***
Пошёл дождь, положив конец периоду преждевременной жары и сухости. Сэм отказалась от зонта, который Гарольд захватил с собой в последнюю секунду, увидев в погоде возможность надеть любимый тёмно-зелёный дождевик. Он усмехался, смотря, как она, одетая в это нечто, похожее на упругий пакет, специально наступает на каждую встречающуюся на пути лужу, не боясь промокнуть в прочных резиновых сапогах. Последние крупицы светлого настроя покидают Гарольда при входе на кладбище. Вдалеке одинокий, тоскливый могильщик перестаёт копать, чтобы поднять голову и разглядеть их двоих. Сэм игнорирует, по протоптанной тропинке шагая к могиле у самого края участка, где до чудом сохранившихся деревьев всего лишь рукой подать. Они в любое время дня и ночи защищают Ханну от сырости и зноя, шепчут ей слова умиротворения, заклинают на спокойный вечный сон, освободивший от людского невежества и жестокости. В равной степени освободивший от любви. Саманта встаёт на корточки перед её могилой и упёрто вчитывается в эпитафию несмотря на стекающие с капюшона дождевые капли. Читает долго, будто слова убегают от неё, вертятся вокруг и не дают себя поймать. Гарольд кладёт около неё бутоны белой примулы, и она берёт их в руки, ставит так, чтобы опирались на надгробный камень. Лепестки постепенно намокают. Сэм остаётся нетронутой благодаря дождевику. Справа маленькой точкой мельтешит роющий ту же свежую яму могильщик, и Гарольда зажаривает, пробирает духота. Жара и сухость начинаются для него вновь. Джон, копать резко переставший. В замедленной съёмке опускающийся на колени. В уже испорченной одежде и перчатках вытаскивающий из-под земли измазанный в почве труп Ханны. Он возвращает зонту изначальный вид и втыкает в сырую землю, опершись, как на трость. Его трясёт, потому что не ощущается должный холод, потому что дождь никак не может к нему пробиться. — Ты заставил его страдать, — обращается к нему Сэм, окончательно сев рядом с могилой и сложив руки на согнутые колени, а на руки — уставшую голову. — Заставил, Сэм. Он умер, не познав умиротворения. Умер с горящими агонией пластиковыми глазами. Умер, от боли позабыв собственное имя. Всё, что было в силах Гарольда и силах Мистера Риза, они вдвоём претворили в жизнь. Она просит с хрупкой надеждой: — Ты не расскажешь мне? Гарольд вздыхает, крепче сжимая рукоятку зонта: — Мы ведь уже обсуждали… — Но почему? В худшие из рутинных дней из неё не вытащишь ни писка, ни намёка на младенческое нытьё, — не даже когда Миссис Гроувз решает, что на сей раз достаточно мороженого, что пора выключать фильм и ложиться слишком рано спать, — однако сегодня… — Тебе это незачем, — строго отрезает Гарольд. — Откуда тебе знать? Она дитя. Она себя такой не видит, и её нельзя в этом винить: любой человек посчитает себя взрослым, пройдя через похожие испытания, но правда одна. Саманта имеет право почувствовать счастье, как бы мимолётно оно ни было, даже если собственное сознание виновато обрубает любой на это шанс, саботируя само себя, ведь Ханне больше не суждено. Об этом ли она думает, когда смеётся или пищит высокой нотой из-за повседневных удовольствий, хороших новостей: Ханне больше не суждено? — Я просто знаю… — Гарольд смягчается, смилостивившись. — Ты мне доверяешь? Этот вопрос её мгновенно усмиряет: она не потерпит каких бы то ни было сомнений с его стороны, даже напускных. Но сдаётся непросто, подбирая разговор в другом ключе: — То, что он сделал… этого не должно было произойти. Это недоразумение, какая-то ошибка. — Естественно, Сэм. Об этом никто не спорит. Она поднимает голову, пронзает взглядом, брошенным из-за плеча, сквозь прошитым обидой и огненной яростью: — Но и не предпринимает ничего! — Саманта… — Трэнт Расселл был плохим кодом, — чуть ли не рычит она, — неисправленным кодом! Если бы Гарольд был персонажем из цветного мультфильма, где герои не погибают под весом роялей и наковален или продолжают идти по воздуху, думая, что всё ещё стоят на краю обрыва, то вмиг поседел бы, а то и вовсе лишился всех волос. Эти слова ему знакомы, знакомы слишком хорошо, от первого слога до последнего. Собственные утопленники-демоны обрели голос девочки, за которую он умрёт. — Нет, Сэм, послушай меня, — встревает он, пока не стало поздно, — ведь с каждой секундой утекает шанс, утекает девичья невинность, — и оставляет зонт позади, встав совсем рядом с ней, чтобы было невозможно игнорировать его слова, — послушай сейчас же. Она нехотя умолкает. — Трэнт не был плохим кодом. Он был невменяемым человеком, рамки сознания коего нам никогда не постичь: мы не такие. Люди не какой-то там кусочек