Каждому нужен хозяин

Джесси Пинкман любит свою жизнь (зачеркнуто: ненавидит). Джесси двадцать пять, Джесси все ещё не знает, что делает с жизнью, собой и моральными принципами, но продолжает плыть по течению, занимаясь тем, что действительно хорошо получается — Джесси варит мет. А потом заявляется какой-то мудак и говорит, что это отстойно: мешать продукт с перцем. И Пинкман хочет послать в жопу этого умника, если бы не тот факт, что теперь у того на руках был нихуёвый компромат. Вообще-то, этим мудаком был Уолтер мать его Уайт, её школьный учитель по химии, оказавшийся по случайности не в том месте и не в то время, а Джесси Пинкман — человек-катастрофа, проёбывающийся по всем пунктам от «маминой радости, папиной гордости» до «как съебать от агентов УБН во время рейда на мет-лабу, не спалившись перед бывшим химиком». Короче говоря, даже это нормально сделать не может. Джесси не привыкать быть беспомощным дерьмом, потому что, если бы природа хотела иного, она бы сделала Джессику Пинкман пацаном (упс, и тут проёб — но родители хотели пацана, и они родили младшего братика; целеустремлённость явно не передалась Джесси по наследству). Но она думает, что проблема именно в этом: отсутствие члена и яиц значительно усложняло жизнь в жестоком и бессердечном мире мужчин, но до встречи с мистером Уайтом она и не представляла, насколько этот мир ебанистичный — даже когда училась в школе, когда приём с ресничками не работал с оценками за контрольную и с поиском мотивации и самоуважение падало ниже плинтуса: мистер Уайт убивал словами, язвительно выведенными красными чернилами на полях теста, холодным безразличием. И никакие уговоры и слезные убеждения не работали. Ничего не работало. Не сработало и в этот раз, когда старый хрен приперся в тёткин дом с охренительно неожиданной и амбиционной идеей варить мет 100% чистоты. Джесси не может сказать ему «нет». И, вероятно, причина даже не в том, что отказать мистеру Уайту невозможно, а что Джесси — отзывчивая девчонка. Для наркобизнеса даже слишком отзывчивая и добрая. Спасает только воспитание улиц, потому как, не уйди она из родительского дома несколько лет назад, реальность бульдозером проехалась бы по ней, размазав по асфальту. Потому что такие, как Джесси Пинкман, только с виду кажутся спесивыми и диковатыми — от таких мамы просят своих деток держаться подальше. А она отдаёт всю мелочь бездомному у парковки супермаркета. Такая вот она, простая и где-то, может, недалёкая. Куда уж ей, когда рядом мистер-ёбаный-умник Уайт, знающий всё на свете и обещающий золотые горы. Только, пожалуйста, делай, что я говорю и не спорь. А Джесси и не спорит. Не спорит, даже когда заливает ванную кислотой: ну не было в магазине этого сраного пластика, ну простите, действовала по обстоятельствам. Но даже тут проебалась. Не каждый день Джесси приходится избавляться от трупа и держать в подвале заложника. Но на Уолтера Уайта не действовала даже эта отмазка. Сукамудак. Джесси глядит в зеркало в ванной съёмной квартиры — и не узнаёт себя. За последние недели всё стало таким непонятным, сумасшедшим и откровенно ебаным, что в голову сама собой лезет мысль: а ты хоть когда-то знала себя? Хоть с кем-то была собой? Кто ты такая, мать твою, Джесси Пинкман? И когда этому незнанию было положено начало? Было ли закономерным превращение мелкой наркобаронши в преступницу, выращивающую ядовитые бобы в плену мексикашек? Блядь, этот Гектор Саламанка до сих пор преследует её в кошмарах со своим ссаным звоночком. Поэтому она отключает дверной звонок, и тогда Джейн приходит к ней без стука. Говорят, люди, поражённые одним недугом, как никто понимают друг друга, может, поэтому ей так нравится Джейн Марголис. Это первая сильная эмоциональная привязка за долгие годы (пиздит, как дышит; над ней смеётся образ Хайзенберга). Как Джесси вычисляет в Джейн наркоманку, происходит так же интуитивно, как и секс после недели незамысловатого соседского флирта, супергеройских портретов и несчастливого обстоятельства с заглохшим двигателем в пустыне. Джесси глядит в зеркало, в зеркале отражается настоящая пацанка: размер груди — полуторка, роста небольшого, под глазами синяки, белки подёрнуты красными венками, она худая, некрасивая, только люминисцентно-голубые глаза и мягкие, всегда напряжённые губы