Моё солнце ненастья За горы загнали, бросили в море. Моё солнце, гори, не гасни! Или горе мне, горе!
***
До роковой даты неделя и три дня. — Сэм, подай мне тот гаечный ключ? О котором я просил? — Это который… — Это который… ах, не заморачивайся, я достану сам. — Ты уверен? Я хочу быть полезной. Тут Гарольд бессилен: улыбка сама по себе заползает ему на лицо, растягивает запылённые черты и преображает рот, хотя между его зубами зажат тускловатый фонарик. Какая гадость. Так не годится, нужно съездить купить новый набор. — Мама продолжает упоминать, что не прочь заплатить. Он вытаскивает фонарик изо рта и, придерживая двумя пальцами, как толстую сигару, обвинительно мотает им из стороны в сторону лёжа под машиной Миссис Гроувз. — Я очень даже в курсе, Сэм, и ни слова не хочу про это слышать. Сэм затихает мгновенно, и с улицы до Гарольда доносится шелест крон деревьев, посаженных у гаража. Подозрительно. Такое молчание от неё всегда не к добру. Он сгибает ноги в коленях и силком… — Господи, Саманта! Ловко протиснувшись между полом и дном машины, она теперь занимает пространство рядом с ним; всматривается в его профиль, перевернувшись на бок. В своей домашней одежде и прямо на грязный пол. Миссис Гроувз её отчитывать не будет, но ведь это не главное! — Боже, ты… — вздыхает Гарольд, устало потянувшись руками к лицу. — Из тебя вышла бы идеальная шпионка, ты знала? Чуть мне душу не распугала! Сэм довольно хихикает и подпирает рукой голову, что упирается во внутренности авто. Гордится, куда же без этого. Теперь даже фонарик этот несчастный не нужен: света её глаз, этих наивных щенячьих глаз, уже достаточно, чтобы увидеть важнейшее.***
Манящий, приторный запах ванилина вербует прямо с порога. Заходить в дом в замасленной рабочей форме неудобно, но Сэм, загоняющая внутрь, словно пастушья собака — овец, не оставляет иного выбора. Чуть ли не опрокидывает Гарольда в дверной проём — он успевает, на всякий случай сгруппировавшись, схватиться за один из пустующих крючков для одежды, и гогочет слишком чисто для человека, что почти протёр носом пол прихожей. — Миссис Гроувз, вы сегодня угощали её кофе? Молчание. Такое хитрое, смеющееся молчание. Всё понятно. Полностью оправившись, отряхнувшись и закинув кепку Шелби куда-то на верхнюю полку, Гарольд проходит в гостиную, встаёт около арки, разделяющей её и кухню, а дальше ступать не смеет: форма-то и правда вся пыльная. Если б только Сэм не рвалась вперёд всяких огней… Сэм, что с некоторых пор его прелестная тень, следующая попятам везде, где дозволено. Дженнифер, довершив последние кулинарные штрихи, галопом достигает арки и опирается на неё согнутой в локте рукой. Виском прикладывается к выбеленной поверхности и приветливо улыбается. Кончики стриженых по лопатки волос отяжелены застывшей в воздухе мучной пылью, пятно от муки красуется поперёк переносицы. — Ну как? Гарольд возвращает улыбку: — Ваш старина совсем как новый! Сзади мельтешит, вертится Сэм, как нелепейшая ищейка, такая неугомонная, сорвавшаяся вдруг с цепей. Он накрывает ладонью её тёплую макушку цвета пшеницы и бестолково массажирует пальцами — движение, доведённое до статуса инстинкта. Миссис Гроувз картинно разводит руками, словно бы насмехается, да несвойственно ей это: — Ну герой, герой! Первой принимается хлопать Саманта, и глаза у неё вспыхивают розовым огнём. Дженнифер, посветлев, тут же присоединяется. Они аплодируют. Они аплодируют ему! Неуклюже покачнувшись, Гарольд отплясывает самый настоящий реверанс, и по полу мажет грязная тряпка, сложенная в нагрудный карман. Хихикающая Сэм подбегает к матери, бормочет что-то ей в плечо и уносится к обеденному столу. Секунда, две — выражение лица Миссис Гроувз преображается. Так происходит всегда, стоит только Сэм исчезнуть из поля зрения. Неловко прибрав мешающие локоны за ухо, она рисует улыбку гораздо более натянутую. — Ты уверен, что не хочешь… — Ваша выпечка — прекрасная оплата, — твёрдо перебивает Гарольд, — нисколько в этом не сомневайтесь. Замолкает, и глаза у неё становятся стеклянные, будто неверующие в увиденное, но что же в этом увиденном сверхъестественного? Это просто он, всё тот же самый старый-добрый Гарри, как обозвала его однажды Сэм, будучи в приподнятом настроении. Страннейшее наваждение пропадает, губы растягиваются вновь и Дженнифер призывно машет рукой в сторону кухни, а Гарольд неуместно топчется. Бесцеремонные, более чем обычно лишённые утончённости смешки Саманты трясут за плечи. — Что-то смешное, Сэм? — Просто ты сейчас… — она задерживает дыхание и надувает щёки, чтобы сдержать очередной приступ иррационального смеха. — …совсем не ты! Ах, она про это? Немудрено: Гарольд, большинство дней своих проводящий в рубашках, пиджаках и при исключительных, частных случаях даже берущий напрокат приличные смокинги из ателье в соседнем городе, стоит перед ней в сереющем комбинезоне разнорабочего. Это на самом деле и есть его истинное наследие, то, чему его обучил отец, что вручил в руки под его ответственность. Это его корни, его счастливое-пресчастливое раннее детство в глуши допотопной Айовы. Это речки, к которым он бегал ребёнком, это ржавые грузовики, которые папа металлическими тросами вытаскивал из канав и брал под опеку, это прохладный лимонад в жару, от нетерпения сворованный испачканными машинной жидкостью руками, и это отец, отчитывающий Гарольда за антисанитарию. — Напротив! — он раскидывает руки в стороны, ноги ставит на ширине плеч и сверкает зубами, всё как фигура с обложки супергеройского комикса. — Это и есть настоящий я. Немногим удаётся это увидеть. Сэм, кажется, кивает, будто уловила, что Гарольд в действительности имеет в виду. Быть может, так и есть. Сняв с себя рукава