Finis vitae, sed non amoris

Тиа вернулась одна. Ощущение потери казалось таким всеохватным, неподъемно-гранитным и дробяще-острым. Погребающим под своей тяжестью всё: её не волновало ни Сердце Скульптора, полученное слишком дорогой ценой, ни цитадель, обращенная в прах, ни кровавые ручейки среди камней, собравшиеся крохотными лужицами пред освободившимся входом на Лестницу. Не трогали ни военные успехи, ни Рован, сорвавшийся с цепи и бросающий ей обвинения в лицо так яростно, будто каждое из них являлось идеально сбалансированным метательным ножом, разящим без промаха. Сначала не хватало даже злости, чтобы помышлять о мести. Лишь постепенно просачивалось в сознание ощущение непоправимости, необратимости. Зияющей пустоты, настолько осязаемой, что, казалось, в неё можно ткнуть пальцем или даже протолкнуть руку по самый локоть, словно Рован в чужую развороченную грудную клетку. Первое время Тиа вела почти растительное существование рядом с Гинорой. Царапина на боку — распоротая кровавая бахрома, в которую набилась дорожная пыль и присохшие клочки порванной рубашки, — успела воспалиться прежде, чем за исцеление взялась Тальки. И Тиа слегла с горячкой, усиленной общим истощением. Погрузилась в мучительный бред, спутывающий сознание. Из жара бросало в холод. Из алого марева обрывков кошмаров — Альсгара горит, пылает закат над раскаленными шпилями, и боль распускается жгуче-багровым, — в вязкое, как загустевшие остатки чернил в чернильнице, беспамятство. Тиа выкарабкалась благодаря поразительным талантам Тальки. Не осталось и бледной линии шрама на том месте, где совсем недавно тянулась рана, окаймленная нездоровой синевой. Сошли многочисленные ссадины, следы ушибов, отметины ожогов — пузырьки волдырей и мокрые изъязвления в обрамлении оплавленной кожи. Сложнее дела обстояли с даром. Тиа исчерпала тогда, под Альсгарой, все доступные ей ресурсы, выплеснула до последнего проблеска тепло “искры”. И теперь в полной мере ощущала последствия. Головная боль впивалась в виски тончайшими раскаленными спицами, царапала изнутри глазные яблоки, отзывалась тошнотой, с мучительной медлительностью скручивающей внутренности. Тиа много спала или просто лежала в полумраке, балансируя на грани между сном и невесомым кружевом дрёмы. Но вместо покоя приходили сны. Неизменно о Ретаре. Иногда она видела его совсем мальчишкой, как в день их первой встречи. Уже тогда он умел покорять одной сияющей улыбкой, вселять спокойствие. Иногда это были сколотые кусочки былой безмятежности, тренкадис счастья. В этих красочных, наполненных светом воспоминаниях Тиа не всегда видела Ретара, но неизменно ощущала его присутствие. Чувствовала его сосредоточенный взгляд, когда она, озаренная летним солнцем, лениво болтала босыми ступнями в прохладных водах Орсы, поднимая пальцами прозрачные брызги. Солнечные зайчики задорно прыгали по её обнаженным коленям — юбка была собрана складками чуть выше, чтобы на неё не попала вода — и оставляли нежно-золотистый блеск загара. Ретар, по обыкновению, сидел в тени чуть позади. Но Тиа слышала, как он шуршал листами, делая беглые наброски, знала, что если обернётся, то поймает, будто ещё одного солнечного зайчика, его улыбку. Иногда это были сны об Альсгаре. Попытки вытравить чернила свершившегося, перекроить прошлое, отторгнуть страдание, что кажется безграничным и абсолютным. Вот они отказываются от предложения Митифы и идут сразу к Лестнице. Или Митифа приходит на помощь в нужный момент, и удачный прорыв превращается в великую победу. Или неожиданно оживают Лепестки — немного чудес, немного везения, в котором им было отказано с самого начала. И тогда Ретар не погиб бы. Или Тиа, когда он после тех неуклюжих