take me home

Состояние Эша ухудшается так стремительно, что невозможно понять, на каких силах он держался раньше. Линкс говорит, что ему нужно было закончить со всеми делами, объясняет, что так работает его организм. Джессика не уверена, верит ли ему. Она чувствует себя потерянной. Она не может понять, как он может так легко отказываться от жизни после всего, что они все пережили, после долгожданной победы и обретенной свободы, она не понимает, как кто-то вообще может так легко смириться со смертью, и от этой разницы в отношении ее желудок сводит болью и на языке появляется десятки предложений и обвинений, о которых она непременно пожалеет, если позволит им обрести голос. Даже в ожидании смерти Эш не теряет своей гордости, не просит помощи. Джессика думает, что настоящая сила не должна быть похожа на это, так могут умирать на войне за самое дорогое — пусть и со страхом, но не сутуля плечи, с достоинством отважного человека, готового встретить смерть за другого, ради него. Подобное увядание подростка едва ли можно назвать достойным, его бесстрашие перед смертью оставляет безмолвными не от восторга, но от осознания, насколько ему собственная жизнь, отвоеванная в совместном сражении, вдруг безразлична. Джессика не понимает, почему из всех людей именно он — тот, кто так просто сдается, почему он позволяет себе стать заложником слабости, но признать ее за подростком — раскрыть собственные раны и дать жизнь страхам, глубоко похороненным, но только и ожидающим произнесенного вслух подтверждения. Он отказывается от любой помощи, обещает сбежать, если они обратятся к врачу, еще хоть один раз упомянут внутривенное вливание или еще хоть что-то, что могло бы помочь. Джессика знает, что он сделает это, даже если они согласятся со всеми его условиями. Слишком гордый, поверивший в свое назначение, он не захочет терять силы в окружении людей, уйдет раньше, чем смогут увидеть слабым, даже если убегать придется от людей, которые о нем искренне заботятся. Особенно — от них. Такой глупый, такой похожий на нее. Обещанный им месяц подходит к концу. Джессика не спит и среди ночи ловит его за руку, когда он бесшумно покидает свою комнату, движется к задней двери на слабых ногах. Она не рассказывает об этом Максу на следующее утро. Может, потому, что и сам он уже смертельно устал, подросток не вырывается, когда она ведет его обратно в комнату, не выпуская запястье из руки, и долго молчит, когда она спрашивает, действительно ли он хочет вернуться к бессмысленным скитаниям и умереть где-то на улице, в полном одиночестве. — Это моя судьба, — он находит ответ следующей ночью. — К черту судьбу. Линкс усмехается. Он перестает убегать, но не начинает бороться. Эш сдается, сдался в день, когда война закончилась, не отпустил ее тогда и теперь она, привязанная крепко к шее, утягивает его в никуда. Это ужасно, думать об этом и смотреть на него такого страшно и до невозможного горько, но Джессика не позволяет этой горечью влиять на ее отношение. Она стучится, проходя в комнату с тарелкой супа. Парень даже не смотрит в ее сторону. Майкл — единственный, кого он встречает с улыбкой. Он почти не разговаривает с Максом в последнее время. Она может понять его обиду, помнит чудовищный страх и крики, вырывающиеся из горла, когда проснулся с иглой в вене и капельницей над головой. Намного позже, после миллиона проклятий и вырванной из вены иглы, после того, как испачкал одеяло кровью и едва справился с дрожью, Эш поймал на себе ее обеспокоенный взгляд и отшутился, упомянув неприятный опыт в больнице. Джессика знает, что это намного больше, испуг в его глазах и отвращение — отражение чего-то куда страшнее, но она не думает, что готова знать, и не настаивает на вопросах. — Меня только недавно стошнило, не заставляй меня пробовать снова, — он шепчет устало, когда она присаживается на кровати. Бутылка воды, оставленная на тумбочке, с утра осталась нетронутой. Джессика смотрит на часы. Два часа дня. — Тебя тошнило четыре часа назад, — она рассказывает осторожно, — почему ты хотя бы не выпил воды? — Забыл. Я не буду есть. У меня болит голова, просто хочу поспать. — Выпей стакан воды, — она предлагает, — и попробуем поесть после того, как ты