Двадцать ноль семь

Я бы направил на тебя всё золото света, как это делали гениальные живописцы золотого века на своих полотнах, но мне не хватит и сотни лет для достижения такого уровня мастерства, ровно так же, как и не хватит таланта писательства, чтобы изложить, сколько жизни ты привнёс в моё существование. моему Другу.

      Шероховатые подушечки пальцев держат гладкую основу кисти, тонким концом делая несколько плавных движений, тем самым проявляя на холсте завитки волос на самой макушке, отдельно выглядывающих из гладких пшеничных прядей. Их оттенок, впрочем, был едва ли различим от не менее яркого, захватывающего главного героя картины, света.       Отложив инструменты, он вновь отходит к убранной поодаль книге, чей неплотный переплёт, расписанный всеми оттенками лета, – в точности описывающий своего хозяина, хранил внутри себя белоснежный лист бумаги. Аккуратно, стараясь в лишний раз не прикасаться, чтобы ненароком не повредить или испортить столь драгоценный предмет, он одним мизинцем – с первого раза открывает именно те страницы, где таился тот самый лист. Он выбивался из теплых оттенков пожелтевших страниц, единственным пасмурным летним днем на берегу, белой морской пеной, охватывающей горячий песок. В мыслях текст проносится намного быстрее, нежели взгляд цепляется за следующее слово, но он не может отказать себе в желании вновь и вновь любоваться этим почерком: маленькими буквами, которые к концу каждой строчки стремятся вниз.       И лучи заходящего солнца, столкнувшись с оконной рамой, падают на затейливый почерк: «от беззаботного юнца, в котором Вы породили чувства к искусству, и авантюрного юноши, вновь пробудившего их уже в тебе».       Сухие губы расплываются в самой искренней улыбке, в уголках черных глаз собираются морщинки, и взгляд опускается ниже - на финальные слова в правом углу: «Увидимся следующим летом, Друг!».