Последний меч

Кохаку никак не была готова к тому, что вскоре после её принятия в Синсенгуми будни начались окрашиваться яркими оттенками ликования и всеобщей неудержимой радости. Ежедневно Сандзё переживала взлёты и падения Синсенгуми, словно они были её неотъемлемой частью. Она познакомилась со всеми командирами отрядов и мало-помалу завязала с ними почти что приятельские отношения — насколько это, конечно, было возможно для того времени, когда женщины только и знали, что безропотно подчиняться мужчинам. Для Кохаку вошло в привычку за обедом или же ужином кратко расспрашивать членов Нового ополчения о ситуации в Киото, и все новые сведения с жадностью запоминались Сандзё, которая всё ещё редко покидала территорию штаба Синсенгуми. Незаметно пролетело время, февраль уступил место марту, и в Киото зацвела сакура. До предполагаемого приезда Акисиро в столицу оставалось пять дней, и Кохаку с тревогой переживала их, гадая, будет ли им устроено свидание или же нет. Одновременно с тем Кохаку испытывала смятение, вспоминая о своей семье — ответной весточки от матери так и не пришло, но, верно, было слишком рано задумываться об этом: у матушки могло и не оказаться дома бумаги или же чернил, либо она была занята хлопотами по хозяйству. Теперь Кохаку понимала, отчего улыбка её матери по вечерам неизменно была счастливой и уставшей — юная Сандзё лишь сейчас осознала чувства родительницы. Кохаку и сама была рада трудиться на благо Синсенгуми, даром, что вся её помощь им заключалась в начищении полов додзё до блеска и суете на кухне на пару с Аюму. У Кохаку выдался небольшой перерыв в работе, и она с удовольствием проводила его за беседой с Окитой. Содзи шутил и вместе с Кохаку играл с Сайдзо — казалось, ничего более мирного девушка и не видела в своей жизни. Окита сообщал ей о нехватке рекрутов в отряде, о множестве развешенных по Киото табличек с объявлением о наборе в ряды Синсенгуми и о подозрительном движении тёдзинов* в столице. Кохаку внимательно слушала Окиту, не перебивая, и в груди у нее теплилось умиротворение, которое, как она догадывалась, не было долговечным. — Хидзиката-сан давно жаловался на неуемную трату сбережений Синсенгуми. Нам не обойтись без счетоводов, а то Яманами-сан не управляется со всем этим ворохом расходов. — Яманами-сан? Кохаку и раньше слышала это имя, однако только сегодня задумалась о личности этого загадочного человека. Она столько времени уже прожила бок о бок с Новым ополчением и знала многих из отряда в лицо, но о таинственном Яманами не ведала ровным счётом ничего. Окита, видимо, заметил неосведомлённость Кохаку и не преминул рассказать ей все. — Яманами Кейске. Он наш второй замкомандира, — пояснил Содзи, поглаживая Сайдзо за ушком. — Яманами-сан уже был в отъезде, когда ты пришла к нам, потому ты и не знакома с ним лично, Кохаку-сан. У нас в Синсенгуми два замкомандира: злой Хидзиката-сан и добрый Яманами-сан, они на дух не переносят друг друга, хотя в Эдо довольно-таки неплохо ладили. Интересно, какая кошка между ними пробежала... Кохаку как завороженная слушала Содзи, напрочь позабыв о том, что ее ждала кипа неисполненных дел. Мартовское солнце приятно светило в лицо, вызывая у юной Сандзё улыбку, а присутствие возле девушки Окиты и вовсе располагало к долгой и приятной беседе. Кохаку неожиданно полюбились такие вот неторопливые диалоги о повседневных делах — она оживала благодаря им, и её тревоги исчезали. — Так что вчера мы приняли в Синсенгуми счетовода, — долетели до слуха Сандзё слова Окиты. — Хотели, правда, взять на эту должность другого, но Хидзиката-сан настоял. Сказал, что родословная у юноши... Ты слушаешь, Кохаку-сан? — А? Да, да, Окита-сан! — встрепенулась Кохаку и виновато взглянула на Содзи. Тот не сердился, но с волнением наблюдал за девушкой. — Пожалуйста, продолжайте. — Ты исполняешь много обязанностей, Кохаку-сан. Быть может, это слишком тяжело для тебя? — Ничуть. Не беспокойтесь обо мне, Окита-сан. В деревне, где я жила с отцом и матушкой, мне приходилось помогать не только по дому, но и отцу в кузнице, — начала было Кохаку, но замолкла, поймав на себе престранный взгляд Содзи. Поежившись, она набралась духу и продолжила. — Я поддерживала огонь в печи, подавала отцу