Выбора нет

      Как никогда темной и мрачной выдалась ночь страха в настрадавшейся деревне: ни зги не видно было в затворенных отсыревших хатах мужиков из несчастного заеденного болотной тварью Лихолесья. К каждому шороху за окном прислушивались они, за каждой мелькающей тенью за порогом глазами водили — да только не рассеивался мрак никак, словно не хотело лихо добычу свою из когтей выпускать. Все ожидали затравленные мужики вопли с болот услышать, да только тихо было, и делалось от этого еще страшнее прежнего. Видать, не дохло чудище, и мастер страшный, меч на него свой обнаживший, сдаваться не желал. В безмолвии и ужасе лежал на постели староста Себемир, глаз не смыкая и напряженно на загороженную скамьей дверь хаты поглядывая. Никогда еще ни за кого не возносил он столь усердно молитвы богам, как в эту ночь лихую за выродка того окаянного, что заказ их страшный принял: знал умудренный годами староста, что от умения и мастерства убийцы чудовищ отныне зависели жизни самых дорогих ему людей. Уж и жена его разболевшаяся наконец уставшие глаза прикрыла, и забоявшийся сынок на печке вертеться перестал, затихнув и успокоившись, а все не спится Себемиру: чует староста беду за порогом страшную и двинуться в постели лишний раз боится.       И чем же смертный бой окончится? Зарубит ли ведьмак их чудище окаянное, что семь безвинных жизней в деревне когтями своими безжалостно оборвало, или сам голову сложит, сгинув без следа на болотах клятых? Он-то, конечно, мастер и дело свое знает — недаром вон, на животину свою несчастную столько отрубленных голов тварей всяких отвратных понавесил — да только ведь и чудище их лихолесное не лыком шито: знать, не показывает морду из тумана, пока вдоволь с добычей не наиграется и силы из нее последние не вытянет. Знать, умное оно, раз повадки такие хитростные развить в себе сумело. Пожалуй, только бесчестными ведьмачьими приемами и можно поделать что-то с бедой этой ужасной — оно и ясно каждому: ведь кабы не засилье чудищ, кровь человеческую денно и нощно проливающих, поди не стали бы терпеть люди мутантов этих окаянных, выродков вероломных, ведьмаками прозываемых.       Лежит в постели Себемир — вдохнуть боится, а только как вспомнятся ему разодранные тела погибших от когтей чудовища соседей, так и начинает староста шептать молитву Мелитэле, об избавлении от страшной напасти богиню-матушку прося. И ведь не за-ради себя просит: чует, поди, Себемир, что не пережить ему лихолетья — так пусть хотя бы несчастные дети и вдовы с Лихолесья лакомыми ягодами да грибами с леса объедятся. А то ведь нет житья никакого от чудища треклятого! Заморит оно их голодом, окаянное, по хатам разогнав, будто мышей по норам!       Лежит так староста, глаза раскрыв, и слышит тут за стенкой чей-то шепот:       — Себемир!..       Замер от страха несчастный мужик, одеяло повыше к глазенкам своим натянув, да только слышит снова:       — Староста! Себемир!..       Не показалось, стало быть. И жуткий этот шепот до того, что поджилки трястись начинают! Двинуться не смеет бедный староста, прислушиваясь к возможным шорохам за стеной, и только сердце бешено колотится в груди. Не пойдет на шепот он страшный, ни за что не пойдет! Да только совесть изводить потихоньку начинает: ночь-то, конечно, страшная, да только вдруг это сосед какой в беду попал? Не по-людски это, не по-соседски — в беде от человека отворачиваться. Ведь жить им здесь всем дальше, в глаза смотреть друг другу — а как жить дальше, с людьми здороваясь, зная, что не откликнулся на зов соседа в ночь такую лихую и ожесточенную? Полежал Себемир еще кое-какие время: и жутко ведь ему вставать, да только не может он от человека, звавшего его, отвернуться — совесть мужицкая не позволяет. Вздохнув тяжело, неуверенно поднялся с постели староста да вновь к происходящему за дверью прислушиваться начал: тихо за околицей окаянной, только ветер временами подвывает. Да только делать нечего: ведь слышал он, как звал его там кто-то.       