твоей или моей — нашей, если на то пошло, — лагающей программы, который можно переписать заново и выправить, чтобы работал лучше. Люди меняются только из собственного желания, остальное — искусственно насаждённое — выветривается, стоит только выпустить их на волю. Под натиском этой истины Сэм обращается к могильщику и бессмысленно смотрит, как он погружается глубже в яму, а куча выкопанной земли возвышается рядом всё заметней. Тяжко свыкнуться с чем-то, что символизирует собственное бессилие и немощность. Стоя лицом к лишениям, которыми проклял её Расселл, невозможно не скатиться в радикализм. Невозможно не захотеть пережечь всё, на что ляжет взгляд, отделать так, как считаешь сам нужным, остальное посчитав за фоновые шумы. Всех под одну гребёнку. Может, так на самом деле правильней и ошибается здесь Гарольд, но у него нет сил, нет права позволить этой девочке, этому южному солнцу так низко пасть. Пусть слепой дурак в этой ситуации он, пусть из них двоих она открыла тайну мироздания. Это всё неважно. Ему плевать на мироздание. Ему плевать, если цену за его излечение в конечном итоге заплатит она. К тому же, именно так однажды поведал ему отец: «Не всё на свете, что сломано, нуждается в починке». — Мы не двоичный код, — продолжает Гарольд, кроваво продираясь через застрявший в голове отцовский тембр, — нас не воссоздашь и не запишешь. Мы не вечные, в отличие от любого цифрового артефакта. И как бы ты ни пыталась доказать обратное, то плохое, что мы делаем, несравнимо с полной багов игрой или заражённым файлом. Этому нет быстрого решения или исправления. Ты не можешь просто… переписать, отформатировать всю планету. Сэм, хоть и не набравшись духа развернуться и встретить его взгляд, раздосадованно притопывает ногой, будто передразнивая: «А вот и нет!» — Могу! — Не можешь! — вскрикивает Гарольд, не успев взять контроль. Прилипшая однажды намертво маска спокойствия и обходительности впервые трескается столь шумно, создавая вокруг них страшное эхо. Всё тот же могильщик, теперь с промокшим до нитки плащом, снова оборачивается. Из-под ямы видна только его голова с коротеньким обрывком шеи. — Она мертва, Гарри! Мертва! Это жестокое, правдивое, реальное слово приходится ударом в его адамово яблоко. — Я… я л-любила её… — её голосовые связки словно вот-вот порвутся, как изношенные струны скрипки, но она собирает волю в кулак, договаривает: — И пусть всё исчезнет, я не хочу этого снова! Ни для себя, ни для других! Примула гласит: «Я не могу без тебя жить». Происходит то, чему Гарольд все прошедшие месяцы не давал случиться в присутствии Саманты: его голос пропитывается настоящими слезами, — вот в какой форме к нему наконец пробивается дождь, — а интонации такие ветреные, завывающие, хранящие в себе каждую минуту дней, проведённых в полной потерянности: без отца и чёткого ориентира в дальней дороге, которую он не выбрал сам, но на которую его зверски погнали против воли. — Думаешь, — он дико разводит руками, показательно обводя окружение, хоть Сэм и не видит, — я ни разу не задавался подобными вопросами? Не размышлял о свободе воли, праве выбора и задачах, которые перед нами ставит расширяющееся интернет-пространство? Не ломал голову над тем, как лучше поступить, на какой замок запереть всё человечество — так, чтоб железно и навсегда? Я мог бы пойти по тому пути, что ты начинаешь сейчас. Я мог бы потратить все ресурсы на создание прочных кандалов или орудий пыток, я мог бы стать тем, кем было бы невозможно гордиться. Сэм обнимает саму себя, ёжится, сморщивается. — Мог бы, — равнодушно говорит она в воротник дождевика, — что встало на пути? — Ты. Это и ничто более убеждает Саманту ошарашенно обернуться. Поймав её плавящийся взгляд, Гарольд тянет улыбку невозможно, нечеловечески широкую, пока его слёзы, затесавшиеся между каплями дождя, уносит хриплый ветерок. — Ты нашла меня, — выкашливает он, с радостью задыхаясь. И ты спасла меня. Ведь кем бы Гарольд стал, если бы не встретил Сэм? В нём было столько желчи, столько обиды на весь мир, покорно ждавшей своего часа, а в руках — механизм для претворения в жизнь гнусных планов, которые, если постараться, можно с натяжкой назвать оправданной мерой. Главного человека в своей жизни он только-только потерял — потерял именно изжившую свою полезность физическую оболочку, и остались ему мелкие огрызки, разбросанные тут и там, иметь которые хуже, чем не иметь. У Гарольда был блестящий ум. У Гарольда был доступ к новой отслойке человеческого общества, запрятанной в нулях и однёрках, и один только он бороздил новейшие просторы с отродясь данной лёгкостью