Выбора нет

      Так и уехал из деревни настрадавшейся убийца чудищ мрачный, вместе с собою в качестве платы себемирова сыночка прихватив. Никогда, даже в самом непостижимом кошмаре не мог представить себе Мирко несчастный, что станется с ним однажды лихо такое страшнейшее: родной отец его приблуде жуткому, словно кошель монет, в награду отдал!.. И даже воспрепятствовать непоколебимой жестокости выродка страшного не попытался: просто отдал безвольно, ведьмачьего гнева, видать, убоявшись! Так и застыла перед глазами сраженного ужасом мальчишки картина ужасная: как мать его горемычная, загубленная колдовским знаком вымеска безжалостного, подле колодца в полном безволии сидеть осталась, как тятька Себемир опустошенным и надломленным взглядом в путь жестокий его провожал обреченно… Как, наконец, немощный дед без чувств на холодной земле распластался… На части рвалось бедное сердечко детское от вида такого страдания родительского — ведь никогда не видал до того бедный мальчишка, чтоб так рыдали и бились в бессилии родные его многострадальные! Даже когда братьев его хоронили они, не видел он такой пугающей боли и безысходности в глазах родительских. И не заслужили, поди, тятька с мамкой его такой судьбы окаянной. А уж деда как жаль — ни в жисть не описать… Но пуще этого терзал душу детскую невообразимый непередаваемый страх — страх неизвестности и ощущения неотвратимой беды ужасной, поджидающей уже в скорейшем будущем…       Что теперь с ним дальше, наедине с выродком этим страшенным, стало быть, будет?.. Он вон каким ожесточенным и безжалостным на деле оказался: злее разбойника, а то и чудища их лихолесного в итоге явился — поди, станет теперь бедного Мирко мучить или в делах своих жутчайших для какой-то цели ужасной использует!.. Зелье, к примеру, из кровушки его невинной сварит иль голову срубит и на седло рядом с останками тварей всяких отвратных повесит!.. Ведь много леденящих кровь историй мужики рассказывают о том, как ведьмаки эти детей у родных отбирают, а вот что потом с несчастными этими делается, уже никто не ведает… Ждет их, наверное, участь такая, что лучше, поди, и не знать!.. Ведь своими глазами увидал обомлевший мальчишка, какие вещи злодейские натворил в их деревне страшенный ведьмак! Ни тятьку, ни мамку его не пощадил! А уж теперь и сам он во власти его изуверской всецело оказался: ведь кто окажет помощь беззащитному мальчонке, коли даже тятька родной в малодушии и трусости своей от него без борьбы отказался?       Так и едет Мирко: в седло из последних сил слабыми пальцами своими мальчишечьими впился, от страха едва живой, шевельнуться не смеет — бьет, стало быть, его дрожь неуемная, и картинка перед глазами от слез и одури расплывается. Никогда еще несчастный мальчишка страха такого немыслимого в жизни своей недолгой не испытывал: должно быть, и тятька его горемычный, стоя в ловушке ведьмачьей приманкой на чудище, от такого же ужаса нечеловеческого содрогался!.. А ведьмак только рукой его поперек груди придерживает да за поводья держится, как будто и не замечая детского страдания. И слез не осталось больше у бедного сынка себемирова: боится он, стало быть, даже плакать уже в присутствии грозного выродка — лишь вперед ошалело вылупился и вдохнуть от страха не смеет. Да только молчит ведьмак, никак с ним, обмеревшим, не разговаривая — поводьями правит и за дорогой, видать, наблюдает, не обращая на пленника своего ни капли внимания. Да и чего с ним говорить? Поди, не денется теперь уже из его цепкой хватки несчастный мальчишка — попался он ему, уроду проклятому.       