Последний меч

Утро распахнуло свои объятья Кохаку в тот прекрасный миг, когда до рассвета оставалось не более четверти часа, а меж тем серовато-синяя дымка над городом начала медленно преображаться под зарождавшимися где-то в районе дальних гор живительными солнечными лучами. Юная Сандзё всю ночь провела в том состоянии, какому дали имя крепкого и на редкость приятного сна. Проснулась она бодрая, обрадованная новому дню и крыше над головой в прохладную погоду, царившую на улице. Первое время Кохаку просто лежала на футоне, но вскоре через незаметные щели в полу до нее добрался зимний ветер, заставив почти тотчас встать и убрать постель, а после и натянуть на себя все те вещи, которые девушка принесла на себе в штаб Синсенгуми. Спасения от холода это не принесло, но благодаря всем этим действиям Кохаку немного согрелась, прежде чем рискнула выйти наружу и дойти до кухни, со стороны которой ее чуткий слух уловил какие-то лишние шумы. Едва дойдя до кухонного помещения и притом трижды увязнув в снегу — его выпало на удивление много после полуночи, как потом сообщили Сандзё — девушка столкнулась нос к носу с Аюму, которая поприветствовала свою новую помощницу искренней улыбкой. Кохаку не могла не ответить Аюму тем же и скоро пристроилась возле нее — им предстояло готовить завтрак на целую ораву донельзя голодных ртов. Кохаку мирно нарезала редис, как вдруг откуда-то снаружи до нее донеслись душераздирающие вопли неразлучной троицы Синсенгуми: Тодо, Нагакуры и Харады. Дружным хором крича: «Только не новый круг, Хидзиката-са-ан!», они как ветер промчались мимо приоткрытых дверей на кухню, где дежурили Кохаку и Аюму, и скрылись в неизвестности. Спустя мгновение-другое за ними, неуловимый как смерч, пронесся вышеупомянутый Тосидзо с оголенной катаной, угрожая им беспощадной разборкой на виду у всех ополченцев. Ошарашенная Кохаку затравленно взглянула на Аюму, которая в отличие от своей помощницы уже привыкла к таким чудачествам и воспринимала их не более чем забавную шутку. — Не переживай за них, Кохаку-тян, эти трое не попадутся в руки Хидзикаты-сана, — убедила Сандзё женщина и добавила задумчиво. — Они привыкли к нагоняям, и к тому же у них быстрые ноги. Но вот если Хидзиката-сан возьмет лошадь, им несдобровать... Кохаку с трудом выдавила из себя смешок, скорее нервный, чем веселый, и уж было почти успокоилась, как голос, раздавшийся у нее над самым ухом и произнесший невинную фразу: «Эти оболтусы снова взялись за старое?», вынудил девушку вздрогнуть и с несвойственной ей резкостью обернуться, чтобы с ножом в руке застыть прямо напротив Окиты. Он стоял рядом и случайно подвернулся бы под взмах острого лезвия, не перехвати он вовремя руку Кохаку чуть ниже запястья. — Ну и ну, как нехорошо вышло, — добродушно изрек Содзи, мертвой хваткой вцепляясь в Сандзё. Кохаку померещилось, будто бы в глазах молодого человека застыл какой-то металлический блеск, придавая его радостному лицу изощрённо-жестокое выражение. Внутри у Кохаку все сжалось, и ей пришлось приложить немало усилий, чтобы не кинуться высвобождать руку из плена цепких мозолистых пальцев Окиты. — Я напугал Кохаку-сан и приношу перед ней свои извинения. — Что вы, не стоит, Окита-сан! — с живостью среагировала Кохаку, мечтая только об одном: чтобы вернулся прежний Содзи, немного рассеянный и вместе с тем радушный. Она вздохнула с облегчением, когда мечник наконец отпустил ее и рука Кохаку безвольно повисла в воздухе. Сандзё поспешила вернуться к готовке, весьма ловко спрятав оголенные было запястья от чужого взгляда — на них проступали едва заметные синеватые кровоподтеки. Окита же как ни в чем не бывало завязал неприхотливую беседу с Аюму, которая вначале честно пыталась слушать его, но потом, чуть было не спалив почти готовый завтрак, сердито