движений. Ему не было равных — ему нет равных. И если бы не Сэм, если бы не её глубочайшая преданность не столько его идеям, сколько самому, если бы не эта её наивная, чистая, невероломная любовь, он бы обратился в истинного монстра. Без вмешательства любви интеллект всего лишь рассадник малодушия и жестокости. Своей привязанностью Сэм отчистила его сознание и в благодарность за разрешение заниматься идолопоклонством вручила всеобъемлющую вещь — собственную веру. Он убил ради неё. А она ради него живёт. Пусть только попробует этот дар предать: сам же себя за это накажет. Он не может быть тем, кем был раньше, творить всё, что заблагорассудится, и быть пассивно ведомым непредсказуемым течением. Он не может приговорить этот мир к искуплению через огонь или страдание, потому что в этом мире Саманте предстоит жить. На этот недостойный мир её умнейшим глазам предстоит смотреть. Гарольд опускается на колени, своим плечом сталкивается с её и слепнет от болезненной искры, пробежавшей в её глазах. Одной рукой он обнимает её плечи, и она, распутывая узел в его желудке, с былым удовольствием льнёт, встречает на полпути и прячет лицо в его мокрой куртке. — Ты ответила на многие вопросы, которые меня терзали, — шепчет Гарольд в блестящий капюшон, — лишь поэтому я отсыпаюсь ночами. Сэм замирает. — Тебе тоже снятся кошмары? — Иногда. — Ты поделишься? — Однажды поделюсь. Обещаю. И этого ей достаточно. Она медленно отстраняется, чтобы не напугать, не навести впечатление, что чем-то недовольна, и, оглянувшись на брошенный зонт, обеспокоенно, заботливо дотрагивается до прилипшей ко лбу чёлки, будто на фоне Гарольда померкла вся философия о плохом коде вместе с планами по его коррекции: — Наверное, надо идти… а то заболеешь. Если заболеет, так тому и быть. Это уже дело третье.***
Церковь пустует. Неужели некому покаяться? Куда запропастились все грешники? Огромный зал на примерно сотню сидячих мест — и ни души. Сама суть покоя и умиротворения поселилась здесь. Сэм должно понравиться. Ей нравится. Она вихрем пробегается по открытому пространству около кафедры, с которой обыкновенно вещает пастор, мельком оглядывает библейские сюжеты икон и обращается к высочайшим потолкам. Может, в голове у неё поднимается гул, может, обманывает зрение: ноги подкашиваются, тело утягивает в сторону. Три, два… Гарольд ловит её в считанных сантиметрах от пола, и они оба выдыхают, будто на двоих одна пара лёгких. — Осторожней, Сэм, — наставляет он, отряхивая её дождевик, — а то так череп раскроишь. Саманта невозмутимо продолжает наворачивать круги по залу, теперь более умеренные в своей скорости, и мечтательно рассматривает непримечательные стены, будто в них сокрыт ключ к важной отгадке. Гарольд встаёт поодаль, наблюдая за ней доброй тенью, и с тихим хмыканьем озирается по сторонам. Действительно пусто… Сэм гулко встаёт на месте. — Когда папа умер, — говорит она не ему, но стенам, — мама приходила сюда каждое воскресенье. Она упоминала, что ей помогало быть здесь, хотя она никогда не верила до конца. «О ком ты?» «О вас, Мистер Уистлер». Горько улыбнувшись, Гарольд прячет руки в карманах штанов. — Иногда достаточно напоминания, что есть те, кто верят, даже если не веришь ты. В ответ Сэм лишь задумчиво мычит. — А твоё восприятие? — вкрадчиво спрашивает он. — Тебе легче? Её мутный взгляд потерянно мечется из угла в угол, от иконы к иконе, от горящей свечи к потухшей и, различив его силуэт, наполняется влагой. — Я не знаю… — шмыгает она. — Если честно, я ничего не знаю… И не скажешь даже, что стоящее перед ним чудо, это уязвимое, раненое чудо вот-вот недавно спорило с ним о природе зла и моральном разложении. То была Рут, которой горы нипочём, а сейчас на него неясно хлопает глазами Сэм Гроувз, ненавидящая брокколи, как и любой среднестатистический ребёнок. — Раз уж ты честна, — шепчет он с хитрецой, будто делится секретом, — я тоже буду честен. На самом деле никто ничего не знает, даже взрослые люди. Она глядит на него с доверием: — Ты серьёзно? Он на неё — с удушающей лаской. — Я серьёзно.***