и обвязав их вокруг пояса, он остаётся в выцветшей и растянутой майке, что по сути годится на тряпки. Руки промывает в кухонной раковине, не жалея мыла и совершая манипуляции на автомате, пока всё внимание приковывает аромат бананового хлеба. — Как ваша работа, Миссис Гроувз? — спрашивает он, вытерев лоб старым полотенцем. — Прекрасно, на самом деле… — отвечает она, расслабившись, и присаживается за стол, сложив несомненно гудящие ноги на соседний стул. — Приятно вернуться на прежнее место. Такое чувство, что я проморгала целое поколение детей, пока болела. Я рада, что больше пропускать не придётся. Последние слова, а именно непонятная тяжесть в них торопит повернуться лицом. Гарольда настигает многозначительный взгляд, такой трезвый и кричащий, что видно сразу: Дженнифер не из этих краёв. Спасибо, шепчут её глаза. Всё что угодно и когда угодно, выражает он в ответ. Выражает каждым своим вдохом. Сэм нетерпеливо и по-детски требовательно тянет его за руку, чтобы сел за стол. Чтобы сел рядом с ней. Сегодня чертовски отличный день.***
Машину Гарольд перепроверяет уже в десятый раз: поворачивает ключ зажигания и заводит. Звучит она совершенно здоро́во и безопасно: инцидент с беспричинной утечкой топлива не обошёлся так уж дорого, и это значит лишь, что идти домой — в этот пустой, как школьный актовый зал в выходные, дом, обставленный мебелью, доставшейся от прошлых хозяев, — можно с чистой совестью. Приседает, чтобы поднять, словно штангу, скрипящую о чём-то своём дверь гаража и проститься с домом Гроувзов до следующего вечера — ученики не ждут, а завтра понедельник, полный рутинных тяжб. Только его торопливо окликают: — О, Гарольд! Наверное, ты забыл забрать на прошлой неделе… На прошлой неделе он принимал у Сэм эдакий экзамен, подытоживший суть занятий последних шести месяцев. Она справилась в рекордное время, допустив лишь одну пустяковую ошибку, и разжалобила его на «второй раунд». — Забыл что? В три шага покорив ступеньки от заднего входа в гараж, Миссис Гроувз протягивает десять широких желтоватых листов, вдоль и поперёк по-чёрному исписанных циклами и алгоритмами. Издалека угораздит перепутать с хаотичными заметками на приёме у психотерапевта. Увеселённо хмыкнув, Гарольд принимает черновики и крутит в руках, критично рассматривая. — Сэм понимает в этом больше моего, это очевидно, но выглядит… — пауза выходит неестественной и по-отрочески застенчивой, неуверенной. — …красиво? И почерк твой аккуратен. Сложив листы пополам, он мягко полуулыбается: — Спасибо, Миссис Гроувз. Мне было важно услышать это от вас. Довольная полученной реакцией, она проходит внутрь дома, к кухне, и Гарольд, по инерции последовав за ней, встаёт посреди гостиной. Наверное, она соображает, что бы такого завтра сготовить, чтобы порадовать Сэм. Эта обыденно проявляемая забота примерно семь месяцев назад пролезла Гарольду под сердце и прочно, по-хозяйски там обосновалась, скрутившись вокруг него, прилипнув, словно осьминожьи щупальца, и нисколечко не торопясь уходить. Дженнифер полна всепоглощающей любви, и это видно сразу. Обезоруживает с полуоборота. — Это ведь… — мычит она как бы между прочим, снуя меж кухонных тумб. — …не входит в ваши занятия. Сжав черновики в кулаке, Гарольд подходит к обеденному столу и озабоченно опирается на него кулаком: — То есть? — Сэм делится со мной материалами. По возможности, конечно: я сразу вижу, — в голос прорезается смех, — когда она избегает вопроса, чтобы не смущать меня сложными задачками. Вот это… право, понятия не имею, что ты создаёшь, но оно кажется чем-то другим. Он пишет несуразности. Он пишет несбыточные грёзы. Самой концепции, заключённой в этих листах, не то что не существует: прямо сейчас, в данный отрезок времени она не имеет права на существование. Человечество не готово — да и будет ли когда-либо? Казалось бы, он занимается пустотой, пишет пустоту, но идея засела прочно. С того самого дня она не отпускает. — Знаете, Миссис Гроувз, — Гарольд оглядывает черновики несколько другим взглядом, вновь зажёгшимся и сверкающим, — вы подумали абсолютно верно. Здесь замешано что-то другое. — Но это… хорошо? — Я хочу надеяться. Такова его работа с некоторых пор: вставать по утрам, усердно трудиться, быть людям вокруг опорой и среди вихря несправедливостей и повседневных кошмаров наивно надеяться. Робкая рука касается его плеча, ведёт за собой, нежно поворачивает, пока Гарольд не сталкивается лицом к лицу с этими столь знакомыми, вжившимися в него глазами, блестящими при тусклом вечернем свете настенной лампы. Свободной ладонью Дженнифер накрывает его лоб, бережно ощупывает, с трепетом рассматривает каждую появившуюся от недопонимания морщинку. Как сделала бы мать, но не совсем. Наставница, тётя по отцовской линии, просто подопечная более старшего возраста? Подруга? — Гарольд, — хмуро начинает она, и в голосе уже прорываются материнские нотки — те же, что возникают, когда Сэм одевается не по погоде, — ты хоть немного спишь? Он беспечно усмехается, и её брови сводятся ещё ближе к переносице. Колет взмокшая вина, обычно появляющаяся не оттого, что изменяет самому себе или не бережёт себя как надо, а оттого что разочаровывает или заставляет понапрасну беспокоиться о своей голове кого-то очень важного — кого-то, кто на мели и без этих лишних волнений. — Сплю, — отвечает он, — иногда. Когда могу. Когда не донимают среди ночи образы мёртвых: погибших и убитых, успокоенных и измученных, выброшенных, как низший сорт мусора, и затерявшихся, как ценное колье, подаренное не последним в жизни человеком. Когда не донимает всезнающий прищур, притаившийся по углам заплесневевшего подвала, когда огрубевшие, набухшие чужой кровью руки не сводят шейные