заворчала на болтавшего без умолку Содзи. Тот понял свою оплошность и, заливисто смеясь, покинул кухню, присоединился к гулу на заднем дворе штаба — там взбешенный и все-таки настигший провинившихся Хидзиката сурово отчитывал Хараду на пару с Нагакурой и Тодо. Кто из них провинился больше, никто бы не взялся отвечать, сама же Кохаку и не желала вникать в подробности — постепенно узнавая это место получше, она приходила в ужас на вторые сутки пребывания здесь. «Неужели это непостоянство, этот разгульный и одновременно изнуряющий образ жизни так любим ими, что они не видят перед собой, не хотят признавать никакое другое будущее? — думала она, снедаемая внутренними противоречиями. — Командиры отрядов веселы и задорны, они ведут себя не столько как воины, сколько как юнцы, которые никогда не брали в руки меч. Но те же Нагакура-сан и Окита-сан — как они меняются перед лицом опасности! Они становятся непохожими на самих себя, от них исходит жажда крови. Разве могут уживаться в людях жизнелюбие и желание убивать себе подобных?» Чем больше Кохаку пыталась понять и постигнуть смысл того учения, той веры и тех ценностей, которых придерживались члены Синсенгуми, тем сильнее запутывалась она в паутине из собственных недодуманных предположений и нелепых городских слухов. В отчаянии Кохаку обратилась к Аюму, чтобы та разрешила ее сомнения и страхи: — Не кажется ли вам, что члены Синсенгуми отличаются от простых горожан? Они будто не признают тех правил жизни, которые были установлены до них, и существуют в какой-то своей, совершенно неясной мне манере. — Они все до единого удивительные люди, — немедленно откликнулась Аюму, словно бы и не удивившись расспросам юной Кохаку. — У Синсенгуми свои моральные принципы и установки, жители Киото, привыкшие во всем подчиняться сёгуну, не мыслят иначе: их кругозор ограничен землей, по которой они ходят, и скромными лавчонками и гостиницами, которыми они заведуют. Их не интересует ни ситуация, творящаяся за пределами Японии, ни шаткое положение бакуфу и рьяное сопротивление Сонно Дзёи надвигающейся, но слабой стабильности, которую должны были принести многочисленные договоры с иноземными странами. Синсенгуми преследуют лишь ту цель, которую возложили на них еще в Эдо, когда они, ведомые Киёкавой Хатиро, выступили в Киото, чтобы обеспечить охрану сёгуну. Синсенгуми верно служат бакуфу здесь, в Киото, — они получили такой приказ два года тому назад и все это время не чурались приводить его в исполнение. Да, на их мечах много крови — больше, чем ты можешь себе представить, Кохаку-тян, — но их сердца не поддались кровожадности, в них сохранилось место для благородных помыслов и светлых целей. Не всем дано увидеть это со стороны, но ты, начав жить с ними, ты можешь приблизиться к ним и разглядеть в них обыкновенных людей со своими непростыми судьбами. Будь милосердна к ним, Кохаку-тян, и они ответят тебе тем же. Доброе отношение всегда вознаграждается, поверь мне. Завершив эту вдохновенную речь, Аюму вновь засуетилась, на сей раз раскладывая свежесваренный рис по плошкам, жареную рыбу по тарелкам и в своей излюбленной манере беззлобно прикрикивая на Кохаку, чтобы та поторопилась отнести подносы с едой в общую залу для трапез.  