Оглянулся на семейство свое спящее Себемир, осмотрел их встревоженные даже во сне лица, и тихими шагами, стараясь не скрипеть половицами, к выходу из хаты направился. Отодвинул он скамью и с замирающим от страха сердцем приоткрыл тихонько державшуюся на ветхих петлях дверь, голову наружу боязливо высунув, — не видно ничего за чертовой околицей: такая тьма непроглядная, что хоть глаз выколи! Опасливо огляделся по округе Себемир, чувствуя, как пот стекает по лбу, да только пусто все: ни единой души, ни единого огонька не разглядеть в проклятой ночной мгле! Только лишь очертания нечеткие вместо соседских хат в клятом тумане проступают, да в стойле через дорогу облезлая ведьмачья кляча невозмутимо пережевывает сено, что по распоряжению сердобольного старосты принесли бедной скотине мужики: а то ведь жалко накануне животину Себемиру стало — не виновата, знамо дело, она была, что уроду такому жуткому во владение досталась… Постоял он немного да все же неуверенно ступил за порог: притворив дверь у себя за спиной, вышел на дорогу и, от страха безумного цепенея, снова бросил взгляд по сторонам. Не видать никого в зловещем тумане — ни одного человека, кто мог бы окликнуть по имени: поди лихо их окаянное с разумом его измученным шутки свои играет! Из безопасного укрытия прямо в пасть к себе выманить хочет! Кто ж его знает? Вздрогнул от этой ужасной мысли Себемир, да только как обернулся, в хату к себе вознамерившись спешно вернуться, то так и встал от неожиданности и испуга на месте как вкопанный: перегородил ему дорогу к хате ведьмак и, руки на груди грозно скрестив, смотрит беспощадно в глаза обомлевшему старосте, — словно дырку в голове его взглядом прожечь намеревается! Не пройти теперь под крышу дома своего уже никак: не пустит, стало быть, урод проклятый — не для того, поди, шептал за дверью имя себемирово! А тот уже на чудище грешил!.. И как только сумел проклятый выродок подкрасться со спины настолько тихо?!       Попятился на середину дороги от фигуры его грозной Себемир, чувствуя, как вздох испуга в глотке застревает, да только подступил к нему ведьмак и тихо молвил шепотом:       — Убил я ваше чудище паскудное. Пойдем — посмотришь.       Растерялся Себемир от этих слов еще сильнее прежнего.       — Сударь… ну, так ведь ночь… — только и смог он выдавить из скованной груди.       — Пойдем, — снова сказал ведьмак, на сраженного ужасом старосту сурово напирая. — Разве не хочешь ты, чтоб я отсюда поскорее убрался?       Остановился Себемир, над словами леденящего кровь убийцы чудовищ раздумывая, да только до того строго и непоколебимо смотрит на лицо его глазами своими жутчайшими страшенный выродок этот, что сердце мужичье аж в пятки падает!.. Не примет ведь отказ ведьмак окаянный! Ведь волоком потащит за собой, за ворот взявши, — куда уж старосте, простому мужику, со страхолюдиной такой тягаться! До жути страшно! Ведь как посмотрит Себемир на устрашающий ведьмачий инвентарь, весь сплошь из орудий убийства составленный, каким мутант этот проклятый себя до головы обвесил, так волосы дыбом и поднимаются! Куда уж там… Хоть и странно это предложение зело, да только ведь никак нельзя перечить! Тем более что сам он вызвался с уродом этим жутким говорить.       — Позвольте хоть огонь разжечь… — промолвил Себемир запуганным шепотом, но вставший перед ним ведьмак непреклонно мотнул головой.       — Оставь. Не пригодится.       И старосте запуганному на дорогу за собою указав, двинулся молча мрачный убийца чудовищ прямо во мглу ночную. Опасливо тронулся за ним и Себемир — а мрак зловещий вокруг словно сгущается, густым, непроглядным, черным туманом путь перед идущими застилая… Косится по сторонам обмеревший от страха староста Себемир, и все чудится ему, что тени жуткие по оба плеча его скачут: как повернет он голову, так и шевелится туман, будто болотная гладь, неточным шагом потревоженная. Будто мелькает что-то там, во мглу умело ныряя… И шорохи вокруг до того зловещие и жуткие доносятся, что содрогается после каждого шага похолодевший староста: сжимается в груди его ошалело уже немолодое сердце, страх ноги сковывает, да только делать нечего — выбора нет! Щурит он глаза испуганно и все фигуру ведьмака перед собой старательно высматривает: страшится голову повернуть, чтоб только не отстать и не остаться самому посреди этого полуночного кошмара. А тот лишь молча впереди идет, без оглядки уверенно по колее шагая, и только силуэт его пугающий во тьме мелькает. До дрожи страшно старосте, потому как не обучен он, стало быть, со страхами такими дикими бороться — торопится несчастный, боясь от ведьмака отстать. Да только не щадит его убийца чудищ окаянный: нисколько не сбавляет тихий выверенный шаг — идет, вперед уставившись.       — Сударь ведьмак… Не обессудьте! Простой я человек, нет у меня глаз ваших ведьмачьих… Не вижу ничего я — поди, убьюсь сейчас… — взмолился Себемир, тихим шепотом к мастеру жуткому обращаясь, а тот, не оборачиваясь, сквозь темноту лишь ладонь к отстающему старосте тянет.       — А ты за руку мою возьмись, — шепчет ведьмак в ответ, и Себемир, страх свой жуткий превозмогая, за руку его хватается и взгляд свой оробевший попутно вновь по сторонам бросать начинает. — И не шуми! А то проснется вся деревня.       — А много нам еще идти? — вновь содрогаясь, вопрошает Себемир.       — Немного. До колодца. Загнал я ваше чудище с болот туда — там эта паскуда и валяется. Сейчас посмотришь сам.       И снова невыразимо жутко обомлевшему старосте делается: вот хоть и надобно для спокойствия взглянуть на башку чудища злобного, что деревню уж застращало, да только мочи нет смотреть, а то ведь как вспомнит он отвратную чудовищную морду эту с глазами круглыми и пастью зубастой, то так и подкашиваются у него ноги, слабея и холодея в одно мгновение. Тихо ступает ведьмак — даже слякоть, оставшаяся после вчерашнего дождя, под сапогами у него не хлюпает — а староста бедный, за протянутую руку убийцы чудовищ держась, все в шаг его попасть безнадежно пытается. Как будто и нельзя шуметь, ведь хоть, поди, и зарубил мастер лихо их окаянное, кто знает, какие еще беды неописуемые скрываются в ночи? Ведь все больше и больше чудится Себемиру какое-то неуловимое движение во тьме — как будто, в самом деле, ветерок спутанные волосы на затылке колышет: шорохи зловещие между хатами то здесь, то там слышны… Едва только повернет голову дрожащий от промозглого болотного хлада запуганный разгулом ночных кошмаров староста, так туман перед глазами у него рябью и ходит!.. Видать, глаза у страха велики! Может, и нет в проклятущем тумане напасти новой никакой, да только до того боязно бедному мужику делается, что он уже и жизни нисколечко не рад. Ведь зря покинул он хату — ой, зря! Зачем только повелся на ведьмачий шепот? Поди, не случилось бы со стервом лиха зарубленного за ночь ничего: взглянули б всей деревней, как солнце встало — но нет же, потащился зачем-то дурень-староста за выродком этим окаянным — на чудища их потроха смотреть! Застращал его мутант проклятый, видом своим суровым остатков воли и разума лишив! И ведь не разглядит же ничего трясущийся от страха Себемир в такой ужасной мгле ночной: ведь, знамо дело, нет у него такого острого чутья и зрения, как у вымеска этого паршивого, что ремеслом таким страшным хлеб насущный себе добывает! Зачем он только потащился, ох, зачем?..       — Страшишься? — будто бы чувствуя себемирову растерянность и трепет, шепчет ведьмак, и староста, в ладонь его вцепившись, дрожащим голосом молвит в ответ:       — Страшусь… Жутко страшусь я, сударь…       — Не страшись — я тут рядом, — чуть слышно отвечает ему убийца чудищ и дальше за собой в ночную мглу ведет.       И все же правда. Не сам ведь Себемир в этом тумане невесть куда бредет: с ним рядом мастер страшный, чье ремесло — как раз таких простых людей от лиха всяческого охранять! Недаром вон, меч какой смертоносный он при себе таскает; знать, не для парада и весь этот прочий леденящий душу ведьмачий инвентарь: ножи, медальон да крючья на поясе… Спасет его ведьмак, коли выскочит перед ними еще какая-либо беда незваная. Грудью своей закроет. Он-то, поди, и чары страшные накладывать умеет! По счастью, вот уже и очертания колодца вдали в туманной мгле маячить начинают: недолго, стало быть, терпеть эту жуть окаянную горемыке-старосте еще осталось. Поди почти пришли они: сейчас взглянет Себемир на башку твари их проклятой да сразу в хату побежит назад. А что до ведьмачьей награды, за работу мастеру по праву причитающейся, то отдаст ее уже завтра с утра несчастный староста, потому как, стало быть, нет у него мочи сейчас терпеть весь этот ужас далее…       Подступили ведьмак вместе со старостой к колодцу, да там и разжал руку убийца чудищ, пропуская заказчика перед собой к деревянному срубу. Вышел вперед Себемир в жутком смятении, с трепетом глазами на земле останки павшего чудовища выискивая, да только смотрит — и ничего похожего на лихо у подножия сруба в помине найти не может. В немом оцепенении протер он остекленелые от ужаса глаза — нет ничего, только редкие, пробивающиеся через перетоптанное деревенское бездорожье травинки то тут, то там под дуновениями ночного ветерка колышутся… Тут-то и понял староста, что чуйка мужицкая по пути к колодцу страх нагоняла на него не зря… Стоит он, смотрит, все еще тщетно хоть что-нибудь во тьме найти пытаясь, а мороз вдоль хребта так и бегает, так и подирает… Обманул его ведьмак! Нет никакого лиха тут зарубленного!..       