Выбора нет

      Всю ночь по хатам своим развалившимся прятались дрожащие кметы, родных обнимая и с ужасом к творившемуся за плотно запертыми ставнями прислушиваясь. А как разнеслись оттуда на всю деревню вопли непередаваемые, в визжание переходящие, то тут и стало ясно, что не может, стало быть, простой мужик или простая баба вот так кричать… Недолго вопли эти жуткие округу оглашали, — всего пару мгновений, — а после все и стихло, и снова на деревню опустилось беспросветное отчаяние. Так и сидели дальше мужики, в углы свои позабивавшись и от страха нос не показывая, потому как расправила крыло свое над деревней их многострадальной жестокая ночь безумия, час вражды и презрения. Только под утро, когда забрезжил первый слабый свет на темном небе, удалось измучившимся кметами немного прикорнуть, а едва лишь рассвет с полной силой занялся, повскакивали они с постелей своих и за околицу побежали — смотреть, что изменилось с всходом солнца. Да только так и ошалели от увиденного: рассеялся без следа бывший до того непроглядным туман, и хоть и встали вдали тучи черные над округой всей, видно было, что отступила беда наконец. Высыпали неуверенно встревоженные кметы на бездорожье деревенское, по сторонам пораженно поглядывают: все нищее полуразрушенное Лихолесье, до сего дня тонувшее в тумане, теперь, куда не погляди, как на ладони простиралось. Вспомнился тогда мужикам Себемир их, староста деревенский, что остальным намедни слова мастера страшного передавал о том, что, дескать, рассеется туман, как только чудище повержено окажется…       Да только где он сам? Не видно старосту нигде, хотя он прежде от участия в делах деревни ничуть не уклонялся. Только жена его несчастная, Леслава, по всей округе в одном исподнем носится, слезами обливаясь да руки на себе заламывая, и мужа по имени отчаянно зовет. Мечется женщина больная, от хвори на ногах едва стоящая, волосы на себе от ужаса тягает да между хатами заглядывает… Нет мужа ее, старосты, нигде! Словно под землю провалился Себемир! Да и ведьмак окаянный, урод этот страшный, также невесть куда запропастился, да только если выродка поганого нисколечко не жаль, то старосту деревенского найти бы надобно, а то ведь славный он мужик: добрый, порядочный… Кинулись мужики Леславе бедной на помощь. Опасливо прошлись они по всем закоулкам деревни, хоть какие-либо следы пропавшего старосты разыскивая, да только не попалось им на глаза ничего. Не было и следов возможного боя между ведьмаком и чудовищем. Уж и на топи они идти засобирались — Себемира искать: за-ради выродка безродного они бы туда точно не потащились — не стоил мутант паршивый таких усилий люда простого — но вот если лихо проклятое на болото к себе старосту посреди ночи утащило… Гадали мужики попутно, что с самим чудищем окаянным сталось: оно похоже было, что сдохла тварь поганая, потому как впервые за долгое время над деревней хоть какие-то редкие лучи солнца забрезжили — но не могли их сердца без Себемира никак успокоиться.       Выбежал из хаты вопреки строгим запретам деда и Мирко, себемиров сынок, — тятьку своего пропавшего искать. Бегает мальчишка по всей деревне, отца сгинувшего звонким голосом зовет, но до того горько и страшно на детском сердечке делается, что хоть реви в три горла. Куда же тятька его запропаститься мог? Ведь умудренный он мужик — не сделает ничего необдуманного… И сына своего последнего так любит: души не чает в Мирко своем взбалмошном! Не мог он просто так пропасть: видать, найдется скоро! Не верит себемиров сынок, что тятька его исчез навсегда — не понимает мальчишка еще в силу возраста своего ребяческого, насколько чудовищные вещи порой случаются даже с теми, кто этого нисколько не заслуживает… Ведь мужиком достойным был отец его, староста: свое семейство всегда от бед оберегал, жил скромно и по совести… Не мог он сгинуть просто так!       