Как ни надеялся передернутый ужасом Мирко, да только так не встретилось на их пути кошмарном ни единой души, способной помочь: ведь до того безлюдные, страшенные и заросшие места выбирал убийца чудищ окаянный, что, видать, и не ездил никто, кроме него, страхолюдины такой жутчайшей, по дорогам этим злосчастным и неизведанным. Попадались им на пути все сплошь непроходимые леса и топи, зарослями осоки да камыша поросшие, — ветви деревьев, наполовину прогнившие, то тут то там едва ли не на дорогу свешивались — и тени отовсюду падали настолько пугающие, что сердечко детское, и без того в комочек сжавшееся, еще сильнее содрогалось от их присутствия. Сколько ехали они так, Мирко несчастный и сосчитать не мог: должно быть, очень долго, потому как спустя кое-какое время уж и солнце, затянутое болотной дымкой, за горизонт клониться начало. Сумерки мрачные над округой всей расстилаться неумолимо стали, и чаща заболоченная звуками пугающими наполнилась. Вот тут-то и свернул с пути ведьмак, клячу свою облезлую прямо вглубь непроглядной чащи лесной направив. Вздрогнул от жути еще сильнее Мирко: вновь слезы предательские по лицу его обомлевшему против воли покатились — вот сейчас, знамо дело, и начнется мучительство его горемычное! Тут-то, посреди ночного леса, и отыграется на нем мутант окаянный за все проклятья дедовские! Небось специально так глубоко в темную чащу забрался: чтоб не помешал ему никто!       Заехал вот так убийца чудищ страшный на крохотную сухую полянку посреди заболоченного полесья и, лошадь остановив, на землю наконец спустился: привязал поводья к тонкому деревцу и Мирко опосля с седла стянул. Едва оказавшись на земле, себемиров сынок, весь затекший от длительного нахождения в седле, подальше от ведьмачьей кобылы отполз, на другую сторону полянки перебравшись. Присел он на влажную болотистую почву, к ветролому спиной прислонившись, и в страхе съежился, колени согнутые к груди подобрав: сидит, ни живой ни мертвый, и все дальнейших действий ведьмака с ужасом ожидает, глазами, мокрыми от слез, за ним пугливо наблюдая. А тот, по-прежнему интереса к нему не проявив, лишь по сторонам внимательно осмотрелся и после ремень со сложенным в ножны оружием отцепил, прислонив к поваленному стволу надломленной ольхи. Прошелся по округе, насобирал всевозможный хворост да мелкие суховатые ветки, посдирал с древесных стволов свисающий мох и облезлую кору и после посреди поляны костер разводить принялся: сложил собранный валежник, сверху растопкой присыпал и, пониже к нему наклонившись, пальцы в странный жест сложил — навел руку на заготовленный хворост, да так под пальцами его пламя само собой и вспыхнуло, мгновенно перекинувшись на костерок. Так и вытаращил удивленные глаза обомлевший от увиденного Мирко — даже о страхе своем на мгновение позабыл: это где ж такое видано вообще, чтобы огонь от одного только жеста странного сам по себе под пальцами разгорался!.. Как же ведьмак это делает? Вон он — простым движением рук без труда для себя чары накладывает! А огонь уж вспыхнул, ввысь взвился, будто горит не первый час, потрескивает лихо, словно и нет всей этой окаянной сырости болотной… Подумал Мирко, на ведьмака еще кое-какое время поглазел украдкой, а после, дождавшись, когда тот отвернется, сам похожим образом пальцы сложил и под ногами у себя на травинку одинокую направил — оно ведь жуть как любопытно, что получится…       — Недостаточно просто пальцы сложить, — оборвал его внезапно донесшийся со стороны бесстрастный голос убийцы чудищ жуткого, и бедный старостин сынок разом и вздрогнул, снова весь сжавшись и голову забито на слова его обернув. — Знаки, прежде всего, волей накладываются и уже только затем жестами.       