поспишь, давай. Женщина помогает подростку сесть, наливает в стакан воды из бутылки и передает ему в руки. Она смотрит на часы, на обои и тумбочку, полную книг, которые Эш просил принести одного из своих бывших подчиненных и перечитывает время от времени, лишь бы не смотреть на то, как его руки дрожат от тяжести стакана с водой. — Молодец, — Джессика забирает стакан из его рук, — хочешь обезболивающего для твоей головы? — Нет, спасибо, — отмахивается, отворачиваясь в другую сторону всем телом, — просто постараюсь уснуть. Джессика не покидает комнату, поправляет стопку книг, накрывает его дополнительным одеялом, отброшенным в сторону, и растирает круги на его спине, когда он тихо кашляет. Спустя несколько минут в комнату несмело заглядывает Майкл, держа в руках несколько книг со сказками, но Эш уже спит или хорошо притворяется. Она покидает комнату, подхватывает ребенка на руки и, с любовью целуя в лоб, просит не расстраиваться, обещает, что они проведут время вместе немного позже. Они говорят, что Эш заболел. Не могут ответить, когда сын осторожно спрашивает, как скоро ему станет лучше. Возможно, он не все понимает, но многое чувствует. Майкл тяжело переносит расстояние, появившееся внезапно между ними, и часто среди ночи его можно найти в постели подростка, крепко обнимающим его за живот или спящим у него на груди, с заплаканным лицом и крепко сжимающими чужую одежду руками, будто даже во сне он не перестает беспокоиться, что друг исчезнет. Она не ругает Линкса за то, что иногда он притворяется занятым или спящим, когда мальчик приходит к нему поиграть или почитать вместе книги, не представляя, как плохо тогда себя чувствует он сам, ставший причиной стольких пролитых слез ребенка. Эш нуждается в своем друге не меньше, и ей очень грустно смотреть, как он, попав в бесконечный цикл вины и боли, не может отыскать выход, не находя в себе сил окончательно его оттолкнуть или позволить быть рядом до самого конца, каждый день расстраивая своим состоянием и заставляя плакать. Джессика не видит между ними различий и не пытается стать судьей чужой боли — оба они всего лишь дети и оба ужасно мучаются. Следующим утром Линкс рано просыпается, и его рвет желчью до того, как он хотя бы успеет поесть. Джессика гладит его по спине, пока его тошнит, вытирает рот и пот со лба, помогает снова лечь. В этот день он почти не разговаривает, избегает даже взгляда. Подросток отворачивается на бок, и рука женщины снова находит его дрожащую спину, мягко гладит. — Майкл ненадолго уедет к моей сестре, — Джессика произносит шепотом, чувствуя, как на несколько долгих секунд его плечи напрягаются. Она надеется, что он тоже понимает. Эш молчит, — не засыпай пока, я принесу немного воды. Он не отвечает. Джессика встает со вздохом. — Скажите ему, что я снова отправился спасать мир, когда я умру, — Эш просит тихо, когда женщина почти покидает комнату, — пожалуйста? Я хочу побыть героем еще немного. — Ты не умрешь, — Джессика отвечает громко, не позволяя сомнению поселиться в сердце, но слова ее, от которых он легко отмахивается, как никогда слабы. Эш вздыхает. — Пожалуйста. — Перестань, — она просит. — Ты всегда будешь для него героем, — она все равно обещает. Герой. Слово, что исказило губы в горькой усмешке, когда услышал впервые, теперь очерчивает уголки слабой улыбки на его усталом лице. Джессике не нужно видеть, чтобы знать. Ее рука дрожит, когда она бесшумно закрывает за собой дверь. Спустя полчаса, когда она приносит ему немного воды, Эш просит, чтобы позвала Майкла. Джессика не комментирует его покрасневшие глаза. Мальчики проводят вместе целый день, и из комнаты часто доносится смех. Эш не позволяет улыбке слететь с лица ни на одну секунду, даже когда ему приходится отвернуться, чтобы скрыть то, как морщится от боли. Он обещает Майклу, что ему стало лучше — они вместе съедают тарелку каши, которую приносит в обед нежно улыбающаяся Джессика. Отвлекаясь на рассказы Эша, засматриваясь на указанные им картинки и интересные строчки в книгах, Майкл совсем не замечает, что ложка никогда не доходит до губ друга. Этой ночью Майкл ночует в комнате Линкса, а Джессика рыдает у Макса на плече под эхо веселого смеха детей, звучащего