Добежал старостин сынок до колодца, в стороне от деревни стоявшего, удивленными глазами на сруб деревянный смотрит — а там, с обратной стороны фигура чья-то сжавшаяся прямо на земле под колодезным навесом сидит! Старик какой-то согбенный с лицом поникшим и опустошенным — сидит себе неподвижно, голову опустил, и только волосы его, будто бесцветные, по ветру тихо развеваются… А подле него вся земля — сплошь черная от крови! Присмотрелся к нему обомлевший Мирко, чуть ближе подступил и глазам своим поверить не может: Себемир это, отец его, да только будто лет на двадцать постаревший! Бросился к нему на шею Мирко, в лицо его побледневшее и изможденное смотря, а тот только рукой ослабевшей сзади его обнимает и шепчет тихо и обречено:       — Мирко… Сыночек мой… Уж думал, не увижу я тебя уже, родимый…       — Тятька… тятька… ты что? — ошеломленно молвит Мирко, и вид отца изменившийся никак принять не может: знамо дело, сидит теперь перед ним вместо крепкого и сильного мужика осунувшийся немощный старик, морщинами покрытый и весь седой, как будто инеем сверху его прибило…       Сбежались на зов мальчишеский все жители деревни, столпились возле Себемира, да только глазам своим также поверить не могут: еще вчера был их староста дородным крепким мужиком с густой красивой бородой и широкою спиной крестьянской, теперь же за одну только лихую ночь превратился он в надломленную постаревшую развалину с пустым погасшим взглядом и немощным лицом. Упала на колени рядом с мужем несчастная Леслава, слезами обливаясь, рыдает горько, обеими руками себемирову поседевшую голову к своей прижимая, да только понять ничего не может: что за лихо непостижимое с супругом ее приключилось. Ведь вот он тут — живой, целехонький и невредимый — да только постарел и волю к жизни потерял: сидит, сломавшись, в одну точку перед собой опустевший взгляд пялит да сына своего, подле него опустившегося, к груди слабой рукою прижимает. Сгрудились вокруг Себемира мужики со всего Лихолесья, вопросы ему наперебой задают: все вызнать пытаются, что случилось со старостой этой ночью окаянной — а тот только головой слабо качает да бледные ладони складывает, тихонько повторяя вновь и вновь: «…вот так вот рубанул мечом… Вот так…» — и руками сверху вниз перед собой проводит. Уже не знают, что и думать мужики: видать, выжил из ума их староста, раз толком объяснить произошедшее не может. Только сына своего иногда по голове гладит, мальчишеские волосы взъерошивая пальцами, да стонет нервно, сжимаясь и содрогаясь. Плачет жена его Леслава, в лицо мужу заглядывает, голову его к себе обеими ладонями повернуть безуспешно пытается да повторяет, сквозь слезы надрывно завывая:       — Любушка мой родимый! Себемирушка дорогой! Разве не помнишь ты меня? Жена я твоя, Леслава! В горестях и в радости мы с тобой были едины, все на двоих делили: и любовь, и печали, и счастье! Детей троих схоронили! Что же случилось с тобой, мой родной?! Какая беда окаянная на голову тебе свалилась?! Или не слышишь ты меня?! Не признаешь?! — да только подступил к ней немощный дед, себемиров отец, что до того за сыном своим, старостой, с болью в сердце со стороны наблюдал, да молвил грозно, за плечо несчастной женщины взявшись:       — А я тебе скажу, что с любушкой твоим случилось! Проклял его мутант окаянный, чары на него свои ведьмачьи наложил! Ведь говорил я дурню этому несносному: не вздумай звать в деревню грязного выродка, накличешь ты беду на наши головы, баран упрямый! Уж лучше чудище терпеть под самым боком, чем нелюдей этих безродных, мертвечиной обвешенных! Выродки они все — до единого! Не щадят никого — вот и дурня твоего пустоголового убийца чудищ в старика немощного обратил!       