последних объятий оттолкнул её, не бросилась бы бежать — проклятые цели, проклятые победы, алтарь которых уже был погребён под трупами, но требовал ещё, — а послала бы в Бездну грандиозные свершения и разделила бы судьбу Ретара. Она хотела жить и умереть с ним. И тогда просыпаться бы больше не пришлось. Момент пробуждения был худшим. Тиа не водила сонно рукой по другой стороне постели в поисках Ретара — в конце концов, он всегда просыпался первым и умел уходить настолько бесшумно, что не тревожил её сна. Даже в тех захудалых трактирах, где кровати были узкими настолько, что устроиться на них вдвоём так, чтобы при каждом движении не толкать друг друга локтями или плечами, было весьма сложно, а противный скрип сопровождал едва ли не каждый вдох, ему удавалось подняться и не разбудить её. Сейчас же после сменяющих друг друга вихрей воспоминаний в первые уны, когда веки ещё стягивали клейко-паутинные нити снов, всё казалось правильным и обыденным. Пустота ещё не успевала разомкнуть пасть. И за эти несколько мгновений в коконе спокойствия требовали платы. Потеря всякий раз обрушивалась заново со стремительностью бича, полосующего спину едва ли не до кости. Разочарование, приходящее после дурманящей эссенции из забальзамированных останков былого счастья, наносило удар за ударом. Тиа никогда не подставляла другую щёку для очередной оплеухи, не сносила нападения с блаженной улыбкой безмозглой овечки. И именно этот замкнутый круг, вынужденное бессилье — пустота не боялась даже её волчьих клыков — вернули её к прежнему: боль, насколько бы она не казалась беспредельной, можно было переплавлять в горячую ярость. Она погрузилась в войну с такой самоотрешенностью, с какой шагают с крутого обрыва. Изливала злость на попадающихся Ходящих — каждая прямо или косвенно виновна. Чуть не сцепилась с Рованом, когда тот вновь открыл свой гадкий рот, чтобы исторгнуть из него очередную гнилую мерзость. Однако сломать ему хребет — она не получала удовольствие от чужих страданий, но с какой же радость она уничтожила бы этого больного могильного червяка! — пока нельзя было. Митифа, трусливая безответственная тварь, пряталась за спиной Тальки. Тиа училась ждать. Лишь иногда хотелось завыть совершенно по-волчьи — тоскливо и на одной ноте. Не зря же Аленари назвала её раненой волчицей. Но не было даже слёз. Пустота обнимала её холодно и равнодушно или, может быть, душила — медленно и умело. Хуже стало после войны, когда все жертвы вновь оказались бессмысленными. Молох непримиримого разрушения налакался крови и уснул, сытый, довольный, ожидающий новых подношений. И злость в Тиа бурлила, будто едкий яд, растворяющий её изнутри. Митифа сама не попадалась ей на глаза — тень, истончившаяся под пронзительным высоким небом Сахаль-Нефула. На Рована же ей смотреть было просто тошно. Однажды, когда Тальки собрала их всех для обсуждения методов обучения потенциальных “серых” магов, которых они могут попытаться сотворить из сдисцев, Тиа на уну — жалкий миг! — показалось, что она видит Ретара. Ослепительное солнце сдиской столицы выбелило и без того светлые волосы Рована, и при взгляде в профиль легко было поверить в иллюзию — те же длинные ресницы, почти прозрачные на просвет, прямой нос, чёткая линия челюсти. Но затем он повернулся, зло сощурив тёмные карие глаза, и мираж растворился бесследно. Не более чем мимолетный обман. Но иногда это лживое сходство — разум Тиа сам непроизвольно цеплялся за детали — с неожиданной подлостью сдергивало тонкие наросты корочек с ран. Мелочи: Рован оттирал кровь с ладоней так же небрежно, как Ретар — краску, пропуская пятнышки между пальцами и у самых запястий, отбрасывал тряпку тем же неаккуратным