Учитель

Если ты думаешь, ты меняешься. Если ты способен адаптироваться, ты способен излечить даже самые застарелые раны. Если ты умеешь задавать нестандартные вопросы, ты не будешь принимать всё, как должное, ты будешь трансформировать реальность вокруг себя — и себя тоже. Ты раз за разом задаёшь себе вопрос: чем ты отличаешься от других людей, почему ты приносишь всем только вред и боль, почему ты не имеешь право на счастье и нормальные человеческие отношения? Как могли заблуждаться все люди, говорящие тебе, что ты им дорог? И в конце концов ты понимаешь, что тебе больше недостаточно ответов, которые давали тебе в детстве: что ты хуже других, что ты странный, что ты всё делаешь не так, что ты приносишь всем только горе — и лучше бы тебя и не было. Потому что у тебя есть много времени на то, чтобы подумать об этом. И медленно-медленно ты перерастаешь стену ответов, которые на самом деле не ответы. Они — эмоционально окрашенные фразы от людей, которые боялись тебя, боялись твоей прорывающейся магии. Уставшие люди, которые просто хотели, чтобы в их жизни было проблемой меньше. Но это не значит, что ты по умолчанию был и остаёшься проблемой. Для кого-то ты мог быть сияющей звездой, счастьем, радостью. Люди, которые находятся рядом с тобой в детстве, не всегда знают тебя лучше других. Они думают, что знают тебя насквозь, а ты веришь им, потому что тебе кажется, что есть вопросы, которые взрослые знают лучше тебя. Но теперь ты взрослый. И ты понимаешь, что ты ничего не знаешь — и всё же ты предполагаешь, что другие — знали. Но они не знали. И ты вдруг чётко понимаешь это. И остаёшься перед чистым листом своей жизни, шесть лет проведя в старой избушке в самой глубине леса. И начинаешь набрасывать первый карандашный эскиз, не опираясь больше на мысли о том, что ты такое. Ты тасуешь воспоминания, вынимая те, которые раньше почему-то не складывались в такую привычную картину мира. Ты делаешь это не для себя, а ради человека, который не заслужил такого обращения от тебя шесть лет назад, но тебе тогда нечего было ему предложить, кроме сгорающей под постоянным гнётом вины и стыда личности. Но и для себя тоже — для человека, который не заслужил такой жизни. И не заслужил такой концовки. Не для того человека, с которым ты был знаком, которого, как ты думал, ты знал. А для того, которого знали все вокруг. Ты думал, что они заблуждаются. Ты думал, что тебя нельзя так сильно любить, это невозможно, потому что ты хуже всех на свете. Но ты садишься на крыльцо и вспоминаешь — не то, как ты ошибся в таком простом уравнении на лекции однажды. А то, как тебя хвалили всё это время, пока ты думал, что ты ошибся тогда на лекции — и это непростительно. Не то, как ты мотался в токсичных отношениях невзаимной влюблённости, как сырая тряпка на ветру, а как много было хорошего вне их — как много появилось верных друзей и добрых собеседников. Не то, в какие неприятности ты попадал — а то, как ты не только выходил из них, но и выводил из них других. Принимая лидерство без вопросов и возражений, а потом передавая его, словно оно сейчас не сидело идеально на твоей голове золотым венцом, а было тебе не по рангу. Не то, как ты отказался от возможностей, потому что считал, что ты не сможешь это сделать, а потом устранил себя в самую глубинку, в Крумберри, да ещё и, извинившись, попросился жить в заброшенной избушке — а то, как тебе аплодировали ученики высшей школы, у которых ты один месяц заменял их учителя, того, который был достоин. Не того, как ты был виноват целиком в том, что ты не удержал от петли ту бедную девочку — а того, как она сказала «Вы единственный человек, который меня, мне кажется, слышит во всём мире». Иногда ты не можешь спасти всех, но когда ты пытаешься, это уже лучше, чем ничего не делать. Иногда это тоже немного спасение. Он считал, что недостаточно понимает Чална, недостаточно сил ему отдаёт, не помогает ему и провоцирует конфликт, который мог бы предотвратить — но обнаружил в себе только огромное количество сдержанного гнева на него, потому что тот вёл себя с Шевальди непростительно и некрасиво, и этого не должно было случиться и больше не повторится. Он считал, что обманом «украл» Шики в свои ученики, что подошёл к нему просто в неподходящее время, когда у ребёнка были проблемы и внутренний раскол, и он мог пойти за любым взрослым — но Шики не был ребёнком, и он был достаточно умён и понимал ситуацию. И даже если бы Шики ошибся в выборе в своё время, никто не смог бы изображать из себя такого обаятельного и невероятного человека все двадцать четыре часа в сутки, и Шевальди бы не смог тоже. Он вспомнил взгляд, которым Шики всегда смотрел на него — расплывающаяся лазурь радужки, как тающее мороженое. Они везде ходили рядом — ближе, чем требовалось. Они долго молча сидели на крыльце рядом. Они задерживали прикосновения и понимали друг друга, как настроенные на одну волну. И даже когда ругались, всё равно оставались