День настал. Весь город сегодня плачет. Улицы неестественно пусты и как будто бы непригодны для жизни, а редкий встречающийся человек если не покрыт плёнкой цвета сепии и уныния, то тактично тих. Последнее местное убийство произошло в пятидесятых. Ребёнка, судя по всему, не убивали ещё ни разу. Гарольд втыкает карандаш в середину тоненького офисного листа и, закрыв глаза, прячет голову в руках. Карандаш падает. Минута проходит без движения или дыхания, и он жадно втягивает носом воздух, погружаясь обратно в работу. Одна цель. Несколько задач на пути к ней. Тридцать вариантов решения. Нет… сорок? Сжав карандаш между зубов, загибает пальцы. Хмурится, высчитывает, бормочет. — Гарольд. Глупо моргнув, упирается взглядом в возвышающуюся над ним Миссис Гроувз. Она с интересом, но без наглости наблюдает за ним, склонив голову вбок; подмечает его позу — он сидит на ковре сложив ноги по-турецки — и пальцы, разжимающиеся подобно щупальцам. Дженнифер опускается на корточки и постукивает по полупрозрачному листу, мол, поймала с поличным: — Мне не чужда эксцентричность и я всё понимаю, но в офисе Сэма есть приличный письменный стол. — Я не улав… — Тебе спину не жалко — горбишься над работой на полу? Он и обещался уйти в этот самый офис. В крайнем случае занять кофейный столик в гостиной, около которого, кстати, сидит сейчас и который полностью игнорирует. Что-то перемкнуло с самого утра: воздух потяжелел, резкая тишина выкрутила ему грудь и любая попытка двинуться с места отдавалась болью в мышцах рук. — Всё хорошо, Миссис Гроувз, — отвечает он чуть погодя, — правда. Ни на секунду не купившись, Дженнифер с претензией оглядывает его и, приняв поражение, поднимается на ноги. — Допустим, — вырывается всё-таки, — но если не спина, то шум, исходящий от меня. Разве не мешает? Гарольд беспечно пожимает плечами: — Нисколько. Этот шум помогает. Звуки домашних хлопот заполняют то пространство в сознании, которое иначе затопило бы нечто гробовое. Нечто, что просыпается, когда он работает над… этим. Что бы это ни было. Чем бы это ни стало в будущем. То же самое нечто донимало его, когда он пытался помочь отцу с потерей памяти: построил тот несчастный аппарат, искренне и по-ребячески надеясь, что кусочек железа, сделанный с любовью, заменит непригодные участки мозга. Не всё на свете, что сломано, нуждается в починке. — Уговорил, умник, — с деланным высокомерием хмыкает Дженнифер, уходя по своим делам, — но поменять локацию не поздно. Гарольд мямлит автоматическое «ага» и возобновляет озабоченное чистописание. Зачеркнуть. Нет, стереть. Переписать. А что это такое? Непригодна целая секция из-за единственной ошибки, обрушившей весь алгоритм по принципу домино. Редкостная пакость. Кофе! Ему сию же минуту нужен… Кто-то полумёртво тащится к лестнице. Гарольд бросает, мысленно выкидывает недописанный код и поворачивается в сторону «кого-то» — Саманты, последние полчаса проведшей в одиночестве на заднем дворе. Они ни словом не обмолвились с самого утра, а уже — поправляет наручные часы — минул час дня. И теперь она на него не смотрит. На мать не смотрит и на предметы вокруг тоже. Это нестерпимо. — Сэм, — подзывает Гарольд, и его голос колеблется, как отпущенная струна гитары, — не хочешь мне помочь? Зарекался не показывать ей эту работу: больно сырая и неоднозначная, к тому же — не в обиду её очевидному таланту, который он сам взлелеял, — слишком путанная и утончённая, но что угодно он сделает, все существующие секреты откроет, лишь бы не молчала. Лишь бы глаза не были такие умершие. Она прекращает ход на пятой ступеньке и смиренно опускает взгляд: — Нет, Гарри, извини. Ты всё можешь без меня. Не может. Ничего он не сможет. И только нащупывает смелость это озвучить, как Сэм пропадает из виду. Нам ним витает суетливое присутствие Миссис Гроувз. Он измученно вздыхает. Плечи в бессилии опускаются, и она легонько проводит по ним рукой, предлагая утешение. — Это затишье перед бурей. — Нам повезло, что ты хороший моряк. Смех помогает проглотить слёзы.***
До кофе Гарольд всё-таки дорвался. Черновик начинает слушаться. Картинка вырисовывается, но этого недостаточно. Не хватает загадочной составляющей, и это выводит. Он потирает виски, лохматит голову и битый час старательно копошится над задачей. Цель. Задача. Нет ничего толкового в создании чего-то, что оперирует лишь в заданных параметрах и в пределах узких определений, продиктованных человеком: жизнь не столь проста. И потом, код по сути своей изменяем, гибок и ковок, а Гарольд такой не один. Существуют другие люди со схожими амбициями, для которых морали нет. Что делать? Этот вопрос — мучение. Что делать? Недостаёт чего-то. Кого-то. Саманты. Гарольд галопом пересекает лестницу и, сдерживая импульс бешено сорваться с места, тяжёлым шагом подходит к двери, пробуя войти в её комнату. Заперто. Сэм отличается тем, что ценит право на уединение и личное пространство, ценит, когда выполняют её просьбу держать дистанцию, но это слишком. Это неправильно, нехарактерно. Так она никогда бы не сделала, даже если её мать не возымела бы ничего против. Что-то не так. Он стучится раз. Стучится два. Три, четыре: — Сэм, пожалуйста, открой. Нам нужно поговорить. Это что-то важное. За дверью будто ни души. Гарольд болезненно зажмуривается: — Миссис Гроувз… — Гарольд? Всё-таки решил переехать в офис, как все нормальные люди? — Поднимитесь сюда. Пожалуйста. Она знает его достаточно хорошо, лучше многих в этом городе, если не лучше Саманты, давно уж может вычислить по одному только тону голоса, когда пора бить тревогу, и именно поэтому поднимается незамедлительно, не успев развязать и снять фартук, в котором расхаживает целыми днями, пока следит за домом. С диким дыханием переходит сразу к делу: — Что… И что-то в лице Гарольда или языке его тела заставляет её замолкнуть. Он не шевелится. Ни волосинка на нём не шелохнётся. — У вас есть заколка? Или скрепка? Чтобы гнулось. Дженнифер без лишних слов протягивает старенькую, побитую заколку для волос, выуженную из карманов домашнего платья. Умелые и наученные, к стыду Гарольда, руки раскручивают её в прямой кусочек проволоки и без прелюдий вставляют в дверной замок. Пока он вспоминает заржавевший за ненадобностью навык, Брови Миссис Гроувз лезут на лоб, собирая над собой высеченные стрессом морщины: — Откуда ты… — Жизнь вынуждает порой. Дверь открывается. Гарольд с минуты на минуту выблюет все свои внутренности. Сэм сидит на краю кровати в неестественной, натужной позе вздутой куклы, у которой гнутся только ноги. Она пялится в пол выцветшим взглядом, которому нечего высматривать в окружении, некого больше искать в толпе. Застывшая, замороженная, замечающая только то, чего в этом мире нет. Запястья Саманты выкрашены в красный. Кровь медленно капает капля за каплей, образовывая у ног тонкую матовую лужицу, иной раз стекает по коленям и икрам, пачкая фиолетовые носки с сердечками. Рядом с лужей валяется одиночный зелёный осколок стекла, а около письменного стола разбросана горстка таких же с уцелевшим горлышком бутылки, тоже зелёным. Минералка? Она успела купить минералку, пока они оба считали, что она преспокойно — слишком спокойно — проводила время на заднем дворе в компании птиц и облаков? В тот проклятый промежуток времени, пока Дженнифер была занята и не пошла её проверить? Промежуток в десять минут? Десять минут — это всё, что было нужно? Десять минут — вот временная величина неудачи, которая чуть ли не стоила жизни маленькой девочки?! Почему он стоит? Почему не двигается? Надо хотя бы переступить через порог комнаты, хотя бы спросить Миссис Гроувз, чем он может помочь, что ей сейчас нужно. Надо дать Сэм знать, что Гарольд с ней, что она его не потеряла, что никогда его не потеряет. Где его голос? Где его рвение? Где… — Хэй, солнышко, — ласково шепчет Дженнифер, склоняясь над дочерью, и трясущейся рукой поглаживает её взмокший лоб, — любимое моё… я с тобой, ты меня слышишь? Всё у тебя будет хорошо. Всё будет… хорошо… Кого она пытается убедить: себя или Сэм? Собственным фартуком она истерично обтирает левое запястье — отметины на нём глубже и их намного больше. Гарольд опирается о дверной проём, чтобы не упасть, царапает по нему ногтями, чтобы не заорать. Маленькая голова падает Дженнифер на плечо, словно шея лишилась костей, и она, тужась, берёт Саманту на руки. — Вот, — из неё брызжут слёзы, — помоги-ка… Он без слов перенимает хрупкое тело и с готовностью обнимает одной рукой, пока другая продолжает прижимать наскоро свёрнутый фартук к свежим ранам. Она тёплая. Она живая, просто крови многовато, потому и страшно. Это ничего не значит — её организм решил так поиграться, так напугать обильным кровотечением. Всё как в фильмах, как в слэшерах, где избранные герои доползают до триумфа с оторванными руками и ногами… Гарольд на автопилоте спускается вниз, бегло хватает ключи от пикапа, нажимает на кнопку разблокировки и вырывается на улицу, чуть ли не выбивая плечом входную дверь. Он устраивает Сэм на заднем сидении и, глядя стеклянными глазами, безмолвно сторожит её, пока из дома не показывается Миссис Гроувз, лихорадочно говорящая — скорее уж плачущая — по телефону. — …нет, слава богу, они не вдоль, но их много. Их ужасно много, господи… и столько крови… ты бы видел, Ричард. Я буду тебе обязана. Ты, ты должен… пожалуйста. Жди, мы скоро. Гарольд одним рывком вылезает из машины, подсказывая потерявшейся Дженнифер, что ей следует занять его место рядом с Сэм. — Вы ни за что не сядете за руль в таком состоянии. Я поведу. — Спасибо, Гарольд… Всю дорогу до больницы его душит техасская жара.***