инструменты, следила за температурой плавления... — И участвовала в процессе ковки меча? — Да, верно, — не без удивления откликнулась Кохаку, озадаченная осведомленностью Окиты в кузнечном ремесле. — В последний год отец доверял мне самостоятельную тепловую обработку и позволял делать под его присмотром еще некоторые этапы. На самом деле Кохаку слукавила, говоря о разрешении отца, но это было необходимо. Открыться Содзи и выболтать ненароком все тайны своей пока молодой жизни Сандзё не могла, даже если бы отчаянно захотела. У каждого человека был свой секрет, с которым он ни за что не пожелал бы расстаться даже под страхом смерти, и Кохаку не была исключением из этого правила. Она не имела возможности вернуться назад в деревню к отцу и тихо-мирно поддерживать его до глубокой старости. Будь у нее шанс, она бы непременно снова очутилась в кузнице, пропахшей металлом и пропитанной жаром раскаленной печи, взяла бы в руки молот, склонилась над наковальней и затем... — Кохаку-сан, тебя зовет Аю-нее. На Сандзё словно вылили ушат ледяной воды. Она подняла голову и быстро переглянулась с улыбавшимся ей Содзи. Кохаку кивнула ему и, встав с энгавы, направилась в сторону кухни. На полпути она остановилась — все ее внимание привлек шум с улицы, прямо возле входа в штаб. Чья-то ругань заставила Кохаку задержаться на минуту-другую. — А еще здесь сказано, что вам требуются патриотически настроенные граждане! — Для ребенка читаешь ты неплохо, — заметил один из воинов Нового ополчения, дежуривший в то утро возле ворот штаба. — Но приходи-ка через лет эдак пять, как подрастешь, малыш, — поддержал его соратник, и оба расхохотались. — ...так вот что вы говорите молодым парням с патриотическим настроем?! Вопль мальчишки, скрытого стеной, наполнил ее положительными эмоциями. Не каждый день в ворота Синсенгуми «стучались» таким образом новобранцы, мечтавшие вступить в ряды отряда. Юная Сандзё прыснула со смеху, но наскоро одернула себя и поспешила к Аюму — та не зря звала к себе помощницу. Очередные заботы с головой увлекли Кохаку, и позволила она себе расслабиться лишь ближе к вечерним сумеркам. Кохаку со вздохом развязала тесемку-тасуки, поддерживавшую рукава юкаты, и взяла в руки догоравшую свечу. Кухня погрузилась в полумрак, на Киото давно спустилась ночь. Закончился час Собаки, ему навстречу пришёл час Свиньи. Кохаку по выработанной привычке обошла сперва жилые помещения, в которых спали члены Синсенгуми, чтобы убедиться, что все было в порядке и ничто не нарушало их покой. Отметив, что в комнате Хидзикаты не горел свет, как это обычно бывало, Сандзё решила, что и фукутё сморила усталость и он не стал сегодня засиживаться допоздна. После этого Кохаку больше, чем следовало бы, простояла напротив комнаты Окиты и, очнувшись от грез, покачала головой — ее действия были необдуманными, от них следовало воздержаться. Кохаку пересекала внутренний двор, как вдруг скрип ворот раздался впереди нее. Девушка вздрогнула, но успокоила себя предположением, что это был ветер или же какое-то бродячее животное. Однако не успела она ступить и шагу, как перед ней замерцал тусклый свет бумажных фонарей и из темноты выступили фигуры воинов Синсенгуми. Она еле сдержала крик, который был готов вырваться из ее груди. Нечеловеческая фигура Хидзикаты прошла мимо Кохаку, обдав ее запахом железа и крови. Кохаку сама не поняла, как уяснила для себя, что смрад, который она почувствовала своим тонким обонянием, был именно кровавым. Скорее всего, она просто заметила хаотично украшавшие черные одежды Хидзикаты пятна, пропитавшие насквозь его кимоно. Убийца явился в свое логово. У Кохаку подогнулись колени, но она сумела взять контроль над собственной слабостью и посторонилась, давая проход Хидзикате. Тосидзо не удостоил ее и взглядом и молча зашел в свою комнату. Следовавшие за ним самураи, пошептавшись между собой, отправились по своим спальным местам, и рядом с Кохаку остался Окита, все это время безмолвно наблюдавший за душевной борьбой юной Сандзё. Испытывал ли он жалость по отношению к ней или же, напротив, был преисполнен холодной ярости за то, что она стала свидетелем того, что не должна была видеть? Никто не мог заглянуть в душу командиру первого отряда и дать