Хоть розой назови

Я не спрашиваю сколько у тебя денег, Не спрашиваю сколько мужей. Я вижу - ты боишься открытых окон И верхних этажей. (с)

- Знаешь, что больше всего ненавижу? Ричард курит в форточку, накинув только мою рубашку, рассеяно уставившись в темноту за окном. О, кто угодно был бы отправлен курить на кухню или на лестницу, но ему мне отчего-то совсем не хочется возражать. - В этом... Времени? - Уточняю я очевидное, и он терпеливо кивает. В сердце отдается теплом каждый его жест, каждое движение. Поворот головы, тонкие пальцы, просто видеть его, знать, что он жив, чувствовать прикосновение или, как сейчас, память о них, которая завтра расцветет синяками на бедрах и царапинами на спине, пусть - это будет приятное воспоминание. - Паспортную систему? - Предполагаю одно из самых неудобных нововведений, так мешающее теперь жить свободно, на что он, откинув упавшие на лицо волосы, вздыхает, выдыхает дым и согласно кивает: - И это тоже. Я называю еще и, о, сколько же оказывается вещей в этом круге мешающих жить нам обоим: медицинские карты, регистрационный контроль, визовый режим между странами... Но до того, о чем думает он, я так и не добираюсь. - Скажи. - Наконец сдаюсь я, улыбаясь ему с постели. Хочется запомнить, навсегда оставить в сердце: плавный жест, которым он подносит сигарету к губам, как затягивается, глядя на меня изучающе из под густых ресниц, как легко, пусть и совсем не радостно улыбнувшись, отводит взгляд, снова изучая густую темноту за окном. - Гребаннное совершеннолетие в двадцать четыре года. Кто вообще придумал, что четверть жизни, человек должен быть под опекой? Нет, понятно, государству так удобнее, хотя сомнительно, но все равно... Долбанная бюрократия, вспомнили, блядь, старые порядки! От резкого слова я морщусь, скривившись, тяну из памяти: разве раньше приходилось слышать от него подобное? Должно быть правильнее будет списать все на бурю чувств, только что бушевавшую здесь и на то, что все это крепко его мучает. - А как?... - Тут я и сам понимаю: он выглядит едва на двадцать, а значит, если у меня есть хоть бы лет пятнадцать, а то и больше на одном месте, то ему, вероятно, приходится уходить бросив все намного чаще. Рики, бедный мой мальчик. - Ты поэтому пошел на юридический? Менять устоявшиеся ход вещей законным путем? Разве не романтично звучит? Хорошая цель, но вот только за этот круг, за все эти годы, разве не осознал он, что ничего в этой стране, в этом мире, во всей Кэртиане не бывает законным путем и сдвинуть что-то в нужную сторону в одиночку почти невозможно? Рики качает головой, а я все ловлю и запоминаю каждое его движение, влюбляясь все сильнее, если сильнее еще возможно. По спине и рукам бегут мурашки от понимания: он мой, он со мной, это не сон, прекрасный сон, каких я видел бесчисленно, нет, все по-настоящему. И пусть он такой ласковый только сейчас, а завтра, кто знает что будет завтра, сейчас он здесь, а утро пусть вовсе не наступает. Докурив и вернувшись в постель, он тыкается мне в плечо лбом, и я заключаю его в крепкое объятие. Отбросив свою предыдущую мысль выдыхаю украдкой: теперь я почти уверен, что все будет хорошо, у нас все будет хорошо. - Нет, универ это опекуны настояли. Сдалась мне эта учеба. Он опускает голову, явно злясь - я чувствую, как он напряжен. Я уже видел его ярость сегодня, когда Ричард вошел и мы чуть не подрались. Дотронувшись до его головы чувствую такую желанную шелковую мягкость, чуть поглаживая, и снова его настроение меняется, нехитрой лаской он будто встревожен и, едва не вздрогнув, поднимает на меня настороженный взгляд. Мне кажется я знаю причину: память, боль об упущенном, мучает и его тоже. Час назад мы оба не были уверены в том, что случится дальше. Когда он пришел, буквально ворвался ко мне: разъяренный и одновременно растерянный, в его глазах горело желание убить меня, не меньше. Пришлось тогда перехватить инициативу и немного охладить его пыл, обездвижив крепким захватом, прижимая к стене. - Не надо меня убивать, Дикон. Если хочешь выместить злость так - давай. Если хочешь подраться, то я готов, только прошу тебя, выбери что-то одно. - С этими словами я отпускаю его, ощутимо оттолкнув от себя, давая тем самым путь его ярости и жду. Он выбирает: зло обнимает, вжимается, поцелуи грубые, но это больше не укусы - это желание получить и почувствовать, а не причинить вред. Он гладит меня ладонями по спине жадно, совершенно без нежности, но все же это больше не драка и не потасовка - его чувства ко мне, жаркие, кипучие ищут выход вполне конкретным образом. Наверное то, что я чувствую сейчас не слишком хорошо, но я рад, душа полнится ликованием, от того, что эта кипучая гамма чувств взаимна. На следующий день, вернувшись с пар, я застаю его сидящим у меня под дверью, прямо на полу, опустив голову со сгорбленными плечами - сначала я даже пугаюсь, но он говорит: ничего не произошло, просто в корпусе студентов все время шумно, а ему уже не выносим этот постоянный гвалт. - Не прогонишь? Думаю он и не допускал мысли о том, что я могу его не пустить и он прав - я с нежностью обнимаю его и уверяю, что он может остаться