Гарольд выкраивает лишь минутку с врачом, с этим непонятным, но располагающим к себе Ричардом, кратко излагает случившееся и смотрит ему вслед, пока он удаляется переодеваться для операционной. По его словам, всё только звучит как приговор: зашить порезы нужно быстро и аккуратно, а это дастся проще, если Сэм будет лежать под наркозом. Меньше дискомфорта ей — больше манёвра медперсоналу. Тело Гарольда застряло в двадцати минутах назад, когда он нёс её на себе, испачкав свою мятую футболку в крови, когда биение её сердца слилось со стуками его собственного, когда вся его жизнь зависела от её пульса, когда её вес, когда её живая, с каждой секундой всё стремительней угасающая тяжесть на несколько уму непостижимых мгновений поставила точку в его существовании: а вдруг, а если, а может? неужели оно, неужели финал — прямо сейчас и здесь? она умрёт? он умрёт? Гарольд опускает голову к раздвинутым коленям и прячет лицо в ладонях, со скоростью спорткара рыща, к чему пристать, на что отвлечься, пока Сэм ложится под нож в хирургическом отделении. Что это за отделение? Какого качества, какой надёжности можно ожидать в американской глубинке, тем более в городке с полумёртвой инфраструктурой? — Ему можно доверять? Насущный вопрос гудит в стенах полупустой комнаты ожидания. Криво усевшаяся от измождённости Дженнифер лениво выпрямляется и похлопывает себя по щекам, чтобы растолкать. — Ричарду? Конечно. Его компетентность — последнее, о чём я волнуюсь. — Почему? Вот оно что. Он был давний друг её мужа. Почтительный, вежливый, знающий манеры — на Гарольда валится тысяча и один пылкий эпитет. Закончил Лигу Плюща, но сам помпезный факт здесь не главное, а главное то, что поначалу он устроил себе жизнь в каком-нибудь Лос-Анжелесе или Чикаго, — на слух всё одно, как белый шум, — но теперь вернулся к истокам, дошёл наконец домой и тратит всё своё время на своего рода филантропию, помощь людям, бок о бок с которыми рос. Хирургическая часть больницы в идеальном состоянии как раз благодаря ему. От этих слов легче. Даже невесомей. — Хорошо, — выдыхает Гарольд, глянув в потолок, — Боже правый, это хорошо…***
Сегодня он почти разрушил Саманте жизнь. Почти наплевал на данное им же обещание. Она ребёнок. Ребёнок, ребёнок, ребёнок! Просто травмированная девочка, которой он чуть не скормил сложнейшую задачу программиста — такую, суть которой не понимает сам, а подобного не случалось никогда. Все уроки, все зачёты, тесты и экзамены строились на том, что он знал — как ещё по-другому? Одной секунды колебаний было достаточно, чтобы забыться. Эта секунда стоила бы ему всего, Сэм — остатков эмоциональной стабильности. Возможно, жизни. Ещё не время. Она мала, уязвима. И всего-то потребовалось одно кровавое представление, чтобы Гарольд очнулся от помешательства. Но она будет нужна ему однажды, и не так, как нужна сейчас. Вернее, не только так. В конце концов это случится. Не исключено, что к тому моменту Гарольд придумает способ. Придумает, как продолжить дело в одиночку, не беспокоя Сэм, не тревожа её жизнь. Не забирая у Дженнифер, словно палач, самое родное. — Что такое, Гарольд? — доносится с заднего сиденья. — О чём ты думаешь? Он поправляет зеркало заднего вида и, заглянув в него, наблюдает за тем, как её отражение одной рукой задумчиво перебирает пряди волос дочери, крепко спящей у неё на коленях, другой отказывается разжимать сжавший маленькую ручку кулак. Сторожит. Глаза вот-вот заслезятся, так что он усердно фокусируется на дороге. — О будущем, Миссис Гроувз. О том, что может случится. О том, как мне поступить дальше. О том, что всё это будет значить и чем обернётся. Дурость — раскрывать хотя бы половину того, что есть на уме. Она и без этого знает достаточно. Можно даже поспорить, не слишком ли много. И очевидно ей то, что Гарольд недоговаривает и утаивает что-то важное, потому что сейчас с кристальной честностью и без обиняков утверждает: — Что ж, если и есть человек на Земле, которому стоит довериться с этой проблемой, то это ты. Что бы ты ни решил… иди с этим решением до конца. Не отступайся. — Конечно. Разве у него есть выбор?***