А себемиров сынок в брань дедовскую вслушивается, и до ужаса страшно ему делается от этих слов пророческих: видать, и в самом деле, прав был дед его непримиримый, когда ругал приехавшего к ним ведьмака последними словами! Видать, не просто так стращал он беспечного внука жуткими россказнями о злых намерениях страшенного урода! Оно ведь и понятно было: не станет добрый человек делами такими жуткими по воле своей заниматься! Прав в итоге дед оказался — и поделом им всем: насмотрелся умудренный годами старик за свою жизнь на немало всего — в какие только перипетии злосчастная судьба мужицкая его не ставила: встречал он на пути своем людей и добрых, и ожесточенных — поверило бы в стариковский опыт молодое племя, прислушались бы вовремя к его остережениям!.. Видать, и не случилось бы беды такой ужасной! Вот так вот, поделом! Поглядел поочередно на плачущую мамку да на тятьку своего надломленного Мирко, и страх его все больше пробирает: хоть и мелкий он мальчишка, не понимает всей беды, а страданию родительскому всем сердцем своим маленьким внимает. А только дед никак не унимается: за причитания сноху свою ругает да за голову седую с горя берется.       Заспорили между собою мужики, чем помочь теперь было возможно бедному старосте да жене его горемычной, что при живом муже по сути в одночасье овдовела — да только как на дорогу глянули, то так все враз и оробели, мгновенно позамолкав и за спины друг друга трусливо попрятавшись. Смотрят — идет к ним ведьмак по дороге: пожитки собрал, лошадь свою облезлую под узду за поводья ведет, а в руке другой — рабочий инструмент с насаженной на него башкою чудовища их лихолесного сжимает… Идет один, ожесточенный, страшный, мрачный: смертоносная сталь на редких солнечных лучах блестит — а на рубахе грязной, небрежно выбившейся из-под расстегнутой ведьмачьей куртки, почерневшие пятна запекшейся крови видны… И не людская это кровь: уж больно темная она — видать, как зарубил ведьмак их чудище проклятое, так кровью твари его и окатило… Так и понятно мужикам стало, что без старосты говорить теперь с выродком жутким придется непременно кому-то из них: а то ведь легко им было за глаза на голову ведьмака всевозможные проклятья насылать — теперь иди-попробуй в лицо ему все то же повторить… Сжались подле поникшего и опустошенного Себемира и сраженная горем Леслава с сыночком Мирко — одни они теперь остались перед приблудой страшенным: некому более было без отца и мужа-старосты их от злого умысла ведьмачьего защитить…       С трепетом ждут мужики, что мутант окаянный им скажет. Вот вроде бы и радоваться надо, что деревня их несчастная от чудища проклятого избавилась, да только чуют они, что все еще совсем не кончилось… А выродок к ним ближе подступил и, кобылу свою на дороге оставив, сам дальше двинулся, к собравшимся подле колодца совсем вплотную подходя. Сделал еще несколько шагов, остановился да взглядом глаз своих страшенных желтых по лицам кметов оцепеневших от ужаса водит: пообмирали мужики — даже вдохнуть боятся. Да только рассмотрел их ведьмак как следует да к старосте сидящему как ни в чем не бывало обратился:       — Ну? Принимай работу, — сухо промолвил он и голову поверженного лиха к ногам его без лишних слов швырнул.       