мышцы, наконец осмелившись дотронуться. Когда не… — Если я в состоянии помочь… Выпрашивает, умоляет: позволь мне быть полезной, позволь отобрать твою боль! — Я бы попросил, — перебивает Гарольд сладко, по-доброму, скидывая надежды Дженнифер со свистящего двадцать пятого этажа на упругую, прохладную перину, — я бы обязательно попросил, если бы было так. И попрошу, если сможете в будущем. Да никогда этого не случится. Эту яму он вырыл себе сам, одной ногой успел затянуть опавшую наземь Саманту, у которой из альтернатив только закопаться под ближайшим деревом. Сам, только он сам, и лопата была только у него в руках, — по-настоящему только у него, а Джон лишь выполнял приказ, отрабатывал заранее заплаченные от ревущего отчаяния деньги. Винить больше некого. Отыгрываться не на ком. Мстить? Разве что самому себе, а в этом ничего продуктивного, ничего хорошего. Страшнее вот что: сожаления нет. Его нет, потому что Сэм обнимает его при каждой встрече так, будто они не виделись вечность, будто зимовали по отдельности и по-разному встречали весну. Будто не было никогда кого-то кроме, будто они — Первые Люди. С них всё началось — на них, осквернивших Эдемов сад, и закончится. Сад этот им всё равно ни к чему: однажды Гарольд создаст новый. Дженнифер, горюя, сминает ему плечи: — Ты только знай, что мы здесь. Всего-то руку протяни — и мы здесь. Он знает. Это единственная вещь в жизни, которую он знает безоговорочно и во всей её полноте. Протянет. Когда-нибудь обязательно протянет.***
До роковой даты неделя. Проснувшись, Гарольд первым делом крестообразно перечеркнул в календаре число восемь, будто проткнул иглою вредный, жирнеющий волдырь — стало так тошно, так горячо и больно не за себя — а не за себя всегда всего больней. За ближнего — ближнюю — всегда мучительней. — Она невозмутима, — всхлипывает Дженнифер и тут же закусывает губу, похрабрившись, — она живёт так, словно… — Словно отрицает. — Ох, Боже… Гарольд топорно развешивает пятнадцать минут назад постиранное бельё на верёвки, закрепляет надёжно прищепками, и даже хвалёная — судя по противно-разноцветной упаковке стирального порошка — морозная свежесть вкупе с запахом травяного сока не перебивает фантомную гниль. Он сам виноват — снова. Сам настоял, что будет присутствовать, когда Джон собрался резать Расселла мясницким ножом на мелкие кусочки, подходящие под мясной рулет. Прищепка падает. Поднимать её того не стоит: ноги не удержат. Дженнифер оседает на траву прилизанного заднего двора — засуетилась пять дней назад и порвалась с корнем — ха! — выдирать все сорняки, собирать и выкидывать любой попавшийся сор. Гарольд садится рядом с ней и по-мальчишески обнимает свои колени. — А она пыталась… — демонстративно проводит указательным пальцем поперёк левого запястья, и даже имитация кружит голову. — …возобновить? Тридцать секунд молчания. Опухшее лицо на весь двор раздаётся страшными трещинами, как морскими изломами. — Не с последнего раза месяц назад, — отвечает она, выдавливая слоги, как фарш из мясорубки; каждое новое слово отпечатывается ножевым у лопаток. — Я потихоньку прячу все острые предметы и бьющиеся вещи на случай, если ей снова приспичит, но… будем честны, Гарольд, это Сэм. Когда она о чём-то решает, она решает навсегда и ей нет преград. Она выдумает нестандартный способ. «Это Сэм». Он дожил до момента, когда имя собственной дочери упало с уст матери проклятьем. — Всё, что мы можем — это быть рядом, что бы ни случилось, — говорит Гарольд, говорит бесполезно и наивно, но набожно, уверовав полностью. — Иногда меня так злит, что я не всесильна! Смеяться нельзя, но он смеётся надрывно, ведь терять нечего: от рождения принадлежавшее ему место в Раю давно отдано кому-то другому, кому-то чистому, достойному. Кому-то вроде Сэм. — Знакомое чувство… — Я не хочу терять её, — шепчет наперебой собственным мыслям, скорбящим о ещё живом ребёнке, — не хочу… Сердце плюётся в полости тела кровью. Он приобнимает её за плечи, как приобнял бы сестру, которой никогда не имел. — Я не в полномочиях раздавать обещания, Миссис Гроувз, но могу пообещать одно: вы её не потеряете. Но она уже не слышит: — Занятия с Мартой какое-то время ей помогали, но я видела, видела: она недоговаривает, полностью не раскрывается. На эту тему мы с ней разговаривали, я попросила её попробовать заново, а она посмотрела на меня так… …и голос её разламывается, падает строительной пылью. — …так опустошённо, с таким снисходительным выражением, будто я чего-то не знаю! Будто ей известно то, что сокрыто от меня… Руки загораются, плавятся воском об раскалённое железо угловатых плеч Дженнифер, но Гарольд, прекрасно сознавая, что лишён права дотрагиваться до неё вот так, говорить с ней и попросту смотреть на неё, лишь прижимается ближе. Он, косвенно наславший на её дочь недобрую волю. «Ангел-хранитель этой семьи». Есть два типа хранителей: те, что защищают от обыкновенно плохого, и те, что защищают от наихудшего. Первые чисты, первым достаточно всего-то делать добро, в пределах своей сущности расщепляя любой дурной жест. Вторые, чтобы укрыть, чтобы не допустить наихудшего, идут на плохое. Или вовсе их не два. Или это обманка, жалеющая его эго и баюкающая не до конца разложившиеся устои морали. Может, он и не хранитель вовсе, ведь что обычно хранят? Верность, память, любовь, очаг. И что же такого хранит он? (Разве что маленькую девичью ручонку в своей руке.) Но хранит она. Хранит Сэм его самого. — Вы её не потеряете, — вторит Гарольд, и Миссис Гроувз кивает, сдаваясь элементарным заверениям, — ни за что не потеряете.***