Сказал это ведьмак и снова отвернулся, в поклажу свою зарывшись. Заметил! Да как он все замечает? Смутился Мирко несчастный, голову в плечи втянув пуще прежнего: позабыл он, мальчишка горемычный, где находится и в какую беду окаянную, стало быть, угодил! А как обратился к нему напрямую урод страшнейший, то так сердечко его настрадавшееся в пятки вновь и упало: снова слезы обжигающие по щекам мальчишечьим покатились, а вслед за ними и холод с земли потянул. Хоть и устал безмерно Мирко — поди, и головка детская от напряжения, ужаса и голода уж кругом идти начала, — а ведь не изменилось ничего! По-прежнему один он во власти выродка жуткого, от одного вида которого волосы на затылке шевелиться начинают, и неоткуда ждать ему спасения. Спрятал лицо заплаканное изможденный себемиров сынок, обреченно от страха содрогается, да только подступил к нему тут ведьмак и снова руку ему протягивает. Скосил на него взгляд затравленный мальчишка сирый да так и обомлел: ведь, знамо дело, стоит перед ним выродок мрачный, а в руке его крупный ломоть вяленого мяса зажат — протягивает он еду Мирко несчастному и на лицо его смотрит внимательно.       — На. Поешь. А то без слез не взглянешь, — молвил он коротко, руки не отнимая.       Потерялся окончательно бедный мальчонка: ведь хоть и боязно принимать что-либо из рук страшилища такого несусветного, да только есть так хочется, что от голода невыносимого уже в глазах темнеет… И не что-нибудь отвратное, вроде лепешек желудиных, дает ему ведьмак, а кусок мяса настоящего, вкус которого оголодавший Мирко, поди, уже успел за год забыть!.. Помедлил он, обмеревший, сперва не решаясь принимать такую щедрость из рук ведьмачьих, но затем все же не устоял и, робко забрав себе мясо, сразу же принялся жадно забивать им себе рот. Ест оголтело, едва проглатывать откушенное успевая, и никак поверить в происходящее не может: неужто, в самом деле, ест он мясо настоящее… И не собачатину какую-нибудь треклятую, не требуху протухшую со скотины павшей, а судя по вкусу — свиную вырезку всамделишную!       — Не давись. Никто не отбирает, — строго сказал ему ведьмак и сам напротив, с другой стороны костра с таким же ломтем мяса уселся.       Сидят они так друг напротив друга: отрывает ведьмак зубами провяленные свиные сухожилия, водой из фляги запивает да на Мирко обомлевшего глядит — знать, водит себе глазами своими жутчайшими по замершему мальчишке, рассматривает беззастенчиво.       — Как твое имя, сопливец? — спросил он наконец.       Так и всхлипнул Мирко несчастный, голову пугливо опуская.       — …Не хочу с тобой говорить и не буду… Ты злой…       — Да делай, что хочешь — мне-то что с этого, — с полным безразличием отмахнулся от него убийца чудовищ.       — Ты лиха со мной всякого наделаешь…       — Да наделал бы уже, если б хотел.       Не поверил мальчишка злосчастным словам выродка ужасного: вон он — над тятькой его, Себемиром, злодеяние какое неслыханное учинил! Сник Мирко горемычный, подступающие к горлу рыдания сквозь силу сдерживает: ведь не только страшно, но и горько ему до того, что, стало быть, и жить на белом свете после всего случившегося мочи нет. Родной отец на верную погибель его отправил: сдался безвольно, в руки злодейские малодушно отдав — видать, было ему важнее чудовище их окаянное убить, чем сына своего единственного от горя и страдания уберечь!.. Так и сжался мальчонка, терзанием прибитый: слезы глотает, изредка затравленный взгляд на вымеска проклятущего поднимает — а тот сидит себе невозмутимо, с закуской своей уж расправился да, руку в карман куртки запустив, снова целую пригоршню семечек тыквенных оттуда вынул. Щелкает их себе молча, ошметки по обыкновению на землю сплевывает и все на себемирова сыночка поглядывает, лицо его зареванное спокойно рассматривая. И что ж это за лиходей такой бездушный? Ведь, право дело, дитя несчастное на глазах его ожесточенных слезами давится — а он глядит так равнодушно да семечки как ни в чем не бывало лузгает!       Отвернулся Мирко, чтоб не видел ведьмак слез его мальчишечьих, а тот ошметки сплюнул и говорит бесстрастно:       — Ну? Чего прячешься? Думаешь, я не ревел, когда меня мать таким же сопляком ведьмаку за пару ломаных крон продала?       — Ты злой, как черт! И мамку мою заколдовал… — размазывая слезы по лицу, промолвил Мирко.       — А что я должен был сделать? Дождаться того, чтоб мамка твоя меня на вилы насадила? Или, быть может, первым ей голову срубить, чтоб остальным впредь неповадно было? — так и всхлипнул вновь от слов его суровых прибитый мальчонка, и тот, немного помедлив, все ж таки смягчился потом: — Не страшись. Не навсегда это.       Сказал это ведьмак, а Мирко уж остановиться не может: всхлипывает горько, раскрытым ртом затхлый болотный воздух внутрь себя хватает да слезы жгучие на землю проливает. Понаблюдал за этой картиной еще кое-какое время убийца чудовищ и после на ноги поднялся: подбросил в костер пару сухих хворостин и к ветролому заваленному спиною прислонился, руки на груди перед собой скрестив.       — Ты думаешь, что я такой злодей… У родителей несчастных последнего сыночка отобрал, — сказал он после этого, за Мирко плачущим тихонько наблюдая. — Да только, знаешь, на деле ведь не так все вовсе было. Тятька твой, староста, меня об этом сам попросил. — Так и поднял мальчишка пораженный на лицо его устрашающее свои мокрые от слез глаза. — Как заговорили мы с ним о заказе, я стоимость работы назвал: тридцать оренов за башку лиха вашего поганого — да только не нашлось в вашей деревне суммы такой. Пытался тятька твой цену сбить и так, и эдак, да только как понял, что я на увещевания его пустопорожние не поведусь, взмолился слезно. Руки в мольбе сложил и молвит голосом слезливым: «Раз уж работа ваша ведьмачья нам не по карману, а за меньшую цену избавлять нас от напасти вы не желаете, заберите, мастер, хотя бы сынка моего: сил дожидаться его гибели от когтей твари проклятой больше нет — а то ведь убьет его чудище. Больно мне просить вас об этом, да только выбора нет». Я сперва и слушать такое не стал — говорю: и на что мне сопляк твой паскудный сдался? Сам едва концы с концами свожу. А он все продолжает, чуть ли не плача: «Заберите, сударь — ведь знаю, что можете. Пропадет здесь сынок мой — не пережить ему зимы: если не от когтей чудища, то уж точно от голода ноги протянет. Возьмите с собой его, мастер ведьмак, помилуйте голову мою горемычную: обучите его ремеслу своему, станет он вам верным помощником — хоть буду знать я точно, что есть где-то там, на большаке сын мой последний». Смотрю я на него — вот вроде сотню раз истории такие плаксивые слышал — а только жалко мне делается. И не тятьку твоего шелудивого, не деревню вашу поганую, всю сплошь предрассудками и суевериями набитую, а тебя, сопляка такого паршивого. Да только стою и думаю: неправильно все это. Не должно просто так огольца из семьи изымать — пусть даже и по просьбе родительской. А потому мотнул я головой и тятьке твоему сказал: «И речи быть может. Но раз уж в деревне вашей заплатить мне за работу нечем, поступим по-другому. Возьму с тебя я клятву, что отдашь ты мне за голову твари поганой то, что первым встретишь на пороге своего дома. А срок на выполнение обещания я дам тебе до следующего утра». И поняли мы с тятькой твоим друг друга без лишних слов: потому как, стало быть, что еще может увидеть отец на пороге своего дома, если не сына единственного? Вот так вот и порешили.       