Так и ахнули мужики, от ужаса еще сильнее расступившись, и только ошалелыми глазами на тошнотворную башку чудовища через силу глядят. И до чего же отвратно и мерзко морда эта поганая выглядит: вместо носа уродливые дыры на полрыла зияют, глаза огромные от гибели уж помутились, острые, как ряд ножей, клыки зловеще поблескивают, кровь запекшаяся на деснах торчащих видна — торчит острый конец крюка из шеи разрубленной, с другой стороны в пасть чудища грубо входя, и только язык длиннющий по земле, точно гадюка, стелется… Закрыл руками лицо от ужаса Мирко, в отцовское плечо буквально вжавшись, и только пальцы возле глаза растопырил, украдкой на валяющуюся голову чудовища смотря. Да только что уж там: мужики взрослые от вида такого вздрогнули! Стоят, глазенки вылупили, слов вымолвить от ужаса не могут. Видать, вот она какая, тварюга проклятая, соседей и детей их убивавшая, была! Мерзость отвратная — откуда только дрянь такая лезет? Хорошо хоть издохла гадина окаянная! Только теперь, поди, на нее, мертвую, смотреть и можно!.. Неужто на болоте их родном такая гадость уродилась?       — И что это за тварь такая жуткая?.. — набравшись смелости и взглянув мельком на ведьмака, задал вопрос свой бондарь.       — Мгляк. Или туманник, как их еще называют, — пояснил тот, со знанием дела на чудище зарубленное глядя. — Паскуда страшная. Хитрая, злобная, коварная. Иллюзии без труда для себя создает. С каждым сожранным трупом сильнее становится: затянули б вы с ее уничтожением еще немного, и убить эту дрянь стало бы уже очень проблематично. Эти твари вообще могут неслабо голову задурить: бьюсь об заклад, что многие из ваших сперва на огни ее неосмотрительно полезли, а уж затем в трясине и увязли, один на один с паскудиной этой оставшись. Вот она и жрала вас — раз уж вы на фокусы ее велись.       — …Люзии создает!.. Голову задурить может!.. — слова убийцы чудищ повторяя и переглядываясь, с трепетом зашептались между собою мужики.       — И что же… стало быть, на болотах теперь не опасно? — осторожно вопросил другой из них, кузнец деревенский, что сына после смерти так и не нашел, да только как зыркнул на него ведьмак, тот так и потерялся, о вопросе своем в один миг позабыв.       — На болотах никогда не бывает не опасно, — чеканя слово, ответил страшный мастер, — но если ты об этом, то чудищ там пока что больше нет.       — Да как же нет, милсдарь? А что другие?       — А нет других.       — Да как же ж нет? Вы ж только, знамо дело, одну башку нам притащили. А я на топях и других видал вот точно так же, как сейчас вас вижу! Утопцев этих, значит, поганых, другую пакость…       — Ты слушаешь меня вообще? — прикрикнул на него ведьмак, и мужики все снова посжимались. — Нет там других, стервец: только один этот туманник тут и жил. Иллюзии то были. Понравилось паскуде вас стращать, вот он и насылал на ваши головы видения — чтоб вам казалось, что тут рассадник всякой дряни… Чудовища во многом, как и люди: повадки разные имеют. Вот и ваша тварь глумиться над вами распробовала.       И снова стоят мужики в полном оцепенении: уж и подумать ни один из них не мог, что такая мерзость на болоте их родном появится. И ведь, бывало, сколько раз ходили они на топи эти окаянные — торфяник, стало быть, копать! А уж сколько грибов, ягод да трав целебных в годы добрые и урожайные собирали они с полесий этих! Вот если б только кто сказал заранее, что на болоте их лихолесном в один ужасный день лихо такое неописуемое появится, то, наверно, и не поверили бы беспечные кметы! Ведь никогда такой погибели с болот они не знали — и вот, пожалуйста! Уродилось чудище проклятое — и до того зловредное, что полдеревни чуть по злобе своей не задрало! А уж какое страшное оно: лежит, стало быть, голова твари поганой этой, от предсмертной агонии аж морда отвратная искривилась — а все равно боязно, ведь отвратное это лихо до того, что тошнота к горлу от взгляда на него так и подступает. И как только ведьмак такую мерзость за собой до того обыденно и спокойно таскает? Тянет его, стало быть, страхолюдину треклятую, к погани такой наимерзейшей — недаром что и сам он страшен, будто черт!       — Вы ж эту пакость нам в деревне не оставите? — спросил очередной из мужиков, на ведьмака с башки чудовища свой дикий взгляд переводя.       — Ага. Еще чего, — в пренебрежении скривился жуткий мастер и, сделав шаг вперед, поднял с земли свой леденящий кровь трофей, на поясе его себе повесив, — вам это ни к чему, а мне — сгодится в эликсиры.       Как протянул он за башкой чудовища руку свою страшную в черной перчатке из выделанной кожи, к вытянутым ногам сидевшего в опустошении старосты Себемира за инструментом своим наклонившись, так Мирко обомлевший и сжался еще сильнее прежнего, от страха глаза закрыв и отцовскую руку покрепче в своих ладонях зажав. С отвращением и ужасом полоснула мастера взглядом и жена старостина несчастная, подальше от выродка мрачного свое мокрое от пролитых слез отекшее и изможденное лицо убрав. И только старый дед, до того за спиной надломленного сына своего, Себемира, в ожидании молча стоявший, внезапно в гневе искривился и с необычайной для своего возраста прытью вдруг выступил вперед, взгляд свой озлобленный прямо в ведьмачьи глаза бесстрашно вперив! Остановился на месте убийца чудищ, а тот, от гнева взвыв, сжатые кулаки к небу воздел да прокричал на всю округу:       — Ты зубы нам не заговаривай, ублюдина! Ты сына моего почто в старика обратил, душегуб окаянный?! — в исступлении надрывая стариковское горло, прорычал на выродка немощный дед.       Замер без движения перед ним ведьмак: только глазами жуткими по сморщенному лицу бедного деда враждебно водит — да только, знамо дело, не страшится его меча и зловредных чар ведьмачьих отныне несчастный дед! Ведь как увидал он, замшелый старик, что сын его крепкий, староста Себемир, во внешнем виде от него за одну только лихую ночь внезапно стал неотличим, так сердце его старческое и надломилось: не боится, стало быть, теперь он больше ничего — от боли и горя рассудок его помутился вконец. Так и расступились по сторонам сраженные ужасом деревенские мужики: ведь хоть и жалко старосту, но коли не остановится горемычный озлобившийся от безумия старик, порубит их на части всех мечом своим стальным чертов ведьмак! Поди, не потерпит таких обвинений страшных в свой адрес безродный выродок — пусть даже и правдой жестокой они окажутся!.. Тем более зарубит в таком случае, чтоб, знамо дело, не донесли на проступок его злокозненный бариновым людям несчастные кметы! Вот, поди, и надобно за Себемира пострадавшего мужикам супротив убийцы чудищ всей деревней встать — ведь если верить деду, такое лихо непостижимое он старосте их многострадальному по воле своей злой и жестокой учинил — да только куда им, простым исхудавшим крестьянам, с тем, кто чудищу башку срубил, тягаться!.. Зарубит их проклятый выродок! Ни одной живой души, поди, не пощадит! Небось и баб, и детей мечом своим серебрянным заколет, потому как правильно о них, вероломных отродьях колдовских, говорят: нет у них ни жалости, ни сострадания, ни сердца — выжигают им мутации проклятые последние остатки человечности!       Уж и жена себемирова, Леслава, в обессиленном страхе дрожащей рукою бледные губы накрыла, за едва живого мужа отчаянно схватившись, и перепуганный вусмерть мальчишка несчастный, Мирко взбалмошный, ни живой ни мертвый от одолевшей его жути, подле колодца в комочек трясущийся сжался, а дед все кривится, с ума сходя от отцовского горя. Стоит ведьмак, взглядом ожесточенным его буровит и руки сжимает. Поди, ударит сейчас!..       — Никого я ни во что не обращал, — смерив его суровым взглядом, наконец, молвил на это страшенный выродок. — Сын твой, староста, всего лишь увидал перед собою то, что я вижу каждый день: под знак свой Ирден я его поставил, в магический замок на чудище приманкой выставив. Не чары это никакие — просто страх.       