в голове. Утром Макс увозит Майкла. Спустя еще три дня Эш уже не может есть без посторонней помощи. Джессика проводит с ним каждую свободную минуту дня, начинает читать ему любимые книги вслух, когда у подростка не остается сил даже на чтение. Она перестает искать причины его мучительного самоубийства, отголоски обиды и злости покидают ее душу так скоро, что даже не замечает. Джессика не хочет продолжать спорить и просит Макса перестать с ним ссориться (она хочет, чтобы он хотя бы уходил мирно, зная, что никто не держит на него зла, окруженный теплыми одеялами и добрыми улыбками людей, любящих и заботящихся безвозмездно. Она молится, чтобы он жил). Та, кто раньше громко кричала, теперь просит всех о мире. Тот, кого называли опасным зверем, тот, кого не могли убить колотые раны и пули, теперь стремительно увядает у нее на руках, словно цветок, вырванный из земли с корнем. Джессика нежно убирает волосы с его лица, и желание, о котором даже не догадывалась, зарождается в груди с такой скоростью, что кажется, будто давно скрывалось незаметно в углу, ожидая, когда она будет готова признать и признаться. Наверное, так и есть. Она не спрашивает, не знает, какие слова подобрать и как попросить, поэтому только наклоняется ближе, прикасаясь губами ко лбу. Ресницы Эша дрожат перед тем, как открыться. Его глаза — погибающие вселенные. Джессике больно смотреть. — Можно? — Она все же спрашивает. Аслан кивает. Он не отводит от нее взгляда, рассматривает так, будто встретил после долгой разлуки. Этот взгляд — отражение того изучающего, которым наблюдал иногда в полном молчании, когда она дарила свою ласку Майклу, того, которому не могла найти объяснение. Она легко вспоминает десяток таких моментов, когда ее проявлению любви его внимательные глаза становились свидетелем. Сначала она ждала, что он посмеется над ее нежностью или, снова возомнив себя самым умным, упрекнет в неискренности. Иногда казалось, что он смотрел на что-то сквозь нее, терялся в мыслях, забывая дорогу обратно, настолько неестественно безучастным становился его взгляд. Она помнит, как пошутила, когда он не сводил с нее полного чего-то неизвестного взгляда с ее лица после того, как она опустилась на колени и нежно поцеловала сына в лоб и щеки перед ничем не отличным от других школьным днем. — Тебя тоже поцеловать? — Произнесла с усмешкой, приподнимая бровь. Эш не ответил, нахмурив брови и сморщив лицо так, будто услышал нечто неприятное, молчаливо вернулся в свою комнату. Тогда она тоже избегала правильных вопросов. И теперь то, о чем могла только догадываться, самой известной истиной открывается перед ее глазами. Джессика снова целует его в лоб и, шумно выдыхая, он прикрывает глаза. Эш, напоминает она себе печально, не знаком с материнской любовью. И, если руки Джессики с некоторых пор становятся немного нежнее и чаще — на плечах или макушке подростка, ни единая душа не может ее осудить. Ее любовь не лечит его душу, ребенку не становится лучше, и это ужасно жестоко. Ему становится проще, она часто замечает, как напряженные из-за невыносимой боли плечи расслабляются под ее нежными прикосновениями и лицо его становится светлее, когда она наклоняется, чтобы поцеловать его перед сном. Иногда этого недостаточно, и тяжелые тени не покидают его лицо, даже когда она с любовью массирует его виски, читает любимые книги вслух, позволяя спать у себя на коленях. Эш обещает, что ей не нужно больше сидеть рядом, всегда говорит, что женщине нужно вернуться к своей семье, но, сам, наверное, не осознавая, сжимает в слабых пальцах край ее рубашки. Этим вечером он долго кусает губы, озабоченный чем-то, с чем тяжело поделиться, и она терпеливо ждет. — Можно я расскажу тебе кое-что, о чем никому не говорил? — Он просит, не поднимая взгляда с ее наручных часов. Джессика не хочет знать, никогда не хотела. Произнесенные вслух, те слова обретут форму, силу, с которой не справиться слабых плечам, и ей больше некуда бежать, не осталось времени на избегание и постыдное откладывание вопросов, ответов и это пугающей правды. Она не может больше убегать от самой главной истины — ее огонь погас, то яростное пламя, потушенное грязью чужих прикосновений, так никогда и не