Чувствуя, как бедное сердце мужицкое словно в тиски от ужаса сжимается, обернулся Себемир на полусогнутых коленях к выродку вероломному, ни мертвый — ни живой, а тот, в глаза ему пристально зыркнув, руку вверх вскинул и сложенными пальцами знак странный перед несчастным старостой в воздухе быстро начертал — да так бедный мужик и встал что столб тот соляной, ошеломленный и словно задохнувшийся. Смотрит староста на нелюдя окаянного, от страха ног не чувствуя, хочет вскричать, да так и застряли слова его в горле: стоит он, намертво скованный непоколебимой ведьмачьей волей, и даже выдохнуть не может — будто бы в камень обратил его проклятущий ведьмак! Не может, несчастный, ни пальцем двинуть — знать, стоит на полусогнутых, в таком же положении, как чары злые на голову его наслал убийца чудищ, да только глазами вперед вылупился, от ужаса животного внутри себя мечась. Заколдовал его, видать, ужасный выродок!.. Сковал своими чарами!.. Обманул незадачливого доверившегося ему мужика, к колодцу за собою прямо посреди жестокой ночи заманив!.. Окинул его взглядом сосредоточенным ведьмак, в ночной туман вдруг шмыгнул — и был таков. Ринулся, было, обезумевший от всего увиденного и пережитого староста бежать за ним — да только двинуться не может! Стоит, не шелохнувшись, перед колодцем и даже закричать нет сил: не выдавливаются слова окаянные из горла, хоть связки рви от крика!.. Один остался Себемир посреди тумана этого лихого и непроглядного, в зловещей жуткой темноте. А мороки вокруг него так и носятся, то тут, то там едва различимым шорохом о присутствии своем напоминая… Тут-то и понял многострадальный староста, зачем убийца чудищ страшный его за собой в эту тьму окаянную потащил: только в одном не обманул его проклятый вероломный выродок — загнал он, стало быть, чудовище их злобное с болота в горемычную деревню и тут уже прикончить вознамерился, в силки заманив на живца. А его, Себемира несчастного, в качестве приманки под знак ведьмачий свой поставил, чтоб чудище, видать, отъелось и, обожравшись, медлительным и неповоротливым сделалось!.. Как понял это бедный страдалец-староста, так слезы ужаса и покатились с глаз его вниз по лицу.       Правильно люди молвили: нельзя им верить, выродкам этим подколодным, отродьям рода человеческого окаянным! Нет в вымесках этих распроклятых жалости к страданию людскому, не различают они деяний добрых и злых: мыслят вероломно, жестоко и коварно, потому как сами, якшаясь с чудищами, повадок лихих от них набираются! Хочет вопить Себемир, от ужаса последние остатки самообладания мужицкого теряя, да только не выходит ничего: только смерти ждать ему теперь уж остается… Вот такую судьбу жестокую уготовил ему безродный убийца чудовищ — сгинуть в когтях твари отвратной, живой наживкой в ведьмачьем деле послужив.       Ждет Себемир, затравленный взгляд в кромешную тьму безумно бросая, а сердце его с надрывом так и рвется из груди. Крик в горле застревает. Так и пробирает его, горемычного, жестокий мороз до костей: обвевают болотная сырость и хлад оцепеневшие руки и ноги со всех сторон, и только горячие слезы, безудержно текущие ручьем из глаз, передернутое ужасом лицо до боли обжигают. Уж и кости немолодые, согнутые в коленях, ломить безжалостно от скованности начинают, да только не может ничего поделать несчастный беспомощный староста — все стоит наживкой для чудища и погибель свою ожидает… Так и слышится Себемиру ужасающее шипение, что только нарастает с каждым прожитым мгновением — плачет, что дитя малое, бедный затравленный мужик, глазами во тьме приближающуюся смерть высматривая, а только не показывается никак окаянная — помучить бедолагу, видать, еще желает. Как будто когтями своими до обомлевшей шеи мужицкой тихонечко дотрагивается: видать, и в самом деле, шастает по округе чудище окаянное, добычу в тумане себе подбирая!.. Точно остолбенел мужик несчастный, уже и бросив пустые попытки вырваться, — только давится застрявшими в груди рыданиями. Вот-вот — и высунется тварь поганая, вогнав свои клыки в оставленного на растерзание!       