Миссис Гроувз считает, что Саманте нужно время, нужна передышка от всего и ото всех — последнее слово сказано многозначительно, с акцентом и глаза в глаза. — А я считаю, что тебе нужно поговорить, выпустить пар, потому что я видал много ужасных вещей за свою жизнь, но ужасней всего смотреть на тебя тихую — это как наблюдать за бомбой, которая даже не тикает, но вскоре взорвётся. Если уж взорвёшься, я не хочу, чтобы ты была одна. Ноль реакции. Сэм нарочито строчит о чём-то в тетрадке по математике — делает вид, что строчит: от уроков её на некоторое время освободили, а запястья приказали долго заживать, так что её максимум — пропись дошкольного уровня, идущая рука об руку с неумело скрываемыми стонами. А ей запретили. Первое время нужен покой, но разве в нынешнем состоянии ей объяснишь? — Дай-ка сюда… — Эй! Гарольд выуживает тетрадь из-под клюющего носа. Сэм не успевает вовремя убрать ручку с бумаги, так что стержень впивается до царапин, оставляя поперёк всей страницы тонкую линию и разрывая её конец на две кривые половины. Вот теперь она разворачивается на стуле и впивается взглядом в его лицо, пытаясь выглядеть грозно. Получается у неё отвратительно. — Из-за тебя мне придётся переписывать всю тетрадь. — Будет тебе тренировкой, но уже после первичного заживления. — Мне не нравится эта твоя сторона… Гарольд кидает макулатуру на кровать. — Она для этого и существует. Сэм злобно скрещивает руки на груди и, подобрав ноги с пола, опускает голову. Она не сможет держать обиду долго, особенно столь глупую. Это всё театр — защитный механизм, скорее всего, и это уже лучше, чем полная нейтральность или режим игнорирования. Так, как ей нравится, он уже попробовал, — не тревожил и уважал её нужду в покое — а судьбоносно додумался проведать, потому что пошёл ей наперекор. Все «за» и «против» взвешены. Она чувствует его, несомненно, и его неуёмную готовность стоять на своём. Он не сдвинется с места, пока щипцами не вытащит из неё хоть что-то человеческое. Любой другой ребёнок принялся бы канючить, но не Саманта, отнюдь нет. Наоборот, она спрашивает со скупостью робота: — Что тебе надо? Что мне сделать, чтобы ты оставил меня одну? — Честно, Сэм? Поговори, глядя мне в глаза. Она демонстративно, с преувеличенной широтой движений поднимает голову, чтобы посмотреть на Гарольда, мол, доволен, устраивает? Такое поведение требует немедленной коррекции, разубеждения в ложной правильности! Он ей не враг, Дженнифер — тем более, разве она не понимает? Может быть, не сегодня. — Поговорить о чём? — О чём угодно. Всё, что у тебя на уме, мне подойдёт. Можешь плакать. Орать. Повторить весь разговор около могилы. Подними на меня руку, мне без разницы, я выдержу. Расскажи, каково тебе сейчас. Каково было, когда ты… — Гарольд с трудом выдыхает. — …сделала то, что сделала. Выдвини пояснение, если таковое есть. Всё, Сэм, но не тишина. Я не собираюсь терять тебя из-за тишины. Её глаза расширяются: он достиг её своей последней репликой. Обратный отсчёт до взрыва. Она нервно смачивает покусанные губы и нарушает половину сделки, избегая его взгляда. Подносит к лицу запястья, плотно забинтованные посеревшей тканью, и смотрит так безучастно, так бесстрастно и мутно, как смотрела на Гарольда, сидящего на полу и просившего о помощи. Она хотела что-нибудь почувствовать. — Утром было совсем плохо. Я не хотела двигаться. Я не хотела ничего видеть или знать. Потом что-то как бы… щёлкнуло. Была только пустота, и мне надо было… разбудить себя. Долгое время она мрачно хмурится, тужась, путешествуя по коридорам памяти в поисках нужных воспоминаний или их тусклых клочков. Ей остаются только неясные обёртки. — Я не знаю, как тот осколок оказался у меня в руках, наверное, я что-то купила… Ещё одно затруднение. Она действительно не помнит. — Осознание пришло, когда кровь уже измазала мою одежду и пол. Гарольд принял бы истерику, неадекватность, хоть какую-то форму сумасшествия или капризности, но машинальный пересказ действий без привязки к эмоциям ставит в тупик. Огорошивает. Вот его истинная непосильная хакерская задача — понять, как работают системы Саманты Гроувз, выучить её, ибо видит Бог, его она уже давно выучила. Он присаживается на край кровати, шуршит, комкая в руках материю, которая раньше была тетрадью по математике, и кидает в мусорное ведро, стоящее около письменного стола. Прямое попадание. Если бы не травма, Сэм бы похлопала. — И что ты чувствуешь сейчас? Она усмехается, не веря своим ушам. Это всё нервы, это всё незажившее. — Ханна мертва, Гарольд, как ты думаешь, что я чувствую? Она мертва, и… — Но ты жива. Сэм стихает, вжимает голову в плечи, не желая ничего об этом слышать. Подловив её на этом, Гарольд в две секунды встаёт с кровати и подходит к стулу, который она не успевает развернуть к столу, потому он прочно зацепляется руками за спинку, теперь нависая над ней. — Ты жива, Сэм, и именно с этим у тебя трудности — с принятием! Ты не хочешь умереть, но она мертва, а ты — нет, и это кажется неправильным. Досада — ты застряла со мной и своей матерью, но тебе нужно двигаться дальше. Только у тебя не получится, если не научишься справляться с горем менее экстремальными способами. Ханна уже никогда не вырастет. Ханна осталась нетронута