Сандзё не нужно было повторять себя дважды: она действовала скоро и вместе с тем аккуратно, и буквально через несколько минут в просторной комнате все было готово к завтраку. Сама Кохаку была на удивление сыта: напробовавшись всех блюд понемногу во время их приготовления, она то тут, то там перехватила по кусочку-другому и теперь не нуждалась в отдельной порции. То же самое, по-видимому, было и с Аюму, потому девушки, не сговариваясь друг с другом, ушли на кухню, а после, спустя каких-то полчаса, были вовсю заняты мытьем посуды и наведением чистоты в зале, где шумно пировали члены Нового ополчения. За всеми этими хлопотами Кохаку не заметила, как пролетел целый день, к концу которого она была порядком измотана, не сколько физически, сколько морально—– никогда еще ей не приходилось находиться в обществе бравых самураев и в компании одной-единственной женщины среди них. В который раз подивившись несравненной выдержке Аюму, Сандзё восхитилась тем, как ловко та затыкала за пояс любого зазнавшегося члена Синсенгуми. Кохаку чувствовала, что могла бы многому поучиться у Аюму, которая, пусть и была одета скромно и неброско, но держалась с достоинством и грацией, уловить которые можно было в случайном движении ее тела. Кохаку почти ощущала стыдливость девушки, которая, вопреки своему нежному возрасту, пока не готова была превратиться в женщину во всех смыслах этого таинственного слова, и яркие эмоции приводили ее пытливый разум в небывалое до той поры смятение. Перед тем, как уйти на покой в свою комнату, Сандзё, однако, стала случайным свидетелем странной сцены, открывшейся ее взору тогда, как она наклонилась, чтобы достать укатившуюся под стол глиняную чашку, и скрылась тем самым из вида любого человека, который ненароком заглянул бы на кухню. Почти дотянувшись до посуды, Кохаку замерла, точно испуганный кролик, когда возле входа на кухню послышались голоса. В одном из них она признала Аюму, а вот второй, приглушенный, отдававший какой-то юношеской хрипотцой, оказался ей незнакомым, хотя за сегодняшний день девушка и повидала множество самураев. Между парой шел, казалось, спор, об истоках которого Кохаку не имела ни малейшего представления и который поневоле запомнила на долгие, как оказалось впоследствии, годы. — Ты совсем не щадишь себя. Когда же ты станешь более благоразумным? — шепот Аюму, в котором сквозило невыразимое сочувствие, был едва различим с того места, где пряталась Кохаку. Мужчина же отвечал не менее тихо, но настолько яростно, что Сандзё проникалась состраданием к Аюму, которой приходилось терпеть все эти постоянные выпады и укоры. — С каких пор тебя стала заботить моя жизнь? Благодаря тебе я стал таким, какой я есть сейчас. Поздно раскаиваться и рвать на себе волосы, в искренность твоих переживаний я больше не склонен верить. — Нельзя было позволять тебе идти по тому же пути, что и я... Видишь, чем все обернулось? — Аюму не сдерживала горечи, от которой ее голос то и дело прерывисто вздрагивал. — Раньше ты был совсем иным. — Ласковым? Кротким? Послушным? — выплевывая и чеканя каждое слово, перебивал ее невидимый оппонент. — Прошлое не вернется, мертвые не воскреснут, и кровь не смоется с моих рук. Не смей жалеть меня, за это я буду тебя ненавидеть. — Боже мой, — сорвался с губ Аюму надрывный стон и немедленно растворился в тиши ночи, которая, как думали эти двое, была единственным свидетелем их откровений друг перед другом. — Я вижу, тебе в радость вечное одиночество. Но так невозможно жить, пойми... — Ты мне не мать, прекрати читать мне проповеди, — отмахнулся дерзкий собеседник. — Сперва сама отмойся от того позора, которым покрыла себя. Взволнованная до крайности Кохаку хотела было покинуть свое импровизированное убежище и встать на защиту Аюму, которая, казалось, была на грани — ее будто бы душили рыдания, но быть может, Кохаку и это почудилось ввиду всех тех несметных переживаний, которые она испытала за последние дни — но не посмела вмешаться в чужой диалог, который не имел к ней ровно никакого отношения. Как бы то ни было, Аюму и ее собеседник после этого поспешили удалиться от кухни в другое место, о котором знали лишь они. Оставшись одна, Сандзё наскоро подняла с пола ту самую чашку и, протерев и поставив ее в один ряд со своими собратьями, вспомнила о том, что Аюму вполне могла вернуться сюда за чем-либо. Встревоженная