точный ответ на этот вопрос. — Кохаку-сан, — негромко позвал он ее. Огонь свечи в руке Сандзё трепыхался из стороны в сторону, чудом сохраняя свою почти истлевшую жизнь, и стоило Оките подойти ближе к девушке, как пламя в последний раз колыхнулось в отчаянном порыве и погасло. Оно перестало существовать точно так же, как те неизвестные, оставшиеся безымянными враги Синсенгуми, с которыми этой ночью скрестил свой меч Хидзиката. — Кохаку-сан, обожди на кухне. Она не выказала никакого недовольства и не стала задавать вопросов, лишь на негнущихся ногах медленно побрела прочь от жилых помещений Нового ополчения. Окита посмотрел было ей вслед, но тотчас отвернулся — ему требовалось в срочном порядке разъяснить некоторые вопросы с Хидзикатой. Девушка могла и подождать. Кохаку не помнила, как добралась до кухни в полутьме, как дрожащими руками доставала огниво и разжигала маленький огонь в печи. Она протягивала к нему заледеневшие ладони, и тепло согревало ее пальцы, успокаивая, ласково умиротворяя замедлившее свой ритм девичье сердце. Это было животворящим уединением, и Кохаку чувствовала, как к ней возвращались прежняя стойкость и ясность рассудка. Однако забыть увиденное однажды она была не в силах — чересчур огромным было впечатление от Хидзикаты, вернувшегося с поединка. — Он настоящий демон, — вслух произнесла Сандзё свои сокровенные мысли. — Не знающий снисхождения убийца... — Правду нельзя утаить, Кохаку-сан. Содзи был в своем повседневном облачении, лазурное хаори Синсенгуми он скинул с себя и оставил вместе с дайсё* в своей комнате, прежде чем прийти сюда. Однако Кохаку, не обратившей внимания на такие мелочи ранее, не заметила перемен в Оките. Тот склонился к юной Сандзё и протянул ей руку. — Кохаку-сан, давай немного поговорим. Предложение задело её и болезненно отозвалось в груди. В любое другое время и при иных обстоятельствах Кохаку без промедления кинулась бы следом за Окитой, готовая обсуждать все на свете, вспоминать без устали прошлое и наивно грезить о будущем. Но сейчас девушке не хотелось быть вольнослушательницей рассказа о том, что случилось с Хидзикатой на улицах столицы. Кохаку отрицала всякие благородные помыслы, ради которых совершались подобные злодеяния. Шутка ли, отнять чью-то жизнь! — Тебя задевают методы Хидзикаты-сана, я прав? — побледневшее лицо Кохаку было веским доказательством для Содзи. Он мягко взял её за руку и заставил встать: огонь в печи разгорелся сильнее, и его жар опалял ладони и лицо девушки, совершенно не догадывавшейся об этом. — Я... не могу смириться с этим, — наконец произнесла она, обхватывая себя руками в бессознательном жесте самозащиты. Окита, знающий, какие слова Кохаку не могла произнести, предпочел успокоить её собственными речами. — Хидзиката-сан убийца, как и мы все, — Сандзё затаила дыхание, будто заново прозрев и насчет Окиты, и всех воинов Нового ополчения, которые по обыкновению шутили и смеялись, но никак не походили на бравых воителей. Какая умелая игра, какие маски! — подумалось ей, не верившей до конца своим же мироощущениям. — Но послушай, Кохаку-сан, если не мы будем исполнять приказы бакуфу и поддерживать мир в столице, тогда кто? — Айдзу-хан?.. — несмело предположила Сандзё, мельком вспоминая непосредственное начальство Синсенгуми. — Мацудайра-сама бахвалится своими подчинёнными напрасно — они боятся замарать себя чужой кровью, — отрезал Окита, презрение промелькнуло в его темных глазах. — Они не воины, а обленившиеся псы, забывшие, как нужно загонять в угол добычу. А мы — Мибуро — выполняем за них всю грязную работу, подпитывая к себе ненависть граждан Киото и очищая славное имя Айдзу-хан. Не правда ли ловко нами манипулируют, а, Кохаку-сан? — Но как же, Окита-сан... как Синсенгуми допускают к себе такое отношение?! — расстроенная Кохаку не скрывала своего волнения, чувство справедливости бушевало в ней с новой, неведомой прежде силой. — Что мы можем, Кохаку-сан? В глазах окружающих мы — лишь кучка неотёсанных ронинов, которых без разбору согнали в Эдо и привели в столицу год назад. Синсенгуми предстоит еще побороться за то, чтобы сохранить то величественное имя, которое нам пожаловали. — Вы так сильны духом, Окита-сан, — признала Кохаку, до которой