До роковой даты пять дней. — Как занятия с психологом? — Миссис Грин… — Сэм в раздумье выпячивает нижнюю губу. — …странная. Но хорошая. В основном она настаивает на том, чтобы я рисовала, пока мы разговариваем. — И ты рисуешь? Не отрываясь от детской раскраски, она синим карандашом указывает на школьный портфель, небрежно брошенный перед кроватью. Гарольд склоняется к нему, беззастенчиво рыщет по всем отсекам и нащупывает текстуру тонкой дешёвой бумаги. Примерно дюжина рисунков теперь в его руках, и он листает их с щемящей улыбкой, рассматривает каждую мелкую деталь, будто стоит у экспоната именитого музея искусств. Это причудливой формы драконы и птеродактили, нарочно выкрашенные в неестественные цвета. И правда: кому какая разница, какой у них покров, если все они вымышленные? Перевернув очередной рисунок, Гарольд потерянно замирает с поднятой в воздухе рукой. В самой середине белоснежно чистого листа красуется мелкая птичка, похожая на пушистый хлопковый шарик, который два раза макнули в тёмно-оранжевую субстанцию — это её умилительные щёчки выделяются на общем фоне. Зебровая амадина. Он так и не обучил её всему, что уже знал об орнитологии в её возрасте. Объяснения не даются ему легко, не в том случае, когда сияющий эталон уж несколько лет как проел плешь в голове. Разве есть смысл тягаться с собственным отцом? Гарольд выпросит у неё этот рисунок. Он даже заплатит за право владеть, пусть Сэм и не примет деньги. Вытаскивает из общей кучи и аккуратно кладёт на её кровать — памятка, чтобы не забыть поднять тему. Следующий рисунок заставляет забыть напрочь. Столько чёрного, будто на холст раскрошили уголь и получившуюся пыль щедро и грязно размазали. Брезгливые мазки коричневого. Обиженные капли красного. В нижнем левом углу подобие лица, которое невозможно вычитать, физиономия типичного монстра с кровавой пастью, прячущегося в шкафу каждого третьего ребёнка. Только Сэм не каждый третий, так что монстры её иные, безобразные, основанные больше на реальности, чем на преувеличенных страшилках. И кошмары её тем ужаснее, что не кончаются, стоит ей проснуться. Руки трескаются, упрашивают смять рисунок в бумажный шарик, кинуть в стену и растоптать, но это её эмоции, её настоящие, неотфильтрованные эмоции. Он не настолько жесток, не настолько эгоистичен. Поворачивается к ней, уставляется в спину, сгорбленную под определённым углом, чтобы было удобно раскрашивать мелкие участки сказочной сценки — то ли из Красной Шапочки, то ли из истории о Гензель и Гретель. Синий карандаш сменился зелёным. — Я понимаю, — Гарольд обессиленно машет рисунком из стороны в сторону, — что это сложно, но ты можешь быть честна с ней. Сэм недовольно вздрагивает: — С Миссис Грин? — Со своей матерью. И прекращает красить, словно облитая ледяной водой. Карандаш падает на деревянный стол, мучительно медленно подкатывается к краю и падает, вонзившись стержнем в ковёр на полу. Сэм не смеет двинуться, столкнуться взглядами, только подглядывает боязливо из-за плеча. — Можешь сказать ей всё. — Всё? — Абсолютно. У неё все права сдать его, рассказать полиции всё, что известно, хотя известно ей мало, и поклясться, что он заставил её молчать, принудил быть сообщницей, травмировал психику ребёнку и теперь, хладнокровно убив человека, работает с детьми, имеет к ним прямой доступ. Дальнейшие обвинения — вопрос времени. Возможность выдать его сохранялась весь этот прошедший год, существовала с ней и стерегла её сон. Сэм всё равно избрала промолчать. И молчит сейчас. Гарольд подходит к ней, сжимает нервно спинку её стула, закрывает глаза и возвращается в день, когда отец впервые ровно на два часа забыл, что у него есть сын. — Ты отдаляешься от неё, и это опаснее, чем тебе может показаться. — Но ведь она… — Ты думаешь, что она хрупка, что сломается от одного неосторожного слова. Но, Сэм, все люди хрупки. И все люди сильны. Всхлипывая, она смотрит в наполовину законченный разворот раскраски. Слёзы льются, смешиваясь с разводами акварельных карандашей. — Но она была такая беспомощная, когда болела! Смотрела на меня так, будто видит в последний раз! Я не хочу, чтобы ей снова стало хуже из-за меня! У Гарольда самого встают слёзы в глазах, проткнув нежный защитный слой и впившись в мозговое вещество. Он опускается на корточки перед Сэм, рукой зацепляется за одну из ножек стула, потупляет взгляд в пол. — Однажды мой отец забыл, кто я такой. Она перестаёт дышать и невольно ухватывается за его плечи, пытаясь поддержать, чтобы не увяз в темноте, чтобы помнил о ней всегда. — Это был самый первый раз, — продолжает он, шмыгая носом, и очки съезжают к переносице. — Продлился сравнительно недолго. Я никому не говорил, не звонил никаким медикам, потому что в то время был любящим трусом. Надеялся, что пройдёт, а сам рыдал перед человеком, который не имел понятия, что я его сын, что он сформировал мои взгляды на мир. И знаешь, какие были его слова мне, странному юноше, что отчего-то выл у его ног? Сэм устало мотает головой, взъерошивает себе волосы: — Не знаю. — Он сказал, что благодарен за мои слёзы, потому что человеческий долг — помогать ближнему достичь облегчения, что бы облегчение ни значило в частных случаях, и омыть беспокоящие ближнего раны. В тот момент я был ему совершенным незнакомцем, Сэм, а это твоя мать. Саманта вянет, подаётся вперёд и врезается в Гарольда, вовремя подставившего плечо, в которое можно уткнуться, словно предугадал её движения заранее. Носом мажет по его шее и с каждым выходом выпускает наружу спазмы. Он мягко отстраняет её и, подняв с пола тот угольный рисунок, протискивает в пространство между их телами: — Ты говорила ей об этом? — Нет… — отвечает Сэм и с сожалением отводит взгляд. Он поглаживает её оголённое предплечье: — А я думаю, надо.***