тем сугубо личным разговором, который она волею случая смогла подслушать, Кохаку тенью проскользнула к своей комнате и, боясь, как бы ее не уличили в том, в чем не следовало, торопливо расстелила на татами футон. Едва только ее голова коснулась подушки, как Сандзё сразу провалилась в беспокойный сон, не помня себя от усталости. По наступлению следующего утра Кохаку уже не была такой же энергичной, как вчера, рой новых вопросов лишал ее спокойствия и рассудительности. Она наконец заметила на низеньком столике в свой скромной комнате письмо, которое собиралась отправить матери, и чернильницу, принадлежавшую Оките. Кохаку взяла в руки и то, и другое, вышла на энгаву, а спустившись с той, обулась в плетеные сандалии и направилась искать командира первого отряда Синсенгуми. О том, что готовила ей эта встреча, Кохаку предпочитала не грезить: достаточно было вспомнить вчерашний эпизод, как синяки на запястье начинали протяжно ныть, едва ощутимо, но вместе с тем довольно-таки неприятно. Случайно Сандзё прошла мимо додзё, в котором уже тренировались, не щадя сил, самураи, и на их лицах застыло то выражение, которое до сих пор было загадкой для девушки, не сумевшей прочувствовать до конца все то, что крылось тогда во взглядах мужчин. Почем было знать ей, не следовавшей бусидо, о тех муках, которые переживал каждый воин Синсенгуми, постоянно вынужденный жить среди гор трупов поверженных врагов и стараться сохранять рассудок и чистоту ума. Они были готовы к смерти во имя сёгуна, для них избавление от тягот жизни на поле боя было радостью и предметом необыкновенной гордости. Глядя на них во все глаза, Кохаку с суеверным страхом думала: они готовы были убивать. И от этой мысли ей было так же тошно, как и боязно-надежно — Сандзё не ведала, были ли Синсенгуми ее врагами больше, чем защитниками. Немного отойдя от додзё, Кохаку пересеклась с Окитой, который так же пристально, как и она минутой ранее, наблюдал издали за тренировочными боями своих товарищей. Кохаку поспешила поприветствовать Содзи и отдать ему чернильницу, о которой напрочь позабыла вчера. — Все в порядке, Кохаку-сан, — ласково отвечал ей Окита, — мне не очень-то и нужны были чернила. Я не пользуюсь ими так часто, как Хидзиката-сан. Кохаку почти уловила в его словах намек на очередную тайну, которую хранил весь штаб, но была слишком взбудоражена, чтобы прочувствовать все то доверие, которое ей открыто и не стыдясь высказывал Окита Содзи, делясь маленькими рассказами о будничных ситуациях, происходивших в Синсенгуми. — Могу я попросить вас еще об одной услуге? Это письмо... я написала его своей матушке. В нем нет ничего, что касалось бы Синсенгуми, и я была бы вам признательна, если бы его передали моей матери. — Будет выполнено, — шутливо согласился Содзи, принимая из рук Кохаку письмо. Рукав ее старой желто-коричневой юкаты снова сполз, открывая бледную кожу с некрасивыми синевато-зелеными пятнами, следами стараний Окиты. Мечник какое-то время в непонимании смотрел на них, гадая, откуда им было взяться у Кохаку, и, не найдя в своей голове ответа, удовлетворившего его, сказал просто. — Будь осторожнее, Кохаку-сан. — Да, я постараюсь, Окита-сан. Скажите, — внезапно осмелев, спросила Кохаку. — Когда у меня выдастся свободное время, я бы хотела сходить в город и порасспрашивать торговцев о моем брате. Это ведь не нанесет вред Новому ополчению? — Обожди несколько дней, — серьезно посоветовал ей Содзи, прежде чем уйти по иным делам, — как только к тебе привыкнут члены Синсенгуми, кто-то из нас сможет поручиться за тебя и ты сможешь беспрепятственно выходить в город. Кохаку прислушалась к его наставлениям и на протяжении восьми дней вела себя покорно и безропотно, помогая Аюму по хозяйству, постепенно становясь незаметной среди бравых