постепенно дошёл смысл текущего положения дел. — И все воины Нового ополчения тоже. Вы боритесь за то, что считаете правильным, во что верите, и не отрекаетесь от своих принципов. Я хочу быть похожей на вас... Кохаку смутилась, едва договорив фразу. Содзи рассмеялся, а сама девушка диву давалась собственной храбрости. Еще до прихода в Синсенгуми она и подумать не могла о том, что когда-либо станет говорить такие смелые вещи. Неужели так благотворно на нее влияла атмосфера, царившая в рядах самураев? — Кохаку-сан, ты напомнила мне Тецу-куна, — усмехнулся Окита. — Тецу-куна? — Да. Сегодня к нам приходил парнишка, желал вступить в Синсенгуми. — Это не он о чем-то спорил с нашими воинами возле ворот штаба? — догадалась Сандзё, припомнив чудное утреннее недоразумение. — Он самый. Ты знаешь его, Кохаку-сан? — удивился было Окита, но Кохаку отрицательно покачала головой, и мечник вернулся к началу своего рассуждения. — Тецу-кун пришел к нам, чтобы стать сильнее и набраться опыта. Но он преследует дурную цель — намеревается взяться за меч ради отмщения. — Отмщения? — Отец Тецу-куна был сторонником бакуфу и происходил из самурайского рода. Покойный Итимура-сан был чудным, но хорошим человеком. Он знал язык варваров и без устали твердил о грядущих переменах, которые потрясут всю Японию, — при этом глаза Кохаку расширились. Она никак не могла представить, что японец мог опуститься до того, чтобы говорить так же, как и иностранец. Это было неприемлемым в эпоху Эдо, и Кохаку, будучи приверженицей старых, изживших себя традиций, не принимала таких коренных изменений в мировоззрении. Меж тем Содзи плавно подвел свою речь к концу. — Он напоминал мне Рёму-сана. — Рёму-сана? — повторила Кохаку, осмысливая полученные сведения. И лишь только порывшись в глубинах памяти и выудив оттуда имя великого человека своей эпохи, она с изумлением воскликнула. — Как?! Вы знаете Сакамото Рёму, Окита-сан? — Что тебя так сильно поразило, Кохаку-сан? — со смешком сказал Содзи. В его глазах происходящее не было чем-то из ряда немыслимых и мистических вещей. Однако Кохаку, всё еще не готовая принять то, что она жила и лично общалась со столь известными людьми, думала совсем иначе. Сандзё молчала, пытаясь принять как должное фамильярность Окиты по отношению к Сакамото. Что связывало их двоих между собой, какой была первая встреча Содзи и Рёмы — обо всем этом Кохаку страстно хотелось расспросить своего собеседника. Однако полуулыбка Содзи, которую уже знала Кохаку и которая знаменовала удовольствие мечника при упоминании Сакамото, решила все — Сандзё нашла ответы на невысказанные вопросы. Окита видел в Сакамото занимательного противника, и сражение с ним было для командира первого отряда своего рода эйфорией. Кохаку внезапно почувствовала тяжесть, навалившуюся на веки — бодрость, с какой она держалась прежде, стала пропадать, а тело требовало отдыха. Девушка уточнила только то, что так и не сумела выяснить путем логических рассуждений. — Тецу-куна... приняли в Синсенгуми? — Его судьба решится утром, — кратко произнес Содзи. — А нам пора уйти на покой, ты так не думаешь, Кохаку-сан? — Да, Окита-сан! Кохаку притушила огонь в печи, до того служивший людям освещением, и последовала за Содзи. Едва они вышли за пределы кухни, как начался ливень, добравшийся, наконец, и до штаба Синсенгуми. Кохаку наскоро распрощалась с Окитой и скользнула к себе в комнатушку, немного промокшая, но удовлетворенная подошедшим к концу днем. Уже лежа на футоне, она снова и снова прокручивала в голове все события этих суток и находила их воистину удивительными. На смену этим раздумьям пришли мысли о матушке и старших сестрицах, которых Кохаку давно не видела. Ностальгия по покинутому деревенскому дому закралась в сердце Сандзё, и уснула Кохаку далеко за полночь, убаюканная непрерывно льющимся с небес дождем, принесшим с собой прохладу и иные заботы, о которых девушке только предстояло узнать. ----- Тёдзины — выходцы из Тёсю-хан, самураи, устраивавшие по поручению верхушек своего клана волнения в Киото. Дайсё — пара самурайских мечей, своего рода оружейный комплект, который был у каждого уважающего себя воина и выполнял два предназначения: убийство врагов и ритуальное убийство самого себя.