движением человека, привыкшего разводить беспорядок вокруг себя. И Тиа злилась. Жил и наслаждался погружением в недра смрадного безумия Рован, этот могильный червяк. Жила и чахла над пыльными книжонками Митифа. Жили, счастливые ограниченные клопы с одной разновидностью слабоумия на всех, обитатели Башни. А Ретар был мёртв. Тиа тоже жила без него. Сначала дольше, чем с ним, затем дольше, чем прожил он, а потом дольше, чем вообще отведено людям, после — перестала считать. Заполняла пустоту: планами, ожиданием — Рован и Митифа когда-нибудь споткнутся, она будет рядом в этот славный миг, чтобы не дать им подняться, — обучением некромантов, что смогли пройти все двенадцать Кругов, чтобы добиться подобной чести. Пять сотен лет одиночества. Увечная вечность, позволяющая утрать ощущение ценности времени: существование без подлинной радости, где годы начинаются казаться просто монотонными затянувшимися днями. Встряской стала очередная война. Ещё одно требище: докажи собственную правоту, убив, или умри, пытаясь. Тиа в полной мере осознала величие отведенного ей почти бессмертия — молодости и нетленной красоты, которой никогда не касались годы, силы, что воспринималась настолько своей, будто никогда не было иначе, — когда утратила это. Тело деревенского дурачка — слабое, дрябло-пухлое, отвратительно-чужое. И невозможность использовать весь свой дар, лишь часть от части, капли жара на ладонях. Жизнь наполнилась событиями, завертелась в круговороте. Тиа пыталась найти достойную замену истинной оболочке, прошла по следам прошлого — длинная лента Орсы, стены Альсгары, дом, проклятый старый дом, где Ретар впервые поцеловал её. Протанцевала у самого края, примкнув к тем, кого считала врагами. Смогла плюнуть мёртвому Ровану в лицо. И триумф, вопреки ожиданиям, оказался слишком мимолётным, ещё один из талантов прошлого, удачный баланс светлой и тёмной “искр”, утерян. Проклятые становились прошлым — грязной страницей истории. Будущее было за наивным Целителем — бестолковым влюбленным мальчишкой с ветром в голове и чистыми помыслами — и его подружкой. Когда Митифа открыла правду, метнула с такой насмешливой жестокостью — знаешь, говорят, он умирал очень долго, — с какой не пытался задеть её даже Рован, Тиа едва не оглохла и ослепла от ненависти. От ярости, залившей мир алым. От болезненного осознания, что Митифа не просто струсила, это было сознательное расчетливое предательство, лицемерие высшего порядка. Тиа хотелось гневно взвыть и разорвать Митифе глотку, пусть даже это пришлось бы в прямом смысле сделать собственными зубами. Лишить её жизни, несмотря на явный перевес в силе и возможностях. Цена мести перестала иметь хоть какое-нибудь значение. Когда последние крупицы “искры” вырвались с отчаянными магическими ударами и не осталось ни щитов, ни разящих огней, Тиа со злой решительностью бросилась на Митифу с кулаками. Примитивное физическое насилие, недостойное величайших носителей дара. Но ярость дрожала багровой дымкой перед глазами, вскипала в венах больным жаром, забирала боль из рассеченных костяшек. Эта мразь убила Ретара! Тиа, во власти этого напевного мотива незамутненной, выкристаллизованной ненависти, не заметила, как Митифа, задыхаясь и вскрикивая под градом безумных ударов, всё же нащупала осколок обсидиана. Не сразу почувствовала, как острая грань рассекла её шею. Сначала перехватило и без того клокочущее дыхание, затем — теплыми струйками залило шею, грудь. Силы оставили её. Смерть от камня трусов, от удара, нанесенного трусливой мразью. Было бы смешно, если бы не было так невыносимо горько. Тиа пыталась дышать, но лишь тихо сипела, широко распахивая окровавленный рот. Пальцы быстро слабели, и она