временем в возрасте пятнадцати лет, навсегда застыла прообразом идеального ребёнка, прилежной ученицы и лучшей подруги. Ей не будет дозволено стать кем-то другим — кем-то более разносторонним и развитым. Психологически созревшей и сложной личностью. Они с Сэм делили простые карандаши, еду из ланч-бокса и шутки, понятные только им двоим, но делить участь им нельзя. У Сэм участь совсем другая, и Ханна отнеслась бы к этому с пониманием. Она уже тогда понимала — не просто ведь так поблагодарила Гарольда, хотя сама ещё не знала, за что. Он за ней присмотрит. Он её направит. Она станет кем-то, она созреет — иначе просто нельзя. — Мир продолжает свой ход благодаря подобным тебе мечтателям, Гарольд, — звучит отцовское. Потерять такой потенциал — это безумие. Потерять её саму, эту девочку, сросшуюся с ним так, что не понять, где чья конечность, — это безумие. — А я хочу, чтобы у тебя была долгая жизнь, — продолжает Гарольд, и Сэм отворачивается, — долгая-долгая, наполненная триумфами и победами. И я хочу следить за тобой и твоим развитием. Она одним проворным рывком проскакивает мимо него и встаёт у противоположной стены, спиной упираясь в деревянный комод. — Почему? Я никчёмна. Что она такое говорит? — Ты ценнейший в моей жизни человек. — Как ты можешь заботиться обо мне?! Я не приношу пользы, я не смогла… …спасти её. И надо бы сказать, докричаться до подсознания Саманты… Вина не на тебе и не на мне — ты знаешь, на ком. Он своё получил. Он получил всё, на что я смог его обречь. Но слова не идут, застревают в горле и разрезают его тонкие стенки. — Неважно, как сильно я буду стараться, ты уйдёшь. Вы все уйдёте. Гарольд упрямо мотает головой, выискивая её взгляд. — Чушь, Сэм, с чего ты решила? Я не собираюсь… — Я думала то же самое о Ханне! Он в ужасе замирает. — Я думала, — Сэм громко всхлипывает, — это всё навечно… и где теперь это вечно? Вот он, этот злополучный взрыв. Бесшумный, но мощный и беспощадный. Её осанка несколько меняется, делая её миниатюрной. — Хочешь знать, что я чувствую, что меня тревожит? Гарольд осторожно кивает. Где-то тут есть подвох? Чего он хочет — чтобы подвох был или чистейшей правды? — Мне снился ты! Ты был весь в крови, твоя белая рубашка стала красной, всё капало с волос и рук, целая лужа… лужа крови… и ты начал вязнуть в ней. На поверхность вынырнула Ханна — вот она почему-то была чистая, я не понимаю, почему она была, а ты нет, и… она потащила тебя с собой. Она взяла тебя за руку и потянула на дно. Я ничего не могла сделать. Ничего, Гарри! Ты исчез, а я просто, — Сэм растерянно заламывает руки, не находя себе места, — стояла там! У меня ничего не было! Она видела не упокоенные мёртвые тела, не изуродованные посмертно трупы и не Гарольда с ножом, занесённым над перевязанным Трэнтом Расселом. Её вовсе это не заботило — её никогда это не заботило. Это у него проблемы с принятием, а не у неё… Чем ближе Гарольд подходит, насильно передвигая налившиеся свинцом ноги, тем шире Сэм взмахивает руками в воздухе, тем резче и беспорядочней становятся её движения, пока он не нагибается, чтобы приобнять её за плечи и вплотную прижать к себе. Удерживаемая им, она брыкается в беспросветной истерии: — Вы уйдёте от меня? Вы когда-нибудь уйдёте! Тебя у меня отнимут! Гарольд сильнее стискивает её, получая слабые одиночные удары по спине, шее, а последний, самый немощный и блёклый, вовсе мажет по верхним пуговицам хлопковой рубашки. Он кладёт ладонь на её затылок, перебирая гладкие, холодные волосы. В глазах пощипывают слёзы. — Сэм, — его хриплый смех разлетается осколками, — во всей этой вселенной не существует вещи, которая отнимет меня от твоих рук. Её просто нет. Её никогда не будет. Её никогда не изобретут. И даже во смерти он будет с ней, и сама его смерть будет о ней же. Если умрёт, то во имя её идеалов, во имя её набожной в него веры. Вот оно. Произошло то, о чём человечество мечтало не одну сотню лет. Они вдвоём обманули бренность. Окончательно обмякнув, Сэм сопит ему в грудь. — Скажи, что никогда не уйдёшь… — Я никогда не уйду, — следует бездумно, на автомате. — Никогда-никогда. Гарольд знает, как будет лучше для Сэм, что в её лучших интересах. Его полное отсутствие. Исчезновение из её жизни. Но то, что лучше для неё, станет кончиной ему. Хороший человек поступил бы правильно — хорошие люди делают это даже в ущерб себе. Он ни разу за прожитые лета не назывался хорошим — это титул, присвоенный ему другими. — Никогда, Сэм… Ведь куда я от тебя уйду? Везде, куда ни посмотрю, твоё лицо. Везде, куда ни посмотрю, частицы тебя. Ведь куда я тогда пойду? Мне некуда больше идти.