загоралось снова. Джессика слаба. Признаться в этом самой себе невыносимо тяжело, и это главное ее сражение, которого так избегала. Узнавая себя в молодом бандите, различая ужасную слабость за его крепкими плечами, она притворялась, что не замечала. Не желала спрашивать, не хотела получать ответы. Джессика ужасно слаба, но сегодня в ее признании — сила. Та, что помогает расправить плечи, та, что помогает искрам загораться в груди, становится убежищем и для похожих на нее, таких сильных, но ослабевших детей. — Нет, — она берет его руки в свои, нежно гладит костлявые запястья, — расскажи мне все, с самого начала. Эш вдруг не может больше избегать взгляда, смотрит на нее так, будто видит впервые, будто раньше никогда не мог рассмотреть. Будто не смотрел. Она привыкла смотреть на него такими глазами, и это немного странно — быть той, кого отчаянно пытаются понять. Он долго молчит. Ей некуда спешить. — Это не самая приятная история, — он произносит тихо, позволяя отступить, оставляя выбор за ней, но Джессике больше незачем убегать. — Я хочу послушать. Эш часто повторяет, что ничего не чувствует. Джессика хотела бы поверить в эту ложь так же легко, как и он. Она не может — не с чужой разорванной грудью и смертельными ранами, ожидающими своего часа, не с болью в его глазах и с ужасами, о которых научился рассказывать без дрожи в голосе, но из-за которых до сих пор кричит по ночам, в тот момент, когда остается незащищенным. Может, потому, что видит это так отчетливо, она сдерживает даже слабое негодование и поступает так, как он просит, не перебивая и не споря. Иногда он приходит к неверным выводам, это немного удивительно и ужасно грустно — то, как сильно этот умный мальчик страдает из-за собственной боли — игнорируя очевидную правду, успокаивая себя не имеющими смысла рассуждениями, выдумывая изначально неверные истины, он позволяет своей ненависти грязным пятном растечься на воспоминаниях, стереть чужую доброту. Она почти не слышит об Эйджи. Возможно, это должно взволновать ее в первую очередь, но она почти не проводила время рядом с ними двумя раньше, знала о дружбе, но едва ли больше этого. Нежность, такая откровенная уязвимость в его голосе поражает. Рассказывая о леденящих кровь ужасах, на лице его появляется улыбка, когда он упоминает японца, когда думает о нем. Мальчик называет его ангелом. Не осознавая, а потому секундой позже смущаясь, он называет его своим солнцем. Джессика не может посмеяться, эти слова не вызывают даже улыбку. Не тогда, когда день за днем Эш стремительно увядает. Не тогда, когда поклялся никогда с ним больше не видеться. Джессика не может расстраивать его еще больше этой ночью, а потому обещает себе спросить завтра. Подросток говорит часами, но так никогда и не объясняет, почему решил навсегда попрощаться с самым дорогим ему человеком (он не называет Эйджи так, но ему и не нужно), и теперь, с яркими искрами, сверкающими время от времени в груди, она не боится задавать вопросы. Этим вечером они много плачут и подолгу молчат. Этой ночью Джессика не возвращается в комнату, не выпускает мальчика из рук, даже когда он, утомленный откровением, умиротворенно засыпает, ни разу не просыпаясь от кошмаров. Она это знает, потому что не засыпает сама. Не способна защитить от будущего, но может хотя бы этой ночью — один раз за всю его невыносимую жизнь — защитить от теней прошлого, от монстров, так никогда и не покинувших уголки его сознания, его мысли. Он с трудом просыпается следующим днем в два часа, и не съедает даже пяти ложек супа. Она оставляет его в покое до вечера. Джессика не знает, как начать разговор, поэтому перебирает книги, оставленные на тумбочке рядом с кроватью, листает страницы, отмеченные подростком разноцветными закладками, подаренными Майклом перед уходом.  — Что это такое? — Джессика с интересом рассматривает письмо, забытое подростком между страниц потрепанной книги. — Письмо от Эйджи. Он передал мне его перед тем, как вернулся на родину. Я не стал его читать тогда, боялся, что сделаю что-то глупое, например, побегу за ним, — Эш вздыхает, — из-за него я перестаю думать головой. — Думаю, все мы тогда верили, что ты полетишь вместе с ним, — она вспоминает, — ждали, что ты хотя бы придешь его проводить. Он не говорил, но, думаю, тоже ждал. — Я не настолько жестокий человек, — парень слабо смеется, качая головой, — в конце концов, я не принес Эйджи ничего, кроме боли. Бланка был прав, я и сам всегда это знал, просто притворялся, что не понимаю. Рядом с ним так легко позволить себе обмануться, — Эш улыбается, и Джессика с трудом сдерживает ярость, закипающую в груди, на него. За него, — Эйджи не существует для моего спасения, глупо было даже… — Глупость — это то, что ты сейчас говоришь, — она перебивает, с силой бросая книгу на тумбочку, — Бланка сказал? Что он вообще знает? Эйджи, вот кто может сказать тебе, что для него лучше и чего он хочет. Ты спросил у него, что он думает о твоем «спасении»? — Это не имеет значения, — он отмахивается, — Эйджи не такой, как я. Джессика не может сдержать досады, ее голос переходит на крик. Может, ей должно быть немного стыдно — избегая споров на повышенных тонах и не находя стоящим даже разговора многое из того, что раньше вывело бы из себя за считанные секунды, теперь она теряет сдержанность перед подростком, не понимающим сути собственных слов. Она обещала проводить его без обиды и с улыбкой, не хотела больше спорить. Теперь она чувствует себя глупо, так легко принимая его решение, но не спрашивая причин из-за собственных страхов, когда ни одна придуманная им причина никогда и не должна была становиться достойной. Не в таком возрасте, не после такой жизни. — Ты ведешь себя так, будто он какой-то неразумный ребенок, которого ты силой заставлял быть рядом, но разве ты не пытался отправить его обратно? Вспомни, что сам мне рассказывал, вспомни, как беспощадно отталкивал. Это всегда было его собственным решением, понимаешь, решением, которое он принял самостоятельно. Самостоятельно, Эш, потому что он хотел быть рядом. Конечно, он другой, но Эйджи знаком с весом оружия в руках, Эш, на его руках умирали, он стрелял в людей и готов был убивать — он бы убил за тебя. Желать его рядом — не эгоизм, но твой отказ от жизни — это самая отвратительная его форма. Возможно, ты думаешь, что умираешь сейчас ради него, ради его безопасной жизни, но даже не смей себя обманывать — твоя смерть принесет ему только горе, ту страшную боль, от которой ты так хочешь его защитить, — Джессика пораженно выдыхает, с трудом переводя дыхание, — может, ты действительно эгоист, может, именно поэтому ты и готов уйти так просто. Чтобы навсегда отобрать его у всего мира, чтобы оставить вечность тосковать по себе. — Конечно, это не так! — Потухшее пламя загорается на дне его изумрудных глаз, возвращая тень прежней рыси на осунувшемся лице, Эш наконец кричит, — я никогда не хотел, чтобы ему было больно! — Тогда почему? — Мне нельзя оставаться рядом с ним! То, что я больше не могу без него, только моя проблема, я не имею права снова подвергать его жизнь опасности ради спасения своей собственной. Я лучше умру, зная, что он там в безопасности, чем позволю еще хоть одной тени того мира упасть на его лицо, — он давится словами, сухо кашляет, — мы принадлежим разным мирам. Это все. Ему нет места в том аду, в котором живу я. — К чему вся эта чушь про разные миры? Очнись, Эш, мы не в сказке, жизнь нельзя просто разделить на черное и белое. Ваши различия не мешали вам раньше, в самые темные времена, так почему теперь это вдруг стало проблемой? — Я знал, что ты не поймешь, — он обессиленно опускает руки, отворачивается в сторону, — дело не в том, насколько мы с ним разные, просто в его мире никогда не будет мне места. Я живу во тьме, я — ее творение. Бланка сказал, что с первого взгляда знал, что я принадлежу этому миру, он уже тогда знал… — Бланка сказал? — Джессика громко смеется, — конечно, этот ублюдок сказал это, и ты решил ему поверить. Конечно, — она опускает руки на чужие дрожащие плечи, заставляет посмотреть в глаза, — Значит, с первого взгляда? Когда именно Бланка решил, что ты принадлежишь этому миру? Когда увидел впервые, сразу после того, как тебя изнасиловали? Или, может, когда ты задыхался у него на руках в вонючем мотеле и рыдал? Он ведь обнимал тебя тогда, обещал защитить! Тебе было всего четырнадцать, — Джессика горько плачет, — как он посмел