Мы ещё живые

Сквозь приоткрытые оконные створки в маленькую кухню просачивалась весна. За домом цвели магнолии, раннее утро сладко пахло раскрывшимися розовыми бутонами, цветочная сладость смешивалась со свежим запахом весеннего морского бриза, коричных булочек из соседской пекарни и терпким ароматом свежезаваренного крепкого чая. После утренней разминки приятно ныли мышцы живота, на столе остывал завтрак на двоих — ещё тёплые вафли с мёдом, и на душе было как-то непоколебимо спокойно. Из этого задумчивого спокойствия даже письмо из столицы не могло вывести. Леви отложил бумагу, поняв, что бездумно смотрит в текст. Армин писал о своей свадьбе, о том, что Жан набрался решимости сделать предложение Микасе и та, внезапно, не отказала, о делах в столице и за её пределами, но сосредоточиться на чужих судьбах не получалось. Леви вспомнил, как в самом начале переезда опасался, что на новом месте его опять начнут доставать визитами, но стоило Армину убедиться, что бывший капитан при деле — и все тревожащие контакты с прошлыми знакомыми начали умещаться в одно письмо раз в месяц-другой. Лёгкий сквозняк шевелил занавески, и Леви посмотрел в окно: солнце только встало, улица была пустая и светлая, и ему было совершенно не интересно, чем живёт столица. Он прислушался, гадая, проснулся Эрен или ещё нет и в два глотка допил чай. Они жили в порту Хоуп второй год. Летом изнывали от жары. Прятались от неё в прохладе чайного магазина, который Леви держал больше от скуки, чем для прибыли, старались не выходить в полуденное пекло. Целовались, перегнувшись через стойку, не боясь быть застуканными внезапным посетителем — в сиесту звякнуть дверным колокольчиком могли только редкие туристы. Второй этаж дома за день полностью прогревался, поэтому ложились далеко за полночь, но простыни всё равно были тёплыми. Как и Эрен, не выпускающий Леви из рук. Летняя ночь сгущалась вокруг топлёным молоком, и оба быстро засыпали, откладывая жажду друг друга на свежее, прохладное утро. Одним таким утром Леви как-то не удержался и разложил сонного Эрена на подушках, предварительно обездвижив, и потом долго думал. Было неплохо, и только. Возможно, не раздвигай он сам ноги уже полгода, то понравилось бы ещё больше, но Эрен уже успел приучить его к ласке, показал чувственную прелесть долгих прелюдий и бережную отчаянную страсть. Равнодушный к боли Леви сделал выводы и, пока вталкивался в горячее послушное тело, льнущее к рукам, вместо собственного удовольствия думал только о том, как бы эту боль случайно не причинить, на этом навсегда закрыв для себя тему постельных предпочтений. Осенью страдали от дождей. Страдал, в основном, Леви: связки срослись плохо и в прошлом году затяжной влажной осенью нога воспалилась так, что одно время грозило инвалидное кресло. Эрен грел в горячих ладонях его распухшее колено и тоже страдал: он ненавидел белые стены больниц и устойчивый запах лекарств, иногда ему беспричинно становилось дурно в просторных коридорах, но он упрямо таскался в городской госпиталь, подставляя крепкое плечо и сильные уверенные руки каждый раз как приходилось вставать с койки. Когда воспаление спало и всё обошлось — оба вздохнули с облегчением. Зима на побережье была тёплая и мягкая. И хлопотная — именно на зиму приходился пик продаж, Эрен торчал за прилавком с утра до позднего вечера, Леви занимался договорами, графиком поставок и прочей бумажной волокитой, а когда от букв рябило в глазах — с непонятным мазохизмом смотрел, как улыбчивые и румяные с мороза посетительницы безуспешно строят Эрену глазки. Весна в прошлом году выдалась беспокойная. Именно весной на кладбище разведкорпуса поставили статую Эрвина, и Леви увидел фото, которое разбередило притихшую было тоску. Конечно, он не удержался, сорвался с места, хотел собственными глазами увидеть Эрвина, раскинувшего руки, будто обнимая весь мир, а за краем его плаща — зелёные склоны, усыпанные белыми табличками могил. Вместо стен проложили железную дорогу, тремя кругами опоясывающую столицу, и доехал он без проблем. Идти от станции тоже было недалеко, и он дошёл. Увидел. И едва не сдох от удушливой тоски прямо там, у входа. Обратно вернулся поздно ночью, тихонько прошёл на кухню, не раздеваясь, понадеявшись, что Эрен уже спит, упал в любимое кресло совершенно без сил. Выживший, но не совсем живой. Эрен не спал, услышал и пришёл. Опустился на колени у ног, обнял за пояс обеими руками, вжался лицом в живот, не говоря ни слова. Леви тогда тоже промолчал, но нашёл в себе сил положить ладонь ему на макушку. Не представлял, как сказать, что и вернулся-то только потому, что знал — его ждут. Наверху скрипнули половицы, и Леви отвлёкся от воспоминаний, повернулся, встречая взглядом сонные зелёные глаза. Эрен почти не изменился — всё так же плохо спал, тихо говорил и почти не улыбался. Разве что взгляд стал другим — вместо былой пустоты и отрешённости в тени ресниц притаилась серьёзная сосредоточенность и задумчивость. — Доброе утро, — у него был всё такой же хрипловатый с утра голос, и Леви почти улыбнулся, когда в груди дрогнуло сердце, отзываясь. Эрен подошёл ближе, но за стол садиться не стал. Опустился на пол у его ног, совсем как прошлой весной, обнял за пояс и затих. — Эрен? — Ты никуда не уезжаешь? — невнятно пробормотал Эрен, сильнее вжимаясь в крепкий живот. — У тебя просто лицо… Почти как тогда. И добавил совсем уж тихо, Леви едва расслышал: — Я так тебя люблю. Губы тронула робкая, но очень настоящая улыбка. Кажется, именно этим утром Леви знал, что ответить. Он поддел жёсткими пальцами упрямый подбородок, вынуждая поднять голову — мог заставить силой, но Эрен подчинился сам — и впервые в своей жизни уверенно сказал: — Я тебя тоже. И постарался не умереть от счастья, когда увидел, как в распахнувшихся ярких глазах разгорается голодное живое пламя.