До роковой даты четыре дня. Мисс Перкинс подстроила подлянку. Она не знала, не могла знать, но подстроила. Зачем ей приспичило отлучаться за город, зачем она случайно забрала с собой экземпляры критически важных учебных пособий, когда у Гарольда вовсю идёт учебный процесс? Не её вина, конечно, но хоть чья-нибудь была бы вина для разнообразия… Дверь отворяется нехотя. Гарольд мог бы породниться с ней на этой почве. Сэм не ступала сюда ни ногой начиная с того самого вечера, а если нужны были книги, всегда упрашивала его, соглашавшегося сиюминутно, но не без измученных скрипов в груди. Мисс Лоуренс всегда сглаживала их пятиминутные столкновения: не говорила ничего или отвечала сухо, по делу, ограничивала движения и физический контакт. Раз — приняла книгу, два — сделала пометки, три — отдала. Ювелирное дело тринадцати секунд. Что-то в воздухе угнетает. Сегодня подобной милости не будет. Гарольд, как смерч, оставляет после себя пустые слоты на книжных полках и с горою материала направляется к невыносимой стойке. На полпути чуть ли всё не опрокидывает, чуть ли не падает сам, потому что вон там, впереди, на расстоянии вытянутой руки стоит компьютер, за которым Ханна в последний раз сыграла в «Oregon Trail». И Сэм на неё в тот вечер смотрела с такой безумной любовью, таким огненным обожанием, которое покорило Гарольда напрочь, ибо если человек способен относиться к кому-то с нежностью столь разрывающей, то потеряно не всё. Надежда. Надежда была подарена ему в тот вечер впервые с момента, когда, преследуемый властями, он рванул на все четыре стороны без оглядки, не успев даже любимую пару обуви забрать в дальний путь. Надежда! Только Ханна до Орегона так и не добралась. Если бы не голос отца, если бы не треклятое провинциальное воспитание и вбитая в голову вежливая покорность, швырнул бы книги на пол, разгрыз бы одну из них, чтобы не выть исстрадавшимся псом посреди библиотеки, отобравшей самое дорогое. — Ты сделал это, — слышит Гарольд, и его настигает: нет пути назад. — Я? — переспрашивает невинно, кладя книги на стойку, прямо как, сука, тогда. — Я сделал что, Мисс Лоуренс? В ней нет терпения, нет прежней кротости — длительного эффекта его прошлых угроз. Сегодня она совсем не тряпка. Сегодня она его этим измотает. — Ты… — задыхается от собственной ярости и бросает привычную шариковую ручку где-то поодаль, чтобы, по-видимому, в сердцах не прицелиться в Гарольда острым наконечником, как дротиком. — Ты убил его! И убил бы заново во всех мыслимых вселенных. Зная, что произойдёт дальше; зная, что увидит, как выкапывают труп ребёнка, и не сможет никому очистить об этом душу; что укажет на человека, пусть и гнуснейшего, и скажет: «убий»; что у него на руках будет увядать изуродованная девочка-гений, не заслужившая того кошмара, который выпал на её долю; что ему в лицо будет смотреть добрейшая женщина, называя ангелом-хранителем, ибо несведуща о каплях крови, засохших на одежде, которую Мистер Риз — Джон — предположительно сжёг, выехав за городскую черту. — Я всего лишь простой парень, пытающийся честно жить, — отвечает Гарольд, по-дурацки пожимая плечами. — Разве я способен на подобное? Думаете, способен? Хватаясь припадочно за воздух, Мисс Лоуренс не унимается: — В тот вечер…! — В тот вечер, — говорит он со сталью, скрывать которую тщетно, — я вспылил, потому что случилось непоправимое. Ханна была бесконечно дорога Сэм, а Сэм дорога мне. На том истории конец. — Ты угрожал мне! Да чёрт с ними, с этими пособиями… — Прошу вас, «угрожал»! Я был в неясном состоянии духа, Мисс Лоуренс, и слова — единственное моё орудие против вас или кого-либо ещё. Газлайтинг мужчину не красит. Этим моментом он никогда гордиться не будет, как и сотнями других, но какова альтернатива? — Я понимаю, что вы горюете, а произошедшее… ужасно. Тот, кто это сделал, долго не проживёт. Карма всё же существует. Но этот кто-то не я. Нет никакой кармы, а если и есть она, то у неё грубое лицо убийцы, с нетерпением обращающегося к самосуду. Гарольда она не тронет, обогнёт его дом на пути к возмездию, как иудейский Бог, при последней казни египетской увидевший на дверных косяках встречавшихся Ему жилищ кровь закланного ягнёнка. — К тому же, — улыбается он широко-широко, двигая книги ближе к Мисс Лоуренс, — так, на заметку, если подумаете упомянуть это ещё раз: я имею полное право засудить вас за клевету. Что-то в ней умирает. — Но будьте уверены: я искренне сочувствую вашей утрате. Кроме жалости Гарольд не питает ничего, ибо грех на счету этой женщины один-единственный: она полюбила монстра. Отмечает книги и второпях вручает ему трясущимися от негодования руками. Уже выйдя из библиотеки, которую, если станется случай, предаст огню, он не досчитывается одной из перечня незаменимых, аж выделенных в списке красным, но обратно не возвращается. Садится на серый бетон толстых ступеней и, пнув стопку пособий ногой так, что та разъехалась, как колода карт при фокусах, безнадёжно берётся за голову. Перед глазами его — номерной знак автомобиля, увёзшего Ханну в далёкое и непостижимое. Как бы ни жмурил глаза, как бы ни умолял видение сгинуть, оно остаётся рядом, кусает его за веки. 925EFK. 925EFK. 925EFK. 925EFK. 925EFK. 925EFK. 925EFK. 925EFK. 925EFK. Гарольд сопливо ревёт, и слёзы его отпечатываются рядом с теми, что пролила когда-то Сэм.***