И снова замирает в воздухе звенящая тишина: ушам своим поверить не могут настрадавшиеся мужики. Каким же только уродом бездушным для этого деяния надобно быть?! Человека живого приманкой на чудище злобное выставить!.. Кровь в жилах стынет от такого вероломства проклятого: поди, доверился Себемир их, староста деревенский, приблуде окаянному, по доброй воле его, выродка грязного, в Лихолесье оголодавшее пригласил, даже кобыле его исхудавшей последнее сено, поди, задаром по доброте душевной отдал, а тот после всего бедного мужика просто использовал! Так и встал сраженный ужасом дряхлый дед, а после, осознав услышанное, в ярости проклятьями страшными на голову ведьмака сыпать принялся:        — Ирод проклятый!.. Чтоб ты издох на большаке своем, поганый выродок!.. Чтоб тебя чудища твои загрызли, с потрохами сожрав, подонок ты подколодный!.. Сына у меня отнял, мутант окаянный! Провались ты пропадом, ублюдина шелудивая!.. Чтоб тебе пусто было!.. — и на ведьмака безрассудно напирает: еще немного и схватит за горло его, окаянного.       — Поди прочь, паскуда старая! — с передернутой от злобы брыдкой рожей вскричал остервенившийся ведьмак, глазами жуткими безжалостно сверкнув. — Сейчас отниму у тебя еще и язык твой дрянной, коли живо не уймешься! Я сделал то, что должен был, и оправдываться перед тобой не собираюсь!       — Вон из деревни, мразь поганая! — бесстрашно закричал на это дед. — Убирайся туда, откуда пришел!.. Чтоб тебе Дикая Охота на голову твою окаянную свалилась за сына моего несчастного! Пошел отсюда вон, безродный ты убийца!.. Чтоб даже духа твоего поганого здесь не было!.. — да только как глянул на него ведьмак, так все и обмерли от ужаса.       — Никуда я не пойду, — сквозь стиснутые зубы жутко промолвил он, и словно гром грянул на небе от слов его жестоких и неотвратимых, — пока не получу свою обещанную плату.       Сказал это урод треклятый и на Себемира надломленного взгляд свой суровый непоколебимо направил — расступились еще сильнее кметы: ведь, знамо дело, у старосты их награда ведьмачья все это время окаянное была, а как лишился староста рассудка, где деньги заготовленные им всем теперь искать? Да только безучастный до сего мгновения Себемир внезапно голову поседевшую набок склонил да всхлипнул — и до того жалостливо, что разом все взгляды затравленных мужиков оказались обращены к нему. Покачал головой поникший староста и к обомлевшему сыну Мирко далее тихо обернулся, слабой рукой своей отцовской по гладкой мальчишеской щеке горестно проведя.       — Мирко… Сыночек мой родимый… — в глаза сыну смотря, дрожащим голосом промолвил Себемир, — прости меня, родной мой… Так сталось, милый… что надобно тебе идти за ведьмаком.       Так и отпрянул себемиров сынок от родного отца, в услышанные слова не поверив. То есть как это: идти за ведьмаком? За этим вот жутким злодеем? Уж не ослышался ли он? Поди, понял несчастный испугавшийся мальчишка отцовские слова как-то превратно: наверное, не то хотел сказать лишившийся рассудка Себемир… Не может ведь отец родной сына своего единственного вот так вот легко на верную погибель отправить! Вылупил Мирко глаза на отца, смотрит, не шевелясь и ничего не понимая, а вокруг до того жуткая гробовая тишина повисла… Слышно, как ветер травинки на ветру колышет… Да только как встала на подгибающиеся ноги сраженная услышанным Леслава, так и слетели с ее языка страшные прорезавшие тишь вопросы, от которых волосы на голове у всех собравшихся буквально дыбом встали:       — Ты что ж это… сына нашего единственного… этому злодею окаянному за услугу продал?..       