Закончил говорить ведьмак и снова руку с зажатыми семечками ко рту поднес, а Мирко бедный от услышанного остолбенел совсем: только глядит на него ошалело — уж, поди, и слезы от удивления в глазенках детских вновь на мгновение просохли. И подумать не мог себемиров сынок, что отец его уроду такому страшному по собственной воле отдать пожелает: ведь, знамо дело, решил он изначально, как и все, что это убийца чудищ ожесточенный награду себе такую изощренную с нищих кметов безжалостно затребовал… А так, выходит, тятька его продал. Первому встречному приблуде — и кому только, подумать страшно! Не в цирк бродячий, не жрецам и не попрошайкам — а ведьмаку отвратному, который делами такими устрашающими промышляет! Как подумал об этом старостин сыночек, так в груди у него от горечи и заломило: и как только мог его тятька родной с сыном своим так несправедливо и гнусно поступить! Ведь доверял ему Мирко, как любой ребенок отцу своему доверяет, — слепо, безоговорочно — любил его своей беззаветной сыновней любовью, а тот его, стало быть, отдал — мутанту кошмарному, которого люд честной презирает, страшится и ненавидит! И как только мог повести себя так Себемир? И сказал ведь еще на прощание, что, дескать, любит он сына несчастного. Заметил убийца чудовищ, как смутился мальчишка горемычный, головку детскую вновь обреченно опустив, и проскрежетал сквозь зубы дальше, ошметки семечек под ноги себе сплевывая:       — Не злись на тятьку своего: ради тебя он это сделал. Чтоб не пришлось ему твой трупик окоченевший на погост с приходом холодов относить.       — Не нужен я тятьке… Не любит он меня… — снова содрогнувшись от подступающих рыданий, робко ответил Мирко.       — Любит. Еще как любит, — сплюнул ведьмак. — Думаешь, легко ему было мне, бродячему убийце чудовищ, сынка своего единственного предлагать?       — И все равно ты злой… — вновь всхлипывая, промолвил тихо мальчик, — тятька тебе поверил… а ты его… наживкой на чудище выставил!..       — Ну выставил, — невозмутимо разгрызая семечки и все смотря внимательно в мальчишечье лицо, сказал суровый выродок. — А как иначе я это ваше чудище прикончить должен был? Ну как ты думал, бой ведьмака с чудовищем проходит? Думал, что я фехтовать против паскуды вашей выйду? — поднял на него Мирко украдкой отекшие глаза, и тот продолжил излагать: — Ведьмачье ремесло — по сути своей грязное. Здесь кто грязней ударил, тот и выжил: чтоб из схваток с тварями такими погаными на ногах, а не вперед ногами выходить, я должен быть еще коварней и хитрее, чем они. Недостаточно просто быть сильным и ловким — нужно повадки их знать и головой прежде всего работать, потому как нет у меня права на ошибку в бою против чудовища: не станет дрянь эта поклоны мне отвешивать, прежде чем броситься. Вот и приходится изгаляться, иной раз на подлость откровенную идя, потому как не оставляют мне паскуды эти выбора.       — А только тятька умереть мог… — содрогаясь от одной только мысли об этом, прошептал надтреснутым голоском себемиров сынок.       — Да не дал бы я ему умереть — закрыл бы собой, если уж на то бы пошло, — скривив жуткое лицо, с невероятным усилием процедил ведьмак. — Я ж знаю, что делаю. А даже если бы и не вышло, все равно подох бы ваш туманник — даже если б и загрыз меня с твоим тятькой той ночью. Подстраховался я на случай неудачи: выпил эликсир потребный, превращающий кровь в смертельную отраву для этой твари. А так как она непременно пожелала бы моей плотью после схватки закусить, тут-то ей и пришел бы конец.       Хотел было несчастный Мирко что-то еще возразить, да только не нашелся, что сказать. Вон он, ведьмак, какой хитрющий и заумный: что ни скажи ему — на все найдется у него ответ. С таким-то спорить только себе дороже: отточил он, видать, язык на большаке своем — не зря, как видно, опасались его мужики лихолесные. Да только смотрит Мирко на вид его пугающий и все понять не может, что будет дальше-то: вот вроде страшный он такой, что мороз при взгляде на него вдоль хребта пробирает, и ремесло у него ужасное — ни в жизнь мужик простой вещами такими заниматься не станет — да и делов-то натворил этот ведьмак, что деревня их, Лихолесье обнищавшее, поди, не скоро от пережитого оправится… А только как ни крути, а правду свою убийца чудищ имеет. И Мирко вроде бы не трогает. Пока. Собрался с силами мальчонка обреченный и тихим шепотом спросил:       — Что дальше будет?..       — А ничего не будет, — лузгая семечки, сказал ему ведьмак невозмутимо, — возьму тебя в ведьмачьи бурсаки. В ученики. Поедем в Каэр Морхен. Будешь ремеслу учиться.       — Не хочу я быть твоим учеником… — отвернув голову, промолвил тихо Мирко.       — А вот и не поверю. Брешешь ты, негодник. Чего ж тогда глазел вчера весь день?       Так и замер вновь себемиров сынок, уже не зная, что и думать: от этих глазищ ведьмачьих жутких, поди, вообще не скроешь ничего! Ох, и хорошо, что не подал тогда виду ведьмак — а то ведь точно обмочил бы Мирко портки, если бы только встретился с ним взглядом!..       — И все равно не хочу… Ты страшенный до ужаса… — робко покосившись на мастера страшного, забитым голоском молвил бедный мальчишка.       Да только вздохнул надсадно ведьмак и взгляд задумчивый на мгновение к темному небу поднял.       — Знаешь, сопливец… Иной раз такие вещи делать приходится… какие не очень хочется, — поглядев после этого на пришибленного произошедшим мальчонку и челюстью кривой маленько дернув, многозначительно пояснил он. — Вот взять хотя бы даже это. Думаешь, сильно мне хотелось тятьку твоего вместо приманки на чудище ставить, чтоб по итогу злодеем таким окаянным прослыть? Или быть может, ты думаешь, что я стервец и изувер, страданием людским упивающийся? А только вот не выманил бы я его иначе, потому как паскуда эта, туманник, — тварь от природы хитрая и умная. Не высунулся он бы из тумана по-другому, потому как тоже понимает, что я по душонку его поганую пришел: приманку ставить надобно — и не дрянь какую попало, а человека обязательно, потому как хоть он и трупоед, а разум свой имеет. Гравейра, альгуля, жальницу — этих, пожалуйста, на что угодно выманить можно: хоть даже и на черепушки битые, а туманник — паскуда хитрая, его только живая плоть в заблуждение ввести и может. И вот какой мой выбор? Не убить его я не могу — заказ-то принят. И плату с заказчика не затребовать нельзя, потому как, стало быть, что потом со мной будет? По миру с протянутой рукой пойду. — Повернул к нему голову полностью Мирко да смотрит несмело, а тот единственную бровь с нетронутой параличом стороны безобразного лика вверх вскинул и снова семечки разгрызает, будто в корчме сидит. — А что до того, что в деревне вашей окаянной я повел себя уж больно строго, то и в этом выбора у меня было немного: не работаю задаром я никак. Жрать, знаешь ли, я тоже что-то должен, как и все. И если не буду я твердо стоять на своем, плату за работу свою из заказчиков по справедливости выбивая, то вскорости молва пойдет, что я благотворительностью занимаюсь. И станут все меня за услугу одним только добрым словом благодарить, которое, как известно, в карман не положишь. Оттого и приходится делать не то, что хочется, а то, что надобно, потому как выбора другого просто нет. Вот и тятька твой тоже сделал не то, что хотел, а то, что должен был как отец и как староста: о тебе он позаботился, о том, чтобы ты с голоду к зиме не околел. Со мной у тебя хоть кусок хлеба будет — и ремесло в дальнейшем, если мутации переживешь. А в деревне вашей дорога отныне только одна: на погост, а то и в трясину. Вот и думай, какая штука неблагодарная — жизнь эта дрянная: иной раз до того лихо поставит, что сам ее причудам злобным будешь не рад.       