вместе. Потребовалось шесть лет для того, чтобы не просто успокоиться, но и услышать себя. Чтобы увидеть себя таким, какой он есть. И чтобы увидеть все отношения, которые у него были, как настоящие отношения, в которых он на самом деле присутствовал, а не обманывал всех, искусно притворяясь кем-то лучше, чем он был на самом деле. И раньше он сказал бы себе, что он просто идиот, раз это потребовало так много времени. Но сейчас сказал себе — ты не глуп, тебе было просто очень плохо. Но так чудесно, что ты оттуда выбрался! Собраться оказалось проще, чем ему казалось. Забрать захотелось только несколько вещей: красивую банку с остатками кофе, маленькую деревянную куклу, которую когда-то выточил ему Шики из упавшего дерева, тёплый плед, согревающий его долгими ночами. А в остальном — пусть избушка послужит кому-то другому. Человеку, которому некуда будет пойти. Люди меняются за шесть лет. И это совершенно нормально — наверняка изменился и Шики. Наверняка он выбрал Чална — иногда Шевальди казалось, что он почти видит эти странные тёмные заинтересованные взгляды, которые Чалн кидал на своего несостоявшегося ученика. Но что теперь поделаешь — Шевальди, выходя из леса, позволил тёмной ревности, смешанной с яростью, пройти через себя и выдохнуть. Что поделать. Не будет же Шики ждать его шесть лет. Но Шевальди хотел увидеть его. И извиниться. Они стояли на углу. Так близко, что чёрная ткань плаща Шики касалась развевающегося алого плаща Чална. Шики подрос, но не отрастил волосы в хвост, как когда-то хотел. Как у тебя вечно этот плащ-то вьётся, никакого ветра же нет, отстранённо подумал Шевальди, застыв на другом конце улицы. Он вдруг почувствовал, как давно он не спал. Как давно не ел. Что вокруг уже слишком холодно для его обуви. Чалн привычным жестом протянул свои тонкие сухие пальцы к щеке Шики — казалось, он протягивает их вечность, словно всё время мира замедлилось и загустело, и всё вокруг быстро начало темнеть, и Шевальди подумал — разве начинается дождь? А потом понял, что темнеет у него в глазах, и он медленно рушится из всей своей уверенности, что он это переживёт. И рушится в принципе, и, кажется, отключа — Тш. Не говори, пожалуйста. Тебе нужно сохранять силы. Шевальди с трудом приподнял руку — и её тут же бережно подхватили, и знакомые пальцы скользнули между его пальцами таким привычным жестом — они всегда переплетали пальцы вместо объятий. Он не открывал глаза, но слёзы всё равно потекли потоками, такими густыми и полнокровными, словно он не был обезвожен до предела. — Прости, — сказал он с трудом. — Я не хотел… — Тшшш. — Я не хотел тебя оставлять. — Тихо. — Я не хоте… Шевальди распахнул глаза. Глаза Шики, который целовал его, были закрыты. — Но ты… И Чалн… Лицо Шики было так близко. Оно было таким совершенным, ещё совершенней, чем Шевальди помнил. Шики моргнул. — Что? — спросил он и нахмурился. — Ты что, головой стукнулся, когда падал? Где болит? — Ты и Чалн… Я видел, как он протянул к тебе руку, и… — И пальцев потом бы не собрал, если бы я не услышал звук падения, не увидел тебя, спустя шесть лет, знаешь ли, и не потерял к нему весь интерес, — буднично ответил Шики. — Тебя серьёзно беспокоило, что я и ЧАЛН?! Я ждал тебя шесть лет, идиот, а ты считал, что я — с ЧАЛНОМ?! Где ты был, ёбана мать, учитель года? — Ну, просто ты же выпустился в результате у него… Может, между вами… Шики тяжело вздохнул. — Послушай сюда. Я не выпустился. Я работаю сторожем. В городе. У меня так и нет специальности. Иногда выращиваю кабачки на фермах, подрабатываю — знаешь ли, очень успокаивает, природа, птички. Веду с тобой долгие насыщенные беседы. Сижу на крыльце один вечером, как мы с тобой сидели. Просто надеюсь на то, что ты жив. Думаю о том, что было бы, если бы я признался раньше — смог бы ты так просто развернуться и свалить, если бы я повис на тебе и не отпускал? Много таких, знаешь ли, будничных вещей. Как у всех. — Мне так жаль… — У тебя будет время, чтобы объяснить, насколько, потому что теперь я тебя, пожалуй, никуда не отпущу, — Шики мрачно осмотрел его. — Чем ты питался, господи. Где ты жил. — Питался почти ничем, — признал Шевальди. — Жил в лесу. В избе… Шики снова моргнул. — Ты. Жил. В избе. В лесу. Шесть лет? Один? — Ну, да… — И почти ничего не ел? — Ну, у меня не было денег, и я… — О, дай мне терпения. Я свернул бы тебе шею. Но мне тебе ещё экзамены сдавать через месяц. В который ты будешь отъедаться и спать в нормальной кровати. — Но у меня всё ещё нет де… — В моей, — закончил Шики. И посмотрел на него. Выразительно. Шевальди подавился словами. Посмотрел на Шики. На их сплетённые пальцы. На комнату, на стене в которой висел огромный портрет Шевальди. На Шики снова. И зарыдал. Шики обнял его бережно и крепко. — Да ладно тебе, — сказал он с непередаваемой нежностью. — Ну не нравится тебе кровать, так, если хочешь, спи на полу. Просто вместе со мной. Хорошо? — Хорошо, — сказал Шевальди и снова захлебнулся в плаче. — Х-хорошо.