Так леденящий смысл произошедшего и дошел до загнанного мальчишки: всхлипнув от ужаса, пошатнулся на ногах несчастный Мирко и затем с плачем к отцу в ноги снова метнулся, моля о пощаде его бедную сирую головушку:       — Тятька!.. Тятенька, нет!.. Пожалуйста, не отдавай меня ему!.. Я буду слушаться!.. Буду самым послушным на свете!.. Только, пожалуйста, не отдавай!..       Диким голосом вторит ему обезумевшая Леслава, головой по сторонам в отчаянии вертя:       — Нет! Не дам я выродку сына своего! Грудью встану! Пусть зарубит меня прямо здесь — но не позволю я тебе сына моего убивцу этому отдать!       А Себемир несчастный, горестные слезы ручьем проливая, только лишь голову сына к себе прижимает и, в землю перед собой бездумно уставившись, все повторяет в исступлении, к жене помешавшейся обращаясь:       — Не можно не отдать, моя родная… Поклялся я ведьмаку. Мы люди бедные, нет ничего у нас… А потому страшную клятву принес я ему… что отдам за услугу то, что первым встречу на пороге дома нашего…       Со страшным криком неимоверного страдания, голову вверх задрав, рвет на себе волосы убитая горем Леслава. Уж и дед, до того исходивший отцовской злобой, теперь лишь на землю ослабленно повалился и за грудь обеими руками тощими держится: не выдержало сердце его стариковское мучительства эдакого… А ведьмак, изувер окаянный, знать, стоит себе безучастно, на сцену безобразную внимания нисколько не обращает и только по ставшим белее белого лицам ошалелых мужиков изредка взглядом водит: высматривает, стало быть, урод бездушный, возможную угрозу для себя, грязного выродка!.. Горе, горе страшное в их семейство настрадавшееся снова пришло! Вот он что, как оказалось, за работу свою ведьмачью затребовал с оголодавших мужиков, жестокий сучий сын! Не хватило, стало быть, монет в деревне — за голову болотного лиха мастеру заплатить! Прильнул Мирко к отцу, обеими руками за шею его обнимает, в поседевшие и тонкие волосы Себемира залитое слезами лицо прячет да повторяет, как заведенный: «Тятенька, родный!.. Не отдавай!» А Себемир горемычный, за спину его обхватив, все раскачивается в исступлении из стороны в сторону и в точку одну перед собой глаза безумные пялит. Не дышат собравшиеся поодаль от колодца невольные свидетели душераздирающей жестокой сцены: сердце мужицкое рвется на части, да только как тут помешаешь? Выйти теперь против безродного выродка — означает приговор себе на верную смерть подписать. И не разжалобить его, поди, никак: ведь недаром смотрят глаза его жестокие до того лихо и бесстрастно! Да и разве может хоть что-либо остановить того, кто собственной не дрогнувшей рукой последнего ребенка у ревущей в голос матери уводит? Гладит сына своего рыдающего по головке мальчишеской несчастный староста Себемир и тихо молвит на детское ухо:       — Иди, сыночек… Иди, родной. Не заставляй мастера ждать. Прости меня, родненький… Хоть повидались мы с тобой перед расставанием нашим… Не могу я, милый, поступить иначе… Выбора нет. А теперь иди… Иди, мой хороший. И помни, что тятька твой любит тебя…       Да только отдернулся Мирко от отца, воздух болотный с шумом втягивая, и, бросив на него осоловелый взгляд, в отчаянии горестно крикнул:       — Не любит!.. Иначе не отдал бы! — и на месте развернувшись, прочь от сидящего Себемира в сторону стоящего неподалеку убийцы чудовищ отправился.       