Два дня. Дети сбегаются на двор школы, как река, выливающаяся с берегов: стремительно, шумно и неукротимо. Цветная орава с уважением огибает Гарольда на пути к воротам, ведущим к свободе, и весело припрыгивает; парочка детей набегу играет в классики. — Доброго вечера, Мистер Уистлер! — Доброго, — отвечает он, повернувшись на зов, когда окликнувшая его девочка уже успела проскользнуть между двух громоздких рюкзаков. — До свидания, Мистер Уистлер! — Да, Майкл, — машинально-вежливо отзывается Гарольд, — будь осторожен на пути обратно! Сэм в цветастой толпе нет. И завтра её не будет. И послезавтра тоже. Никто с этим не спорил, никто не подверг сомнению. Все всё понимают без дополнительных объяснений — все думают, что понимают. За каждый брошенный невзначай сострадательный взгляд хочется размозжить кому-нибудь череп. Необязательно посмотревшему, необязательно находящемуся поблизости. Кому-нибудь. Лишь три человека на всём белом свете имеют полное представление о насущной теме, лишь им позволено проявлять добрую волю. Остальные… даже если хотят как лучше, даже если в сердцах их чистота, пусть не трогают ни Гарольда, ни Сэм. Уж точно не Сэм. Недосчитался. Четыре. Негоже пропускать Мистера Риза. Безусловно, дети потеряли одноклассницу, учителя — ученицу, живущие неподалёку — соседку, но целый мир потеряли лишь Мистер и Миссис Фрэй и Саманта. Гарольд тоже потерял что-то, и оно было важным, но что это такое? Всё это время одна избитая загадка: что это было такое? Как можно остро чувствовать потерю того, что не в силах назвать? В порыве наигранной беспечности Гарольд подбрасывает свой кожаный дипломат в воздух и ловит налету, продолжая идти к воротам. Небо обволакивает розовым. Уже почти летним розовым, цветом арбузной мякоти — рассматривать приятно, аж до чесотки в дёснах. Прощается с коллегами, спешащими покинуть территорию школы, и с Розой Перкинс — единственной, кто останавливается около него и вбирает в себя его вид не в лживом участии. Она действительно… приятная особа, надёжная. Года хватило, чтобы в этом убедиться. — Доброго вечера, Гарольд, — говорит напоследок и машет рукой, а во взгляде ни грамма ненужных нюней, только уверенность и мягкость: «Всё будет в порядке. Будет ужасно, но будет в порядке. И вы сможете, я знаю». — Так точно! Сможет: другого права ему не давали. У обочины из дипломата выпадает кипа бумаг, чуть ли не приземляется в лужу неподалёку, но Гарольд быстрее: опускается на одно колено и, подобрав черновики и документы, педантично возвращает на место. Голос заставляет его посмотреть вверх: — Молодой человек, — весь искрится юмором, — вас подбросить? Я бы могла. Дорогу загородил массивный синий пикап: сияющий, вернувшийся свежим и ухоженным после мойки. Гарольд встаёт на ноги и скромно стряхивает с брюк дорожную пыль. — Если уж вы так порешили, Миссис Гроувз, — ухмыляется он, — то противиться не буду. — Залезай, умник, переднее сиденье твоё. Залезает как велено, обустраивается в салоне, прижав дипломат к груди, и первым его вопросом становится: — Ну как? Ездит? — Шутишь? — гогочет Дженнифер, выкручивая руль для поворота и краем глаза посматривая в зеркала. — Она годами так не летала, Гарольд, ты волшебник! Всё ещё настаиваешь, что… — Настаиваю, — кивает он и стреляет одним из непробиваемых взглядов, которые из рук вон плохо выходили у отца, — не беспокойтесь об этом. Плату не приму, а Сэм давно плачется о новом наборе акварельных карандашей. Приоритет ясен как день. Вокруг пульсируют, упруго отталкиваются друг от друга смешинки, и Дженнифер включает радио: что-то ненавязчивое и струнное, не убийственный рок или настырное кантри. Хватка на дипломате опасливо слабнет. В авто душно, как в самом Аду: воздух плавится и надоедливо шкварчит, будто кто-то жарит на сковороде пули, замешанные с порохом. По его левую руку приспускается окно — он немо благодарит. — Как у Сэм дела? Вопрос утопает в молчании. Гарольд поворачивается, находит лицо Дженнифер, такое ни с того ни с сего бледное, ломкое и с заострёнными скулами — ещё немного и они будут очерчены слезами, которые она не смеет проронить. Значит, разговор помог. Сэм всё-таки открылась. — Держится. Она… думаю, ей нужна передышка. Мышцы неприятно застывают в одном положении. — Оу. — Нет, ты что, не от тебя лично! От других. Ты идеально на неё влияешь. Из-за тебя она оживляется, прямо как… …когда Ханна была жива. Спину пробивает гигантской стрелой. Дженнифер мрачно усмехается: — Боже, прости… Гарольд поспешно давит улыбку: — Не извиняйтесь. Теперь другого рода вопрос повисает между ними, среди поджаренных пуль и дьявольской оранжевой жары: «Я уже не верну её, да? Той яркой и слегка наивной Сэм из прошлого уже не существует?» Он ничего не отвечает, потому что ответ мучает вот уже долгими месяцами. Дженнифер резко тормозит на светофоре. — Гарольд, не мог бы ты, — устало опирается локтями на руль, — остаться с Сэм завтра? Я бы сама, но у детей экскурсия в океанариуме, смыться оттуда я уже не смогу. Обычно я без проблем оставляю её одну, но сейчас… — Я понимаю, Миссис Гроувз, — он пару раз успокоительно сжимает изгиб её локтя, — я уже договорился с Розой. Завтра и послезавтра свободны, неделя после — полставки. — Ты не обязан… — Обязан. Я знаю, где я нужнее. Мисс Перкинс в состоянии справиться без меня. Дженнифер уклончиво мычит и уставляется в боковое окно, тоже приоткрытое. — Спасибо тебе. Всегда пожалуйста.***
