Учитель

Это было в начале сентября, давным-давно. Шевальди шёл вдоль берега и увидел этих двоих на берегу. Это было моментальное воспоминание, такое короткое, но впечатавшееся в его память гравюрой — Франц, размахивая руками, что-то громко говорит и смеётся, такой яркий, молодой, красивый (каким никогда не будет он, Шевальди), а Шики сидит у ног Франца на песке и медленно чистит гранат. Шики тогда был совсем обрит, с белоснежным ёжиком волос, и его руки так медленно и нежно отгибали жёсткую кожу граната, а по бледным пальцам тёк яркий сок, капая на песок и — совсем немного — на мантию Шики. Слизать этот сок с его пальцев, подумал Шевальди затуманившимся рассудком, торопясь от этой почти интимной сцены в тишину своего жилища. Медленно облизывать каждый его палец, у него иногда такие милые синеватые пятна в основании ногтя, а сами пальцы чуть узловатые, подрагивающие постоянным мелким тремором. Шевальди никогда до этого не ловил себя на таких мыслях, особенно по отношению к ученикам, которые ещё и его младше, так что совершенно потерялся в тот момент. Конечно, он выделял Шики — все выделяли Шики из толпы, невозможно же было смотреть хоть на кого-то, кроме него, он был нереально красив и владел магией слова так невероятно, что его хотелось слушать часами. Шевальди был заворожен им с первого момента, как увидел, но никогда не проявлял это: он сам знал, что портит всё, к чему прикасается, и уж точно не стал бы трогать ничего, принадлежащее Чалну — у них была слишком давняя история. Но он всегда видел Шики. Видел его в любой толпе, в любом нагромождении людей. Выделял его фигуру так, словно Шики был создан из другого материала, сияющий и полупрозрачный. Однажды они стояли друг за другом в очереди. И Шевальди почти чувствовал запах Шики, видел его шею так близко, что мог бы дотронуться до неё пальцем. Всё это время он почти не дышал. Пальцем. Или языком. Но до этого момента с гранатом он правда не понимал. Не понимал, насколько сильно он хочет Шики себе. Целиком. Во всех смыслах. А после этого — делал вид, что не понимает сам себя. Потому что так было проще, безопаснее. Всё равно рано или поздно даже до Франца дошло бы, какое Шики сокровище. Или Чалн, косо глядящий на своего гиперталантливого ученика, забрал бы его себе. Или кто-то ещё из миллиардов тысяч людей — может, кто-то, кто больше подходит ему по уровню, возрасту, красоте или… — Ах! — застонал под ним Шики, и Шевальди сглотнул; от этого сбитого дыхания и коротких стонов у него абсолютно переставала соображать голова. Шевальди постарался собраться и начать двигаться, как Шики застонал его имя — и он снова потерялся, глядя на это раскрасневшееся лицо со зрачками величиной с озёра, приоткрытый рот, припухший и покрасневший от долгих поцелуев, яркую полоску румянца. — Да господи боже мой, — выдохнул Шевальди и с трудом собрался, вбиваясь внутрь, в Шики, который каждой мышцей обнимал его вставший член и принимал так глубоко, как было нужно — и вскрикивал от наслаждения от каждого движения. Шевальди знал все его реакции, абсолютно все — и всё равно не мог наесться им, донаслаждаться им. Ему постоянно хотелось ещё и ещё. Как только Шики заходил домой, Шевальди набрасывался на него и чаще всего не давал ему даже нормально раздеться — раздевал сам ровно настолько, насколько требовалось для чистого минимума. И после пытался, но не мог остановиться. Шики был настолько влюблённым, настолько поддатливым, послушным… Его тонкое тело так поддавалось всем прикосновениям, так моментально реагировало, что остановиться было просто невозможно. Шевальди пропал на нём, опьянел им, дышал, казалось, только через их поцелуи и прикосновения, никак не мог успокоиться, пока Шики не откидывался на подушки или не сползал по дверному косяку хотя бы дважды за день — а лучше чаще. Самым тяжёлым было утро. Шики просыпался медленно, а тело его — быстрее. И невозможно было не навалиться на него и не начать целовать его непроснувшуюся кожу, тёплую и мягкую со сна, полную какой-то манящей подкожной прохлады. Он был как змей, как оголённый ёж, худой, как заяц зимой — и к его бледности и многочисленных шрамах Шевальди тянуло, словно магнитом. Если укусить кожу на тонкой шее, та краснела самую малость, идеально, становилась цвета зацелованных губ, а после темнела и оставалась на Шики печатью его, Шевальди, на весь день, чтобы все знали, что Шики — его, только его. А если в процессе держать руки Шики и не давать ему двигаться… Ммм, это был особый сорт наслаждения. Иногда Шевальди просто связывал эти бледные запястья и долго, долго-долго дразнил Шики языком, обводя его ушную раковину, медленно спускаясь вниз, чуть прикусывая кожу на животе — и только потом, после долгих стонов и немногочисленных ругательств, обхватывая губами член. Опьяняло не только тело, запах, движения, но и реакции. То, как Шики очевидно плыл от прикосновений, ахал даже от объятий, доверчиво прижимался, запрокидывал голову… Как моментально он возбуждался, когда Шевальди просто подходил и смотрел на него долгим взглядом, а потом медленно проводил по его шее пальцем. Это ощущение власти, которую доверчиво вручил ему другой человек. Это вожделение между ними, тянущее их друг к другу, как магнитом. Если они были в одной комнате несколько часов, напряжение начинало нарастать, и рано или поздно член Шики оказывался во рту Шевальди — или наоборот, или одновременно. Они просто не могли остановиться, хотя жили друг с другом уже больше года. Шевальди посмотрел на Шики, дрожащего от вожделения под ним и вокруг него. И вспомнил те пальцы на гравюре памяти, раскрывающие гранат для Франца, словно обнажающие сердце, обнажающие плещущую соком любовь Шики к Францу. Теперь он, Шевальди, очищал гранаты для Шики каждый день, каждую секунду — они тонули в гранатовом соке, влажном, как поцелуи, как их долгие-долгие поцелуи, как их парные нетерпеливые стоны и попытки быть друг к другу ближе, ближе, а потом — ещё ближе, если можно, толчками, прикосновениями, поцелуями, долгим и мучительно, болезненно насыщающим сексом. — Шики… — прошептал Шевальди. — Шики. О, господи. Оргазм накрыл его с головой, заставил всё его тело задрожать, как вечный тремор рук Шики. Он словно сам был в его руках — его сердце было в руках Шики, кровоточащее, пульсирующее множеством острых многогранных влюблённостей в одного и того же человека. Как гранат.