и приходить всегда, когда ему захочется. И вот уже совсем скоро мы действительно живем вместе: к кровати с другой стороны приставлена вторая тумбочка, стол завален его учебниками и конспектами, на окне - пепельница вечно полная окурков, а стул завешен одеждой. Ловлю себя на том, что мне нравится этот его уютный беспорядок вдруг образовавшийся комнате и даже если Ричарда нет и он не приходит ночевать, оставаясь на ночь в корпусе студентов или Леворукий знает где, я всегда могу протянуть руку, взять со спинки стула его рубашку и, утыкаясь в ворот, вдохнуть любимый запах, его запах. Через несколько месяцев тихого счастья я замечаю, что вместе с тем, мы совсем перестали гулять с ним до станции, проводить время за долгими разговорами, как было раньше, словом, делать все то, чего мне так хотелось: милый совместный быт, разговоры по душам... Наши с ним давно уже только ночи, о, прекрасные ночи, но только этого мне мало, значит, нужно как-то это исправлять. - Ты ведь свободен сегодня во второй половине дня? Мы могли бы устроить, ну знаешь, что-то вроде свидания. Дикон не сразу понимает чего я хочу, но поняв поспешно кивает: - Мне нужно в универ, потом - конечно. Что ж, мне тоже нужно сегодня и мы договариваемся встретиться после всех дел, но каково же наше, или же только мое, вот вопрос; удивление, когда мы понимаем, что идем в одну аудиторию. Меня поставили присутствовать в комиссии, на последней пересдачи отстающих, а он, очевидно, явился на пересдачу. Первые двое должников легко отвечают и уходят со своим законным зачетом, а Дикон берет билет и я вижу потемневшие его глаза и абсолютно пустой взгляд. - Смута конца круга Скал, правление лже-Ракана, становление новой династии Савиньяк. - Он читает вслух вопрос и голос его стихает на последних словах. По этому потерянному взгляду мне абсолютно ясно: даже если он знает, что нужно рассказывать, он этого не сделает, он просто не может. - Времени на подготовку у вас было предостаточно, отвечайте, не задерживайте комиссию, - торопит его экзаменатор, когда драматическая пауза фатально затягивается. То ли мне все еще удается делать откровенную чушь с серьезным лицом так, что этому трудно возразить, либо коллеги, даже проверяющий из отдела образования, все понимают, и на это недоразумение удобнее будет закрыть глаза, нарисовать студенту тройку и не портить себе статистику отчислением из-за не профильного предмета. Пока он стоит перед комиссией с совершенно пустым взглядом, я медленно но демонстративно смотрю один за одним разложенные билеты, пока не нахожу тот, что он точно знает, по крайней мере он точно был у меня на этих занятиях. Убедившись, что никто из преподавателей не желает меня призвать к порядку, я встаю, забрав из его рук тот билет, вкладываю другой. - Читайте, Рихард. И отвечайте, не задерживайте нас всех. С горем пополам, он отвечает кошкину Олларианскую революцию середины круга, получает свою тройку и сбегает, впрочем, дожидается меня у крыльца, как мы и условились утром. - Это могли быть вы... Это были вы? - Что? Когда? - Двести восемьдесят шестой, начало лета. - Я не понимаю... - "Надорские повстанцы были вынужденны отступить, но добытые лазутчиками сведения..." - тянет он будто читает главу из учебника. У меня нет слов ему ответить, но я вспоминаю так резко, что даже чувствую сырые острые камни подвала и мальчик, умирающий от ран, отдавший мне конверт. - Хоть бы в учебном заведении постыдились, - отчитывает кого-то старый профессор, а до меня не сразу доходит, что он говорит это нам, потому что я стоя вцепившись в плечи Дика, пристально вглядываясь в его глаза. - Эр Давенпорт, это не... Вы не поняли... - отстранившись, но не отпустив Ричарда зачем-то начинаю оправдываться я, но даже не успеваю додумать мысль: что он там подумал о нас, но судя по его реакции что-то очень непристойное. Дикон выворачивается из моих объятия, его взгляд пугающе презрительный скользит по мне и он быстрым шагом уходит. Я думал, что сегодня он не придет ночевать, что не увижу его еще несколько дней, но ошибся. Когда я возвращаюсь домой он сидит на кровати, собирая рюкзак. Заглянув в его лицо я ловлю себя на мысли, что он будто выпил сакотты, он будто совсем не здесь. - Дикон? Ричард поднимает голову, а я, подойдя, осторожно разворачиваю его лицо к свету: - Ты в порядке? Мотнув головой он пожимает плечом. - Мне нужно съездить в Аликанте на несколько дней. - К твоим... - Я показываю кавычки пальцами, - Родителям? Кивнув, он отворачивается и говорит глухо: - Поедешь со мной? Ты кэналлиец, вы поладите. - Он звучит как-то неуверенно, да и я не совсем понимаю зачем я там, что и спрашиваю у него. - Поедешь или нет? - Резко бросает Ричард, в мгновение вспыхнув злостью. Несколько даже оторопев я смотрю на него, но мне совсем не хочется расшатывать его и без того сегодня нервное состояние, что ж, Аликанте, так Аликанте, я обещаю поехать с ним. - Хорошо, Дик, конечно, если это будет удобно. Успокоившись также внезапно, как и разозлившись, он подается в мои объятия, пряча взгляд и я с готовностью его обнимаю. - Я все устрою. - Обещает он загадочно и повторяет, - Вы поладите.