Ближайшие дни Гарольд заночует у Гроувзов. Странно, наверное, но это стало чем-то самим собой разумеющимся за несколько недель до годовщины. Чем-то естественным. Безусловно, факт подольёт масла в огонь разрастающихся слухов, ведь мелким городкам вроде Бишопа нужно жить с чьих-то костей, перемолотых за чашкой чая. Сплетни в любом случае безобидны: несусветная болтовня о том, что Дженнифер знает его в том числе по-библейски. Они хорошо посмеялись одним вечером, когда абсурд дошёл до них по сарафанному радио — с каждым новым «игроком» детали принимали более безумный вид. Тем уморительней. — Пикап принадлежит… ему? — спрашивает Гарольд по приезде, облокотившись о дверцу автомобиля. Он не только вымыт, он отполирован. И — Гарольд осматривается, на пробу проводит по дверце рукой — неужели обновили краску, нанесли новый слой с лаковым покрытием? Миссис Гроувз не просто заботится о машине из практичности, а бережёт, как набор хрустальной посуды или фарфора. Абы какой транспорт так часто — по поверхностным наблюдениям, несколько раз в неделю, — в чистку не возят. Дженнифер избегает смотреть в лицо и напряжённо, через силу сглатывает, будто старается протиснуть в пищевод горсть ржавых лезвий для бритья. — Сэму, верно. Это не может быть просто совпадением. Так не бывает. Такое просто не случается. — Его звали… Сэм? — Сэм… прощу прощения, — слезливо посмеивается она, сбившись с мысли, — Саманта не упоминает его в разговорах? — Не по имени и всего лишь мельком. Каждое подобное упоминание — выстрел меж рёбер. Папа читал эту книгу. У него такие же ботинки: я видела в кладовке. Наверное, его любимым цветом был синий. Не знаю, любил ли он кофе. Он рано начал лысеть — заметно на фотографиях. У него очень красивая улыбка. — Это типично. В её глазах он незнакомая, тёмная личность. Всё равно что говорить о призраке: не понять, выдумка он или реальность. То, что год за годом закреплялось для Дженнифер данностью, выбивает из Гарольда весь дух до невозможности нормально продохнуть. Слёзы щиплют, как вылитый на рану спирт, зрение размазывает. — Мне жаль, — сипит он, напрягаясь всем телом, — не представляю, каково это — овдоветь… — Там не до веселья, само собой… Несуразная легкомысленность этих слов отзывается беспощадней, чем ожидаемые завывания скорбящей женщины. На них, стоящих спиной к ниточке, связывающей жену с мёртвым мужем, склизким слоем ложится тишина. Гарольд смаргивает слёзы и агрессивно вдыхает. И плевать, что чувство такое, будто лёгкие к чертям разорвёт и красочно размажет по стенам гаража. — Сэм любил её, — признаётся Дженнифер после пары минут молчания, и Гарольд словно принимает кручёную подачу, пятками упираясь в край обрыва. — Он не успел познакомиться с ней, но любил её всегда. До последней секунды. Разрывает. Разбрызгивает во все стороны. Как приятно страдать, когда знаешь, что причина страдания — абсолютное добро. Гарольд ухватывается за Дженнифер, как за якорь или трос, сброшенный в густую тьму пещеры. — Такая любовь не проходит бесследно. — Ты прав, — отвечает она, глянув на него в заключительный раз, перед тем как удалиться в дом, — не бесследно.***
Впопыхах поднявшись на второй этаж, Гарольд вслушивается в заглушённые какой-то материей рыдания: чем ближе они становятся, тем больше он прибавляет шагу. Когда дверь в комнату Сэм отворяется будто не его рукой, а чужеродной, его придавливает к полу гладкий, чёрный, тёплый камень, посыпанный удушливым бархатом. Тусклый ночник, отливающий тошнотным жёлтым, освещает всю комнату, преломляет стык двух вселенных: в одной Сэм рисует птиц под ласковые наставления Гарольда, в другой рассыпает на чистый лист угольные песчинки, проливая… А краска ли это была вообще: та кровь, стекавшая по морде чудовища, те громадные красные кляксы, расположенные посерёдке холста? Пробирает ледяной пот, выступая из кожи болезненными иглами, в то время как всё кожей сокрытое, то уязвимое и человеческое, то самое нутро подгорает на большом огне. Дженнифер, вцепившись в Сэм с безумием матери, застрявшей на грани потери ребёнка и по колено вкопанной в землю в опасной близости к точке невозврата, укачивает её, уткнувшись в трясущееся детское плечико, такое ломкое и стеклянное — и как только эти плечи смогли вынести последний год? Взгляд у неё невидящий и жутко чернеющий, но силуэт Гарольда она заторможенно различает вопреки и по всему её телу будто проходится запоздалая волна успокоительно поглаживающих рук, избавляясь от натяжения. Больше она не вдавливает тельце дочери в собственное. Делает надрывный вдох, и только тогда до Гарольда чётко доносится: «Всё хорошо, Сэм, всё хорошо, я с тобой». Сэм перестаёт бороться с чем-то невидимым и, затихнув, обмякает в объятии, потерявшем сумасшедшую настойчивость. Постепенно отмокнув и оклемавшись, Миссис Гроувз гладит её спину и подбородком прижимается к волосам, что-то нежно нашёптывает — молитву ли, обещание. Ночное безмолвие стремительно обваливается на Гарольда, замуровывая, перекрывая доступ к кислороду. Он увидел нечто запретное, тайное, совершил наказуемое деяние, а палачом без суда присяжных выступит Дженнифер. Но ведь это же смешно: как будто она способна! Дверь захлопывается перед его носом. Неужели его исключили? Ну и поделом, не нужно было так… Дженнифер ногтями постукивает по перилам лестницы: — Гарольд… идём со мной, нечего здесь мёрзнуть. Большой палец ноги как по команде зарывается в тёплый махровый ковёр. Всё это время он, оказывается, стоял босой. — А что Сэм…? Миссис Гроувз невозмутимо переступает через первую ступеньку, потом через вторую, и Гарольд, не дождавшись ответа, потерянно идёт следом. Она без слов проходит на кухню и на пару минут исчезает. Её присутствие выдаёт только деликатный звон посуды. Возвращается к нему, примостившемуся у предпоследней ступеньки, и даёт в руки один из двух прозрачных стаканов с водой. Из второго испивает сама и, сев рядом, пальцами зачёсывает волосы назад и улыбается измученно, с сарказмом, направленным на саму себя. Сверху никаких шумов. Должно быть, Сэм провалилась в сон. Гарольд беспокойно вертит стакан в руках, собираясь духом. — Что, — пробует он, — ей снилось? — Ты. Вода разливается, намочив колени, а стекло с треском разлетается по полу. Это был один из тех вопросов, ответ на которые заведомо презираешь. И не зря. Гарольд зажмуривается и отворачивается, готовясь к продолжению-пощёчине, но Дженнифер хранит тяжёлое молчание. — А дальше? — Сэм больше