воинов Нового ополчения. К ней относились без прежнего недоверия, но с малой долей настороженности, а потом и вовсе стали считать Сандзё кем-то вроде младшей сестры Аюму. Обрадованная этим, Кохаку рискнула вновь обратиться к Содзи со старой просьбой. На сей раз она была удовлетворена. Вскорости Кохаку принялась выходить вместе с Синсенгуми в Киото за едой и прочими мелочами, которые ей поручала покупать Аюму, и собирать информацию становилось все легче. Сандзё Акисиро оказался более известной личностью среди жителей Киото, чем предполагала Кохаку, потому и сведения о нем ей удавалось находить довольно-таки быстро. Особенно лестно о старшем брате Кохаку отзывались хозяева оружейных лавок, которым молодой кузнец нередко поставлял новые мечи, прекрасные по своему исполнению, верно служившие ратным подвигам самураев в пока только зарождавшейся гражданской войне, еще не вылившейся в открытое противостояние революционеров и сторонников бакуфу. В один день Кохаку удалось поговорить с особенно сведущим торговцем, который, как оказалось, более чем близко знал ее старшего брата. — Он появляется в городе примерно раз в три месяца, продавая мне несколько клинков. Должно быть, у него есть множество помощников, ничем иным я не могу объяснить его сверхъестественную скорость ковать столь искусные мечи в такие короткие сроки. — Последний визит Сандзё Акисиро... Вы не припомните, давно ли он приходил в Киото? — дрожа от волнения, объявшего ее всю в единый миг, спросила Кохаку, не сильно надеясь на точный ответ. Каково же было ее изумление, когда оружейник, хмурясь и припоминая даты, наконец изрек, что видел господина Акисиро не далее как две луны тому назад. Нужно ли говорить, какое сильное влияние оказал этот факт на Кохаку: она разом оживилась, распрямила плечи, надежда вспыхнула в ней с новой, прежде невиданной силой. Уже более уверенным голосом Сандзё задала следующий вопрос, еще более важный, нежели предыдущий. — Когда он явится в следующий раз? — Гм, кажется, ему пора посетить столицу через две недели или около того. — Две недели! — воскликнула Сандзё чересчур громко и, испугавшись собственного напора, торопливо попросила прощения у собеседника за свою несдержанность, пагубную для женщин ее времени. Кохаку не могла поверить в то, что боги еще не отвернулись от нее, что поиски брата были готовы увенчаться маломальским успехом. Происходящее было похоже на сон, но никак не на суровую реальность. — Пожалуйста, дайте мне знать о его приходе к вам! — с необыкновенной настойчивостью попросила Кохаку, и до того было горячо ее желание встречи с дорогим, милым сердцу Акисиро, что огонь преданной сестринской любви, едва не порушенной из-за длительной разлуки с единственным братом, вновь вспыхнул в ее темных глазах, вмиг преобразив личико, сделав его чудо каким хорошеньким. Опомнившись, Кохаку поймала на себе престранный взгляд торговца и, прочтя в нем чудную смесь удивления и тщеславного воодушевления, поумерила свой пыл. — Сандзё Акисиро — мой старший брат, и я давно не виделась с ним. Вы окажете мне бесценную услугу, если позволите свершиться нашему с ним воссоединению. — Старший брат? Правый боже, вот это новость, — теперь настала очередь оружейника диву даваться такому необычному знакомству с сестрой молодого кузнеца, выручавшего лавку торговца своими дивными мечами. — Разумеется, Кохаку-сан — я ведь могу обращаться к вам по имени? — исполнить вашу просьбу будет для меня не так трудно, как вы себе успели вообразить. Как только на пороге моей лавки появится тень, брошенная Акисиро-саном, я немедля пошлю кого-нибудь из своих подручных за вами, а сам всяко задержу гостя, чтобы вы смогли поразить его своим неожиданным появлением. Беспокоит меня лишь одно: где же я найду вас? Куда в случае чего могу отправить вам