Задумался себемиров сынок над услышанной правдой, да только такие удивительные вещи наговорил ему убийца чудищ, что, пожалуй, и ночи не хватит для того, чтобы осмыслить это все. Ведь если послушать ведьмачьи слова, выходит, не бросил Себемир сыночка своего единственного! Наоборот, о нем он думал с самого начала! Поди, и помирать был согласен, лишь бы только Мирко своего беззаботного спасти, шанс на выживание в этой жизни хотя бы последнему оставшемуся ребятенку подарив! И горько же было ему, надо думать, просить ведьмака об одолжении таком мудреном: сердце отцовское, поди, от муки надрывалось, когда произносил он просьбу свою тяжкую… Да только, должно быть, разглядел он что-то человеческое в том мрачном выродке, что, трупниной обвесившись, приехал к ним в деревню работу свою страшную выполнять. Или не разглядел, но доверился отчаянно, долг свой отцовский перед сыночком исполняя. И как подумал над этим Мирко, снова будто бы прежний огонек неуловимый, теплом своим согревающий, в сердечке его детском загорелся: не бросил его, стало быть, мальчишку неразумного, любящий тятька Себемир! Не отказался от него бездушно! Вот перед какой жестокой необходимостью поставила его безжалостная судьба: пришлось ему осознанно расстаться с сыном. И знал ведь Себемир, каким страданием невероятным это решение для семейства его бедолажного обернется: да только вынес он его в ясном уме и с чистой совестью, потому как именно в этом и состоял его отцовский горький долг.       Окинул Мирко полянку взглядом, а после на убийцу чудищ снова взглянул.       — Ладно. Чего уж думать тут: что сделано, того не воротить, — шепеляво промолвил тот. — Связаны мы теперь с тобой единой судьбой. И коротать теперь тебе свой век на Пути, как и мне.       Отстранился ведьмак от заваленного дерева, служившего доселе его спине опорой, ссыпал обратно в карман своей куртки все недолузганные семечки да к поклаже в сторону без лишних слов направился: достал оттуда свой истрепавшийся дорожный плащ и, к замершему Мирко подойдя, накинул холщовую ткань на детские костлявые плечики, на землю рядом опустившись.       — Накинь. Ночью холодно будет, — к мальчишке строго обратившись, пояснил свои действия он, и себемиров сынок развернулся к нему, в глаза ведьмачьи впервые без прошлого дикого ужаса вглядевшись.       Смотрит Мирко на ведьмака, и уже не кажется ему убийца чудищ той прежней страхолюдиной неописуемой, от вида которой мужики их лихолесные едва ли не в обморок с ног своих падали. Вернее, страшенный-то и безобразный он, конечно, до жути — да только, видно, не злодей: просто устал, поди, от жизни такой собачьей и безрадостной. Да и полянка вокруг отнюдь не ужасная: глядит мальчишка — а вокруг светлячки живыми огоньками лениво вьются над кувшинками и лилиями. Веселой россыпью яркие ягоды морошки да брусники то тут, то там раскинулись, в свете костерка красными бусинами поблескивая. А в глуши лесной ночные птицы трели свои поют, между собою переговариваясь… И вовсе не плохое место для ночлега выбрал ведьмак! Чего мальчонка бедный испугался?       — Чего ты не сказал в деревне… про вас с тятькой? — смотря на ведьмака, все ж таки задал свой вопрос чуть осмелевший Мирко.       — А зачем? — челюсть скривив и глаза свои на детское лицо в упор уставив, невозмутимо ответил на это сыночку себемирову ведьмак. — Чтоб тятьку твоего за такие дела свои же мужики потом забили? — сплюнул убийца чудищ на землю застрявшие между зубами ошметки семечек и молвил после: — Бестолковый ты сопляк. Мозгов у ваших мужиков… вон — как у этих вот, — и в сторону отрубленных голов гулей кивнул. — А так я один для всех паскудой проклятой остался — но мне и не привыкать.       Хлебнул ведьмак воды из фляги и после Мирко ее протянул, и так как, поди, давно уж пересохло за сутки во рту мальчишечьем, принял себемиров сынок, не долго колеблясь, из рук ведьмачьих флягу с водой и к горлышку ее губами жадно приложился.       — Давай спать ложись. Завтра встанем на рассвете, — как напился вдоволь мальчишка, вновь с прежней непреложной строгостью в голосе сурово вымолвил ему ведьмак.       А тот уж глазенки свои оторвать от фигуры его мрачной не может: уже не запретит, поди, никто сыночку себемирову рассматривать убийцу чудищ окаянного — а стало быть, и глазеть отныне можно, сколько душе мальчишечьей влезет!       — А ты что делать будешь? — с плохо скрываемым любопытством спросил осторожненько Мирко.       — Посижу еще немного и тоже лягу, — ненадолго повернувшись к костру, сквозь зубы насилу ответил ведьмак и после продолжил устало, вновь скосив на мальчонку глаза: — Устал я, как черт. Отоспаться мне надобно. И интоксикацию от эликсиров снять, а то ведь столько этой дряни выпил за последние дни, что в глазах уже двоится!       И половину из сказанного не понял Мирко застывший, да только все больше и больше любопытство в нем прежний страх перед ведьмаком перевешивает. И столько вопросов самых разных в головке его мальчишечьей вертеться начинает!.. Ох, и бедный будет ведьмак, как осмелеет себемиров сынок и навалится на него с расспросами этими! Он у него скоро еще и медальон ведьмачий посмотреть попросит! И меч серебряный в руках захочет подержать…       Смотрит мальчишка, едва от слез просохший — еще даже с личика круглого от длительного плача отек и краснота сошли не до конца, — и думается ему, что надо бы как-то и примириться с мастером строгим, а то ведь вон он как, Мирко взбалмошный, разговаривал с ним до того непригоже. Ни еды, ни питья не пожалел для головушки его сирой убийца чудовищ мрачный, а еще и тятьку его, Себемира, в глазах сыновних от навета защитил… На мировую идти надобно, потому как хоть и неприятный он весьма, этот ведьмак, а о сынке себемировом, как умел, так и позаботился. Потупил Мирко взор, под ноги подобранные себе уставившись, и после молвил робко, о прежнем услышанном вопросе вспоминая:       — Меня Мирко зовут… А тебя как?       — А тебе на что, негодник? Урод, убийца, выродок, приблуда. Кому как больше нравится, — снова скривил убийца чудищ ожесточенное и хмурое лицо.       — …Мне такими словами не разрешают обзываться, — немного помявшись, нерешительно и смущенно признался мальчишка.       — Ну пусть тогда будет Освальджик. Или Освальд, — как будто бы отвыкший от участия такого, проговорил неохотно ведьмак.       — Странное имя…       — И ничего не странное.       — В нашей деревне таких нет… — поведя озябшими плечами, сказал тихонько мальчик.       — В вашей паскудной деревне хоть шаром покати! — пренебрежительно прервал его ведьмак и дальше брюзгливо рявкнул, моментально разъярившись: — Спать давай ложись! Ты посмотри: аж взвился, паршивец!.. Сейчас как взгрею — не посмотрю, что ты хлебнул нынче недоли, вахлак!..       И Мирко всполошившийся указанию ведьмачьему подчиниться спешит: а то ведь хоть он вроде и не злой, а заругать, поди, так может, что мало не покажется!.. Еще острасточку устроит… Ложится мальчишка уставший на бок, к теплу костерка несмело придвигаясь, и плотнее в полученный дорожный плащ заворачивается: от пережитого за день головка детская трещит — ведь столько всего мудреного услышал он за этот вечер, что, стало быть, и никакого понимания на вещи такие заумные не напасешься! А глазки изможденные уж сами собой осоловело от утомления слипаются: пускай, и не спал никогда еще себемиров сынок посреди болота окаянного под звездным небом вместо крыши над головой, а изнеможение непосильное дело свое делает исправно. Да и успеет еще насмотреться тщедушный мальчонка на ночные болота и топи. И не только на топи — ждут его теперь в дальнейшей жизни чудеса до того необычайные и изумительные, что разум мальчишечий, поди, при всем желании вообразить себе странности такие дивные не сможет!.. Ведь такую потрясающую и яркую жизнь подарил ему тятька его, Себемир!.. Все в этой жизни будет: и счастье, и радость, и боль, и утрата — а самое главное, понимание того, что был он, Мирко, кому-то когда-то невообразимо дорог!.. Ведь именно ради него горемычный отец и совершил свой нелегкий мучительный выбор.       Конец.