делают весь этот жалкий образ похожим на щеночка, нуждающегося в хозяине. Никакой личности — только пластилин для лепки удобной, верной Джесси. (Да, мистер Уайт?) На Джесси всегда бесформенная одежда-оверсайз, шапки, скрывающие пышные волосы и делающие их менее заметными, татуировки, порой цветные пряди — Джесси не боится экспериментов. Не боится — и все тут. А чего бояться? С травки всегда можно соскочить, так почему бы не попробовать. Кокс из самой Мексики? Интересно. Если настоящий, то зависимости точно не будет. Так говорят старшие, а они врать не будут. Марки и колёса Джесси не торкают — бэд трипы не её формат, а они неизменно накатывают, когда она юзает таблетки и кислоту. Так что, Пинкман этим больше не занимается, попробовала — и хватит. Подала заявку в университет, дошла до полуфинала играючи, ловко миновав все преграды и конкурсы, чтобы в самый последний момент проебаться — проспать вступительные, проснувшись где-то на отшибе Альбукерке в объятьях своего угашенного дилера-парня; её первые серьёзные отношения всерьёз держатся на сексе и метамфетамине. Нет, ну вы пробовали трахаться под метом? Полный улёт. Пушка. Она даже не расстраивается по поводу университета. Всё равно бы завалила финальный экзамен. Просто, ну, это же Джесси Пинкман — чего с неё взять? Никогда не умела доводить дела до конца, никаких сраных амбиций. Сплошное разочарование. Неудачница. Так что, оно и к лучшему даже, лучше уж так, самостоятельно оценить ресурсы и силы и с достоинством уйти, чем столкнуться с критикой и позором, провалившись на глазах у всех. Почему-то, ей и в голову не приходит мысль, что попытаться стоит хотя бы потому, что никто в неё не верит. А мистер Уайт заливает ей именно об этом. Она ломается. Впрочем, как и всегда. Уолтер Уайт поправляет очки, щурится против полуденного раскалённого солнца, у него дурацкая причёска и не менее дурацкие усы (ей кажется, что нужно бы оставить что-то одно, но она не его толстожопая жёнушка, так что обходится только лёгким подъёбом), и когда они разбиваются в чертовом доме на колёсах посреди пустыни с маньяками на хвосте, она четко осознаёт своё место в этом жизненном цикле. Уолтер звонит жене, прощается с ней. Джесси не звонит никому. Некому. Джесси просто шаркает ножкой по горячему песку, поднимется в дом на колёсах. Но это повторяется второй раз — совершенно по-дурацки: аккумулятор разряжается, они с Уайтом снова срутся чуть ли не до драки, обещают друг другу закончить с этим дерьмом (и друг с другом, ведь Джесси — бесполезный кусок дерьма, она это уже вызубрила, как мантру), когда… телефон жрёт много роуминга за городом, и у них с Уайтом есть право на звонок приблизительно раз в пять часов, мистер Уайт отдаёт трубу в акте одолженного доверия. Тогда она могла бы позвонить Джейн. Но что бы тогда рассказала: про лабу, про пустыню, про учителя? Возможно, стоило сделать именно так. Стоило позвонить и сказать ей: «ты мне нравишься, я скоро сдохну, но если вдруг выживу, то хочу, чтобы ты была моей девушкой». Но Джейн ясно дала понять, что не ищет отношений и не влюбляется в соседок. Поэтому Пинкман звонит Тощему Питу и объясняет, как доехать в эти пустынные ебеня искать иголку в стоге сена, то есть фургон в окружении перекати-поле и высохших однообразных кустарников. Может, хоть раз сделает правильно. Может, хоть один раз, но этот сучий потрох похвалит её. Но впереди их ждёт только холодная ночь, которую нужно было пережить, и кровавые слюни, которые выплёвывает мистер Уайт, взвинчивая в напарнице острое, притупляющее гнев сочувствие. Она снова прощает — за грубые слова, за нервы и за разочарование в ней, — стоит ему чуточку сжалиться и стать слабее. Какая ошибка. Ночью и впрямь холодно пиздец как, не спасают ни одежды, ни одеяла, ни остатки кофе в термосе. Гений мистер Уайт решает прочитать лекцию о выживания и поиграть в бойскаутов, Джесси решительно не согласна, но сопротивление длится примерно минуту, хуй с ним, этого черта не переспоришь. К тому же, она видела этот способ выживания в каком-то фильме. — Раздеться, чтобы согреться. Пиздец, как логично. В ответ — многозначительный взгляд Уолтера, говорящий ей замолчать. И, чтобы доказать важность намерений, первым выбирается из-под одеяла — и раздевается. Бля, реально не шутил. На этот раз на нём не те