Тсуне снятся кошмары.
Это нормально сжиматься на кровати, хнычать в подушку и просыпаться совершенно никакой. Но она упрямо каждый вечер все еще ложиться в постель, выключает свет и закрывает глаза. Только чтобы мама пришла и поцеловала в лоб, пожелав чего-то хорошего.Ради такого и живут, да?
Тсуна редкими совсем бессонными ночами всматривается в потолок и мечтает. Ей поет тишина и одинокий сверчок на подоконнике. Ее греет одеяло и теплая пижама с веселыми животными.Животные веселые, а Тсуна — нет.
***
Гокудера сидит у кровати, словно сторожевой пес. Читает какой-то журнал, хмуро поглядывая на Тсуну. Она лишь размеренно дышит и спит. Он позволяет себе прикрывает глаза. Тяжелый сон уже разливается по его телу, заставляя каждую из конечностей потяжелеть, как до ушей доходит звук, будто тут копошиться какая-то худая мышь. Но это всего лишь Тсуна ерзает по постели, не находя и сил скинуть с себя тяжелое одеяло. И Хаято уже не может просто спать. Садится на кровать, задыхаясь от такой ужасной вольности, и аккуратно касается плеча. Бормочет в тишину: «Ты чего?». И удавиться от глупости этого действия. Гокудера может лишь вздохнуть, а после, затаив дыхание, коснуться колких прядок ее волос, что прилипли к порозовевшим щекам. Он бы свято радовался такому явлению. Это было бы почти символично, как вместе с природой оттаивает и она. Розовеет сакура, розовеет нежная кожа. Но причина многим прозаичнее: Тсунаеши умудрилась заболеть весной. Он долго смотрит на нее и кривит свои тонкие губы, что умудрялись трескаться и без мороза. Может, девушка чувствует это, но медленно успокаивается, прямо пропорционально тому, как Хаято стягивает с нее теплое одеяло. Её рука, что сразу же вынырнула из горячего плена, сразу привлекает его внимание. Ему некуда деть свои руки, потому он осторожно сжимает только пальцы ладошки Тсуны. Такая близость вызывает у него ту какую-то странную, радостную улыбку. Может, и Савада чувствует прикосновения, а потому расплывается в улыбке на пару секунд. Парень, кажется, считает их с таким глупым и отчаянным замиранием сердца, от которого стало бы противно, если бы это не была Тсунаеши. Но ее лицо сразу же расслабляется, становится измученным и этой мимикой напоминает лица мучеников с жутких икон века эдак четырнаццатого. И Гокудера волнуется. Ему надо проверить свои предположения. Он подвигается ближе, наклоняется и прижимается ко лбу губами. Горячий! Эта балда правда простудилась. В груди парня теплется огонёк из желания геройствовать, и он готов взяться даже за то, что никогда не воспевалось в легенда и романах о рыцарях. Хаято тихо встает, пятясь к выходу, и поспешно скрывается за дверью. Тсуна почти сразу же открывает свои покрасневшие глаза. В их уголках, кажется, уже собирались маленькие-маленькие слезинки. Сверчок уже не поёт (засох ли между оконных рам?), тишина давит грузом в центнер, а пальцы на руках ноют, медленно остывают. Потому что что бы не случалось, а у Хаято они были теплы всегда. Гокудера ругается. А Савада поспешно проводит ладонью по глазам, чтобы избавиться даже от намёка на какую-то душевную слабость. Хаято наклоняется к ней, чтобы уложить прохладное мокрое полотенце ей на лоб. Тсуна, плюща свои большие карие глаза, шепчет хрипловатым голосом: — Спасибо, что живой. Хаято лишь хлопотливо выдыхает, словно его совсем не беспокоит причина, по которой Саваде вдруг захотелось сказать такое. — Молчи, дурочка. И она молчит, полная какой-то усталой радости и благодарности. Она словно та обезьянка с пижамы, но, знаете…Тсуне снятся кошмары.
Тсуне сниться смерть ее друзей.