Смотрит Себемир — и словно неясный огонек перед ним впереди зажигается, в воздухе на высоте его роста замирая. Затем и второй постепенно вспыхивает рядом с ним, перед несчастным старостой во мгле блуждая. Окончательно обмер ни живой ни мертвый староста, потому как сразу вспомнил, что огни эти странные означают: лезет за ним из тумана чудище распроклятое! Лезет, поганое, — уж и зенки свои горящие показало! Горло рвет Себемир, крик отчаянный издать от жути пытаясь, да только тщетно все!.. Уж и глаза не закрыть, чтобы тварь окаянную перед собою не видеть! Выбора нет: только стой и смотри, как лихо это уродливое сейчас пожирать обездвиженную плоть человечью оголтело начнет! А тварь отвратная уж морду показала: застыло перед Себемиром безобразное рыло, и только и видно теперь, что башку чудища с ушами острыми и пастью жуткой, рядами страшных зубов-кинжалов усеянной… Мерзейшим образом тошнотворная морда чудовища выглядит: приплюснутая, безобразная — с души воротит!.. Скалится пасть проклятая, клыки острейшие перед добычей обнажая, глаза огромные словно огнем горят — довольна тварь паскудная, что жрать сейчас будет, и не помешаешь ей никак!.. Так и льются ручьем слезы по лицу обезумевшего от жути Себемира: глаза бы хоть закрыть, чтобы не видеть этот ужас, да только мочи нет! Уже и когти высунула паскуда гадкая — вылезла целиком, добычу свою взглядом гипнотизируя… Смотрит на нее староста, чувствуя, как жизнь из тела утекает, а тварь отвратная уж зубы языком длиннющим в предвкушении нападения облизывает. Поди вопьется сейчас своими клыками вострыми прямо в лицо Себемиру, начав беднягу с головы седой пожирать!.. Уже ползет вперед, когтями туман рассекая, пасть шире открывает, к прыжку готовясь…       Приготовился уж гибнуть бедный староста, в глаза чудовищу вопреки своей воле смотря, да только как выскочил позади лиха окаянного ведьмак с мечом наизготове — и с яростным рыком в спину ему клинок на всю длину вогнал!.. Завопило от боли чудовище, закорчилось от раны, а тот, злобно оскалившись, в рывок вложился и так и рубанул мечом наверх, разрубив тварюгу подлую от сердца до плеча... Упала гнусь проклятая, в агонии на коленях скрючившись, и дико взвыла, исступленно дергаясь и извиваясь — встал подле нее ведьмак и, крупно замахнувшись, с гневнымоскалом рубанул мечом с плеча, обрушив клинок на длинную шею чудища — эдак и слетела отвратная башка, к ногам ополоумевшего старосты скатившись.       Остановился мастер страшный, опустив руки, да на чудище глядит: трепыхнулось оно, окаянное, по инерции еще пару раз да так и издохло — без головы-то. Отдышался ведьмак, проступивший пот со лба рукой устало смахнул и после, припрятав меч обратно в ножны, наконец к застывшему старосте обернулся — глянул на него, да так ведьмачьи чары и развеялись. Вот только не устоял на ногах после пережитого нечеловеческого ужаса несчастный Себемир, повалившись в полном исступлении на землю: обмяк и в небо ввысь опустошенный взгляд бездумно вперил... Стоит над ним убийца чудовищ, лицо его разглядывая, а тот только лежит, глазами не мигая, и в точку одну прямо над собой ошалело смотрит: опустошил его, видать, невыносимый страх до дна... Постоял над ним еще некоторое время ведьмак, а после за отрубленной башкою чудовища нагнулся: снял с пояса один из страшных крючьев да твари через рот умелым движением в разрубленную трахею продел. Насадил эдаким образом голову убиенного лиха на инструмент свой жуткий и вместе с ним снова над старостой склонился, в глаза тому смотря.       — Все кончилось, — молвил ведьмак, — издохло ваше чудище. Сия работа была непростой, но как видишь, я ее провернул. Теперь лежи и отдыхай — сил на завтра набирайся, потому как с утра я приду к тебе вновь — стало быть, уже за оплатой.       Вот только не ответил ему староста на это ничего: надломилось что-то в мужике несчастном после испытанного ужаса, и он с погасшим взглядом лежать навзничь остался на земле.