дурацкие белые дедовские трусы, а нормальные, хлопковые среднестатистического мужика. — Уважуха, мистер Уайт, — отшучивается Джесси, стуча зубами о зубы. — В этот раз решил пощадить мои глаза. — Ты можешь не… — привычно, как аутист, запинается, затем изрекает на пафосе: — Можешь хоть раз отнестись к задаче серьёзно? Как ты заебал, думает Джесси. И мысль эта отражается на её лице так же, как бегущая текстовая строка на телесуфлёре. Мистер Уайт, кажется, этому — ожидаемо — осклабляется. И это было не так, как в первую после выпуска встречу — когда пришлось прыгать из окна в одном нижнем белье и столкнуться с удивлённым взглядом мистера Уайта (который, однако, совсем не смутил). В такой панике, как тогда, удивительно, что Джесси вообще не забыла натянуть лифчик. Игнорируя холодный, властный, не мигающий змеиный взгляд бывшего учителя химии, она послушно снимает кофту и бросает её в сторону. Расстёгивает широкие спортивные штаны и агрессивно стягивает вниз, вынимает одну ногу, трясет второй в попытке сбросить вещь. Тут же прошибает холодом ночной пустыни, кожа покрывается мурашками. — Это тупая, тупейшая идея, это не сра-аботает, пиздец, как хо-холодно! — Джесси себя обнимает, худые колени друг к другу сводит, дрожит. — Просто иди сюда. Голос — стальное лезвие. В темноте трейлера окуляры очков мистера Уайта отражают блики переносного фонарика в лабе, за окулярами — акулий взгляд, отсутствующее (так странно) дыхание. В нервном ожидании, электрическом воздухе, от которого можно было бы зарядить аккумулятор, они проводят ещё пять секунд прежде чем Пинкман в два резких шага прильнёт к голой горячей коже бывшего учителя, они накроются одеялом и свернутся калачиком в тесных объятьях, потому что никакие шубы не спасут от холода так, как спасут температуры тел. Руки мистера Уайта совсем не такие, какими она представляла. То есть, думала, то есть, предполагала — блять, короче, они довольно мягкие и не грубые для его возраста, горячие, чуть шершавые от химии, но это не руки рабочего или, там, торчка с влажными ладошками. Нихуя из этого, даже несмотря на прошедшую биопсию. Она обнимает его поперёк лопаток, жмётся вплотную, как к единственному источнику тепла, защиты, островку безопасности. — Джесси… — она слышит его голос, тихий, глухой, дрогнувший. — Если ты не прекратишь елозить, я… — запинается. Пинкман голову поднимает, всматривается через сумрак в лицо мистера Уайта, пытаясь уловить нотки чужого настроение своей феноменальной эмпатичностью, совершенно глухой к наебалову со стороны близких. Но сейчас, когда они обнажены — в буквальном смысле, — пиздёж как будто бы невозможен. Но у Джесси, как обычно, включаются защиты: — Отшлёпаете меня? — Доканчивает за него угрозу. — Что? — Шутка. Реакция Уолтера Уайта бесценна. Джесси жалеет, что скрытая камера не снимает его ошеломлённое, исказившееся очередной невысказанной угрозой лицо. — Или вы чё, подумали, я серьёзно? — Тихонько смеётся, обнажая клычки, и впервые довольствуется его растерянностью, но сама же замирает под напряжённостью мужских мышц. Улыбка застывает на губах, медленно сползает с милого личика. — Эй, мистер Уайт, я же пошутила. Расслабься. Тело, сука, не собирается отлипать от его, и бедро, протиснутое между ног Хайзенберга (с некоторых пор влажная фантазия любого метамфетаминщика в Альбукерке), становится каменным, горячим от осознания, что у него на неё — встаёт. Она говорит ему: «расслабься», а сама поджимает бёдра. В тесноте это действие резонирует совершенно непредсказуемо. Или закономерно? Да она не разбирается в этой, как её… термодинамике. Как в начале этой дурацкой идеи: " — .тепло передается равномерно и по всей поверхности тела, поэтому это нарушение законов термодинамики, но тем не менее — способ согреться. — Я слышала, что организм, думая, что умирает, начинать хотеть трахаться.» Она знает, что гениальный стратегический мозг Уолтера Уайта не планировал этого, не ожидал, не провоцировал. Но она знает, что он хотел её. Возможно, ещё со школы, когда она ходила в провокационной сеточке, выглядывающей из-под высоких джинс, чтобы бесить всех вокруг, в кожаной куртке или клетчатой рубашке, обёрнутой вокруг пояса, и не боялась смотреть в глаза, отвечая у доски — конечно же, неправильно. Это было интуитивное чутьё. Ни разу не