ничего не рассказала… И в эту секунду ему так тщедушно не жаль, что Саманта привирает или утаивает факты от собственной матери. Деталей он бы не вынес, не сейчас. Допустимых вариантов много, просто выбирай не хочу! Привиделось ли ей то, как он расправлялся с Трэнтом? Её бурное воображение с лёгкостью могло восполнить все пустые ячейки памяти образами, которые он в ту же ночь закрыл на замок, распилив ключ на мельчайшие осколки. Привиделось ли то, как он пытался добежать до машины вечером у библиотеки, как пригрозил Мисс Лоуренс расправой, как нашёл Ханну, как прибежал к крыльцу Сэм совершенно побитый внешне и уничтоженный внутренне? Привиделось ли ей что-то иное, к примеру, Гарольд, приставляющий нож уже к её горлу? Дженнифер боязливо дотрагивается до его сложенной на колене руки, и лишь теперь ему до конца ведомо, что она давно уж встала, подмела с пола стекло и высушила образовавшую у его ног лужу. — Это не твоя вина, — говорит она сочувственно, сжимая ладонь Гарольда в такт его сердцебиению. Ну конечно. Она наверняка проштудировала всё, что только можно проштудировать относительно вины выжившего. В таких случаях человека разгрызает вина за случившееся, что бы то ни было, основанная на нерациональном выводе, что он имел возможность всё исправить или всех спасти, но по той или иной причине ею не воспользовался. А что делать, если вывод рационален? Он был там. Он мог бы… Но винить перво-наперво себя неправильно. Главное безобразие этой истории — это прежде всего Расселл. Это он сейчас горит в Аду. И ему долго ещё гореть. — Я знаю, — отвечает Гарольд, и слова выходят не совсем уж и ложью, — от этого ещё паршивей… Дженнифер сдержанно смеётся, и он смотрит на неё в упор, позабыв о манерах. Она запутывается в потоке мыслей: — Это так странно… кажется, будто я больше не одна. — Вы имеете в виду… — Ты похож на него молодого. Несложно представить, каким он был при жизни: по дому разбросаны старые фотографии, редкие висят на стенах, окаймлённые красивыми рамками. На многих из них — как раз на тех, где он юнец-студент или новенький выпускник, — Сэм широко улыбается, обнажая кривоватые зубы, но ещё больше сохранено тех, что запечатлевают суровое, серьёзное выражение, а побритая под ноль голова того временного промежутка — за несколько месяцев до рождения Сэм — и вовсе приписывает ему грозный нрав бескомпромиссного мужа и родителя. — Он был добр и чистосердечен, — откровенничает Дженнифер, и глаза её поблёскивают старой, мудрой любовью, что вьётся лохматыми ветвями из самых глубин, становясь её руками и ногами. — А ещё он рисовал — рисовал всё, что вздумалось, птиц в том числе, так что поверхностные знания орнитологии были. Не как у тебя, конечно… Рисовал ли он её портреты? Рисует ли её портреты теперь Саманта, неосознанно уважив некоторого рода преемство, пусть и в своей детской, незрелой стилистике? Хотя амадина у неё получилась безукоризненная… — Я к тому, Гарольд, что ты хороший человек. Отныне непозволительно принимать подобные изречения на веру. Когда кто-либо, любой человек в принципе, делится с ним добрым словом или отвешивает комплимент, он усмехается про себя, усмехается сухо, злорадно и чуть ли не коварно, потому что в памяти поочерёдно всплывают образы: изуродованный им же и добитый окончательно уже Джоном труп Расселла; юное тело Ханны, измазанное в земле и дождевых червях; даже выловленное из наихудших кошмаров окоченелое, продрогшее тело Саманты. Сказали бы ему то же самое, если бы знали, что он сотворил? Улыбались бы, принимали бы рукопожатия, пропускали бы вперёд в магазинных очередях, видя, что опаздывает к детям на урок? Какой из него вообще «хороший человек»? Какой из него друг, товарищ и компаньон? Он верный спутник, это не оспаривается, но достойный ли, совестливый ли? Хо-ро-ший. Это слово дети учат первым, когда погружаются в мир школьной литературы. Слово ёмкое, бесхитростное, упрощающее комплексность человеческой природы. Элементарное слово, освоение которого с некоторых пор есть его личный камень преткновения. Сейчас нет этой проклятой нужды убежать и где-нибудь зарыться, куда-нибудь сгинуть, точно сама жизнь слишком тошная и нестерпимая, точно сам Гарольд делает её такой скверной, а не она — его. Сейчас и нужды оспаривать мнение Дженнифер нет. Он жмурится, как от звенящей боли, утирает скопившуюся в уголках глаз влагу. И впервые за прошедший год верит, полагаясь на ближнего. — А вы, — Гарольд тихо посапывает, — как вы? — В плане? — Доктора говорят что-то новое? — Ремиссия, как и говорили раннее, — отвечает Дженнифер и вдогонку задорно поясняет: — Уже как два месяца! Это неплохо. Это замечательно. Это уже начало. — Вернётся или нет — это известно? — Неточно. Сейчас можно лишь следовать рекомендациям: меньше прямого контакта с солнцем, — она загибает пальцы, считая, — больше закрытой одежды, солнцезащитные очки, крема… Теряет счёт, очаровательно хмурясь: — …регулярные посещения дерматолога — и далее, далее. — Слышать подобное — облегчение, которому нет равных. — А всё ты. Гарольд ворчит: — Не смейте. — А всё ты. — Это неважно. Она специально идёт наперекор: — Я ведь помню, что навсегда у тебя в долгу. В долгу навсегда останется он за каждый отдельно взятый акт неравнодушия, каждый взгляд и каждое ласковое слово, восстановившее его дух и способность дышать. Но разве она имеет понятие? — Пожалуйста, — хлопотливо просит он, — идите спать. Экскурсии могут выматывать, а вам вставать через четыре часа. Я пойду тоже. — Как скажешь, Гарольд, — потакает Миссис Гроувз с теплящимся обожанием и, поднявшись на ноги, напоследок проводит ладонью по его плечу, — спокойной ночи. Да если бы… Гарольд натянуто улыбается вслед уходящей фигуре: — И вам.