весточку? Кохаку, которую переполняли самые разнообразные чувства, главным из которых был девичий восторг от необыкновенной удачи, верно, ниспосланной богами, даже не подумала пойти на хитрость. Со свойственным ей крестьянским простодушием, по обыкновению присущим тем людям, которые пока не постигли всех превратностей судьбы и горечи падения, юная Сандзё доверительно улыбнулась оружейнику и с благодарностью поклонилась. — В штаб Синсенгуми, — поспешно выпалила ни о чем не подозревавшая Кохаку, не замечая того, как искривилось прежде дружелюбное лицо мужчины суеверным страхом. Оружейник будто смотрел в глаза смерти, вестником которой были волки Мибу, а проводником — ни в чем не повинная Кохаку. Сглотнув ком в горле, торговец с натянутой улыбкой поспешил выпроводить так скоро ставшую нежелательной гостью вон. — Я постараюсь устроить вашу встречу, Кохаку-сан, верьте мне. А теперь извините меня, у меня много работы. Подсчеты и расчеты требуют много душевных сил и напряженного одиночества, вы меня понимаете? — О, да, да, конечно, — до сих пор не верящая своему счастью, девушка только и делала, что кивала, выражая полное согласие со словами торговца. Ненавязчиво вытолкнув Кохаку за пределы лавки, оружейник какое-то время глядел ей вслед, пытаясь понять, как такая миловидная особа, которой надлежало сидеть где-то в бедной лачуге обычного пахаря или углекопа и рожать детей своему мужу, забрела в одиночку в опасный Киото. Державшаяся с достоинством, проявившая в момент разговора силу неукротимого духа, Кохаку с ее пламенно-чистой душой, будто закаленной в кузнице, была слишком странна для этой эпохи. Она олицетворяла собой перемены, которые вскоре грозились перекинуться на все общество великой Японии, стоявшей на краю разлома в новое будущее. Женщина, стремившаяся ни в чем не уступать мужчине, была не редкостью, но женщина, умело маскировавшая начало Ян в своей крови, умевшая быть несгибаемой при любых обстоятельствах и мнимо покорной от случая к случаю, несомненно, заслуживала уважения. Одновременно с тем Кохаку была наглядным примером того, как, не повинуясь первоначальной судьбе, человек двигался вперед в смутное время, смея надеяться лишь на себя одного и если и обзаводиться спутниками, то лишь на краткий миг, как это было с Синсенгуми. Без сожалений бросить Новое ополчение в трудную минуту и продолжить дальше свой хладнокровный путь, полный страданий и неиспитой чаши боли — таким виделся удел Сандзё в глазах оружейника, слишком хорошо знавшего ее старшего брата, чтобы иметь полное право с чистой совестью пророчить страшное грядущее самой Кохаку. Сама девушка даже не заботилась о подобных глубокомысленных размышлениях. Она была весела, неизменно учтива с окружающими и не скрывала своей благосклонности к Мибуро, которых по-прежнему люто ненавидели в Киото вопреки успешному изгнанию из столицы выходцев из Тёсю-хан* и множеству других не менее значимых перед гражданами заслуг. Увидев, с каким оживлением она затеяла беседу с одним из воинов Синсенгуми, оружейник покачал головой и удалился вглубь своего укромного обиталища, на ходу вытирая несуществующий хладный пот с широкого лба. Отныне и вовеки связываться с семьей Сандзё у него не возникало ни малейшего желания; вялое и апатичное житейское спокойствие было милее его сердцу, нежели бурное течение вышедшей из берегов реки, которую буквально через каких-то четыре года в народе окрестили войной Босин. ----- * В изгнании Тёсю-хан из Киото участвовали как члены клана Айдзу, так и Синсенгуми. Это значимое событие началось 18 августа 1863 года, когда Росигуми во главе с Серидзавой Камо прибыли во дворец, чтобы охранять его в случае необходимости. В тот же день Росигуми было дано новое название — Синсенгуми, под которым отряд и вошел в японскую историю.