логичное. — Джессика. И это был пиздец: то, как Уолтер произнёс её полное имя, как никто не называл (да и едва ли знал) её со средней школы. Он говорит это, глядя в глаза, губы в губы, и это не просто всуе произнесённое имя, это — приказ. Джесси с тонкой внимательностью жертвы семейного абьюза знает все оттенки его голоса, ей хватает секунды на то, чтобы понять, что будет дальше. Понять — и позволить. Себе позволить победить над ним — впервые в жизни, вот так, убедившись в том, что она достаточно хороша, несмотря на всё, что он говорит и как высказывается о её способностях. Уолтер отвратительно самоуверен, нарциссичен и харизматичен. Джесси Пинкман ненавидит его ещё со школы: он был душным, но увлечённым учителем, сумевшим передать ей страсть к исследованию, и неизбежно притягивал своей отстранённостью, бесчувственностью и холодностью, формируя нездоровую привязанность на детском триггере дефицита внимания истероидной личности. Мистер Уайт был тем, кого бы она хотела соблазнить, потому что он-то и был недоступен ей. При других обстоятельствах это играло бы роль, но сейчас, если честно, так похуй, но так страшно, потому что Уолтер Уайт — убийца, стратег, отравитель, манипулятор, Хайзенберг, чей-то муж и дважды отец, — называет её по имени и обжигает дыханием губы, так что всё, о чём Джессике остаётся думать и осознавать: у беды очень странный вкус. Нечто между кровью и кофе, одеколоном, въевшимся в чужую кожу, солоноватости кожи, неправильности всего происходящего. Он наваливается сверху, целуется кусаче, как зверь, сорванный с поводка, потому что Джесси — бесит. Бесит быть Джесси. Бля, да Джесси саму это бесит, но живёт же как-то с этим. Она скулит в этот остервенелый поцелуй, обнимает крепче, послушно отодвигает ногу туда, куда ведёт его рука, больно сжимающая ляжку. Одеяло тяжёлой платформой придавливает их к матрасу, друг к другу, и от тисков железной хватки мистера Уайта никуда не деться, не вздохнуть под тяжестью тела. У Джесси давно не было мужика, а у него — секса с женой, это понятно по реакции, это не обсуждается, потому что просто — срывает. Бешенство, которое испытывают друг с другом, скандалы, споры с пеной у рта, её дерзость, его наглость — смешивается в коктейль Молотова, взрываясь разрушительной по своей силе страстью, когда Джесси, отключая самообладание, позволяет просто оттянуть в сторону ткань своего белья и войти в себя, мокрую, горячую, стонущую, наэлектризованную — грубо, жёстко, по-хозяйски, словно не могло быть иначе, словно у неё, блядь, не было право голоса или другого желания, кроме как позволить ему это — распоряжаться собой, как своей собственностью, а именно так она себя и чувствует. Принадлежность хозяину отпечатывается безусловным рефлексом с каждым сорванным вздохом и потерявшихся в злых поцелуях стонах; ей тоже удаётся заклеймить его грубым укусом, но тогда Уолтер хватает Джесси за волосы и заставляет просто смотреть на себя, пока методично, долго трахает. Заснуть в эту ночь так и не получается, как и обсудить произошедшее — ни сразу, ни после. Наутро фургон всё же удаётся починить, сбежать из пустыни и сбежать друг от друга, чтобы понять, что и как дальше, но Уолтер Уайт звонит (ёбанное сыкло) и говорит: «я закрываю лабораторию». Так, словно мнение и участие Джесси в этом чисто номинальное. И больше ничего. Словно нихера странного не случилось. Словно он всё ещё мотивирует своё участие как — для семьи. — Какой же ты пиздабол, мистер Уайт. Вернёшься, думает, прибежишь. Сколько раз пытался слиться, да только не бывает бывших наркош, а ты ахуенно подсел на власть. Джесси не позволяет себе разъебаться только по той причине, что она тоже немного удовлетворена случившимся. Увидела то, что мистер Уайт скрывал и от самого себя: Она ему — небезразлична. Но мистер Уайт, Хайзенберг — идёт нахуй. Тогда она рассказывает Джейн всё про себя и свою работу (умалчивая только об одном). Абсолютно всё, как на духу, и снова проёбывается. Они объёбываются метом, занимаются любовью, планируют светлое будущее где-нибудь в Европе. Джесси готова всё для неё сделать, правда, лишь бы никогда, никогда не дать ей узнать о своём проёбе и слабости. Джейн — принцесса, ради которой Джесси свернёт горы. А потом Джейн не просыпается. И тогда весь мир Джесси Пинкман летит в ёбаное пекло.