вернуться, чтобы сказать тебе это? Как он посмел даже подумать об этом? Он должен был спасти тебя, этот чертов трус, он не лучше всех этих мерзких тварей. Эш пораженно замирает. — Не плачь из-за меня, — Он умоляет, протягивая к ее лицу дрожащие руки. — Кто это тогда сделает? Кто будет плакать за тебя, если сам ты себя так ненавидишь, глупый ребенок? Одно единственное слово заставляет его руки задрожать с новой силой. Джессика тяжело выдыхает. — Я понимаю, что ты не хочешь меня слушать и едва ли готов прислушаться, но, пожалуйста, поверь, Бланка не судья тебе, он не прав и даже не хороший человек. Ты ребенок, Эш, и мне плевать, насколько ты талантлив в своем деле, во сколько лет впервые убил и сколько крови на твоих руках, — Джессика сама не может сдержать дрожи, но берет руки подростка в свои, — ты тоже ребенок, Эш, ты никогда не должен был становиться частью этого мира. Ты ему не принадлежишь. Ни тогда, ни сейчас. В его глазах собираются слезы. — Я скажу это еще миллион раз, если это значит, что однажды ты поймешь, — Джессика отпускает его руки, но прижимает мальчика к груди, — ты не принадлежишь этому миру. Никогда не принадлежал. Ты не монстр, не чудовище. Ты заслуживаешь счастья, Эш, и ты заслуживаешь жизни. Пожалуйста, живи. — Я хочу, — Мальчик задыхается, с силой, которая, казалось, давно покинула его руки, крепко сжимает ее рубашку в руках. — Чего ты хочешь? — Я хочу увидеть Эйджи, — он плачет, с трудом выговаривая слова, — хочу услышать его голос. Позвони ему, позвони, позвони. — Конечно, — она обещает в ту же секунду, — но сначала тебе нужно успокоиться. Мы не хотим его напугать, верно? Давай, давай вместе перестанем плакать, выпьем немного воды и постараемся успокоиться, малыш, хорошо? Эш кивает так быстро, что у него кружится голова. — Я посмотрю, сколько времени сейчас в Японии, и тогда мы… — Шесть часов утра, — подросток шепчет, всхлипывая, — разница во времени с Нью-Йорком в 13 часов. — Конечно, ты это знаешь, — она улыбается, нежно целуя его в лоб, — подожди минуту, я налью тебе воды. Они почти забывают о письме. С небольшими перерывами во времени Джессика помогает подростку выпить стакан воды, и краем глаза замечает его брошенным на полу. Она опускает письмо в руки Аслана, когда тот окончательно успокаивается еще пол часа спустя, но он слабо качает головой и закрывает глаза. Джессика замечает дрожь его рук. — Мне прочитать его для тебя? — Пожалуйста. Джессика садится на чужую кровать и притягивает его немного ближе. Эш опускает голову на ее плечо, устраиваясь удобнее, но так и не открывает глаз. Джессика осторожно раскрывает письмо. Ее собственная рука немного дрожит, когда она держит билет на самолет. Джессика не спрашивает, не из-за него ли мальчик так испугался тогда, что не решился читать. В этот раз ей снова не страшно. Она уже знает ответ. — Эш, — она начинает мягко, — я очень переживаю, потому что не видел тебя и не знаю, в порядке ли ты. Она не торопится, иногда позволяет себе длинные паузы между предложениями, пока вытирает редкие слезы с лица мальчика. Ей казалось, что он тяжело перенесет чтение письма, но Эш снова удивляет — даже ставшая уже привычной дрожь покидает его худое тело, и на губах, полных трещин так же, как и его страдающая душа, расцветает улыбка. Никогда не видела их наедине, но это то, что с ним делает Эйджи, догадывается Джессика. — Моя душа всегда с тобой, — она дочитывает последнее предложение и замолкает, позволяя тишине наполнить комнату. Ее плечо немного намокло от чужих слез, но улыбка так и не покинула губы подростка. Он глубоко дышит, не реагирует, даже когда она оставляет на его лбу еще один нежный поцелуй. Макс тихо проходит в комнату несколько минут спустя. Не уверенный, что в этот раз смог бы подобрать верные слова, он простоял за дверью последний час. Взволнованный, он то сжимает, то разжимает руки у груди, не находя в себе смелости подойти ближе. — Спит, — Джессика шепчет, оборачиваясь к нему с улыбкой. Мужчина выдыхает. Напряжение покидает его плечи, когда он замечает расслабленное лицо ребенка и улыбку на его губах. Макс подходит немного ближе, сам улыбается, пока гладит его по голове. — Должно быть, ему снится очень хороший сон.