Воет где-то позади обезумевшая мать его, Леслава, мужики по краям малодушно лица попрятали, а только что поделаешь уже теперь? Выбора нет у несчастного Мирко. Идет он навстречу страшенному ведьмаку, глаза в землю опустил, роняя с лица одинокие слезы, да только уходит земля эта окаянная из-под лаптей мальчишечьих… Ноги не держат от ужаса. Подступил себемиров сынок ближе к вымеску жуткому — голова кружится от одури, плача и крика: стоит мальчонка, глаза от жути поднять не смеет и только чувствует, как водит по нему взглядом устрашающий выродок. Правильно молвил дед: он и вправду похуже чудища будет. Смерил придирчивым взглядом мальчишку ведьмак и после руку к нему призывно протянул, остановив раскрытую ладонь подле лица его заплаканного — да только не взялся за нее затравленный Мирко: он-то, поди, приблуда этот вероломный, и отцу его, Себемиру, прошлой ночью так руку тянул, когда чудовищу на корм поставить собирался! Подождал пару мгновений ведьмак и после сам за локоть себемирова сынка схватил, к себе вплотную притянув.       Не выдержала картины этой ужасной мать мальчика, раздавленная горем! Развернулась многострадальная Леслава к убийце чудищ и диким голосом вскричала:       — Нет! Не отдам я тебе сына своего, проклятый выродок! Не для того я под сердцем его своим носила, чтобы затем тебе, черту окаянному, отдать! Не получишь ты его, урод поганый! Не получишь ни за что! — и на еле держащих ногах в ближайшей хате кинулась, прислоненные к стене вилы схватив и на ведьмака ошалело наставив.       Идет Леслава, от хворей и свалившегося ей на голову безумия из стороны в сторону качается, зубы в бесконечной материнской ярости оскалила, точно волчица загнанная, покрасневшие от слез и неистовства глаза вперед уставила и оружие свое перед собою держит, к забравшему ее единственного сына убийце чудищ неумолимо приближаясь. То и гляди побежит, на вилы его, подонка, подняв!.. А ведьмак стоит, в страшной злобе мальчишку к себе прижимает и, на женщину обезумевшую уставившись, передернутое лицо в гневе кривит. Поди, сам зарубит сейчас несчастную мать прямо на глазах ее ребенка!..       — Не лезь!.. По Праву Неожиданности теперь — мой он! — с яростью лютой прорычал ведьмак и, руку вперед выставив, пальцами сложенными знак свой колдовской перед Леславой начертал.       Как только сделал это, так женщина несчастная перед ним и остановилась, ясность во взгляде утратив и руки с вилами бессильно опустив: так и уселась на землю в безразличии полном бедная мать, волю утратив и под действием ведьмачьих чар про сына моментально позабыв. А сам убийца чудищ, себемирова сынка от себя не отпуская, к крестьянам лихолесным обернулся, глазами своими безжалостно сверля их бледные лица.       — Везде одно и то же! — в страшенном гневе глазея на обмеревших мужиков, со злобой в голосе прокричал он. — Как надо вам, чтоб я чудовище убил или проклятье снял, так в пояс мне, шельмы паршивые, кланяетесь! А как я за наградой прихожу — так с вилами на меня лезете?! — позамирали кметы — поди, бежать сейчас кинутся.       Окинул их взглядом ведьмак, на землю с презрением сплюнув, без лишних слов развернулся к лошади своей и прочь зашагал, ни живого ни мертвого себемирова сынка за собой уволакивая. Ничего не ответили ему больше мужики, со страхом подлым по хатам своим отступив. А как бороться им с этим выродком можно было? Сложили бы они все свои головушки многострадальные. Целое семейство уничтожил на их глазах проклятущий ведьмак: растоптал безжалостно сапогами своими погаными. Так и остались лежать на земле они все втроем: опустошенный староста Себемир, утратившая рассудок под чарами ведьмачьими жена его Леслава да немощный дед, чье сердце так и не пережило потерю внука и сына. Втроем они поплатились за всю деревню оголодавшую, жертвами немыслимой жестокости в итоге оказавшись.       А ведьмак сраженного пережитым Мирко с земли подобрал, в седло на клячу усадил — а после и сам озадь него уселся, разобрав поводья и подстегнув животину стременами... Так и уехали они вдвоем из деревни прочь, а как пересекла кобыла ведьмачья забор последней лихолесной хаты, так бедный мальчишка слезами и залился, не имея больше возможности боль свою страшную в детском сердечке сдерживать.