дери. Он знал, что это так, ещё вернувшись, но до конца отрицал. Жалко это, я надеялся, что мы всё же договоримся и договорим, Кевин. Руфус Барма принимает какера с Зарксисом Брейком, точно старую знакомую, углубляется в интриги, древние загадки и всю эту нелепую многоходовочную с Баскервилями. Трудно объяснить: воспоминания живы, но мертвы. Будто нечто откусывает половинку его разума, упрятывает за пазуху, а каждый раз, когда Руфусу хочется его вернуть, зудит и царапается. Наказывает за попытку. И это правильно, ведь герцог Руфус Барма никогда не встречался с ведьмой чудес, и ему нечего помнить, дамы и господа. Гадство, думает, гадство. Потом он забывает и об этом. *** Руфус кладет медный ключ дома Рейнсворт, обжигающий ладонь, в резную шкатулку. Взгляд цепляется за внутренности сейфа. Мышцы сжимаются, но то, загашенное, не приходит. Мышь сбивает… мышь. Откуда? Паразиты, по проходам между стен шарятся. Нет, не время. Если выживет, вспомнит. То, что в голове мокло, саднило, свербело. А сейчас осталось что — шагнуть, понадеявшись на чудо. Это его, предположим, ставка. На людское безрассудство и любовь. Он не успевает испугаться падения. Небо слопает, расщелина пережует. — Поверить не могу, — восхищается голос через свист в ушах. — Опять удивил. Уважаю решительность, Барма, а также явно нерабочую теперь руку, но вынужден разочаровать: ты скоро умрёшь. — Давно пора, шестьдесят семь — приличный срок. Бернкастель нависает над ним, топчется с этой непонятной миной. Руфус смотрит вниз — острые каменные обломки, искрящаяся маджентовая энергия Бездны, огромная высота. — Барма, я не соврал, ты ведь знаешь? — Конечно. Просто не договорил. Поиграл словами. — Не хочешь опять сыграть? — А если откажусь? — Я не стану вмешиваться, для меня верна суперпозиция. Но для человека исход только один. Случится ли чудо, которое тебя спасёт? Руфус оценивает: земля далековато, кости староваты, ломаться будут явно неприятно. Туман за Бернкастель проволочен неоново-голубыми фрагментами. — Что уж с тобой делать… — Любить, страшиться и жаловать. — Я приму приглашение, — смеётся. — На условии: расскажи мне, как кончится эта история.