не могла даже зажать рану. Да и это оказалось бы не шансом на спасение, но бессмысленным продлением агонии. Протянуть лишнюю минку, лишние уны и погибнуть, так и не отомстив. Тиа привыкла никому не верить и ни на кого не надеяться с тех пор, как погибли Ретар и Гинора. И всё же, когда гийян, которого она сама некогда планировала убить, сжал её перемазанную кровью ладонь и пообещал, что найдёт Митифу, она закрыла глаза почти с облегчением. Тиа ждала распахнутых врат в Бездну: сковывающего холода, ледяной коркой сжимающего тело, или, наоборот, алчного жара, что разъест кожу, обуглит конечности до ломких пустых остовов. Но встретил её лишь туман. Абсолютное серое ничто, сквозь странно весомые, будто некая материя, клубы которого ничего нельзя было разглядеть. Возможно, потому что ничего и не было. Туман был сверху и снизу, облеплял её подвижным прохладным коконом. Тиа с трудом могла различить только собственные руки — не толстые неловкие пальцы Порка, массивные мужские запястья в россыпи тёмных родимых пятен, а свои аккуратные смуглые кисти. И это даже не удивило. Смерть — бессмысленная и жалкая, кто бы мог подумать, что ту, чью кличку произносили боязливым шепотом вот уже пять веков, убили каким-то камнем в простой драке, — избавила от неугодного тела. Тиа вновь почувствовала злость: одна смерть нелепее другой. А Митифа всё ещё жива. Туман, будто непрошенный навязчивый утешитель, навалился на плечи, и Тиа слепо сделала несколько шагов вперёд. Запнулась обо что-то — значит она всё-таки не парила в невесомости посреди великой пустоты — и покачнулась, заваливаясь вперёд, но почувствовала, как её кто-то подхватил под локоть, удержал от падения. Она подняла взгляд и увидела того самого мужчину, с которым говорил Нэсс. Того, чья сила была за пределами любых мыслимых категорий и измерительных величин, деления на свет и тьму, нечто более древнее, изначальное и непостижимое, подавляющее мощью. Клубок теней, неизведанные сплетения силы, что отлична от дара, но пленяет своей чужеродной красотой. Тиа с поспешностью отскочила от него. — Кто ты такой? — настороженно поинтересовалась она. Должного ужаса пред тем, кто мог прихлопнуть её, будто букашку, она не испытывала. В конце концов, она уже мертва, хуже, чем в первые два раза точно не будет. Он улыбнулся, почти легкомысленно, с добрым весельем. — Сейчас — проводник. Ты сыграла важную роль в судьбе Хары и одного очень важного для мира паренька, поэтому заслужила награду. — Мужчина легко толкнул её в спину, скорее даже направил. Примирительно-дружелюбный жест. — Иди и не бойся. Тебя уже ждут. Тиа не успела больше ничего спросить. Мужчина исчез, будто не человек из плоти и крови, а полночный морок, танцующая среди серых клубов тумана эфемерная тень. Но непроницаемая мгла впереди начала рассеиваться, бледнеть и истончаться. Тиа уверенно двинулась в ту сторону, раз иных вариантов всё равно не было: не стоять же среди размеренно покачивающихся сумрачных волн до скончания времён? Свет набирал силу: изжелта-бледные лучи окрашивались золотистым теплом и уверенно пронзали туманные наслоения, будто огромные пики. Очертания мира проступали сначала тёмными контурами, словно воздушно-лёгкие, прорисованные без нажима, линии эскиза. И лишь после появился цвет — тонкая весенняя зелень в кронах деревьев, облака нежных цветов, будто запутавшиеся среди переплетений ветвей. Под ногами, шаловливо гладя лодыжки высокими стеблями, расстилалась густая трава. Совсем не Бездна, скорее уж Счастливые Сады, куда Тиа путь был закрыт. А потом Тиа увидела его. Она бесчисленное количество раз представляла подобный исход до того, как в горниле времени прогорело всё, даже боль, встречу из числа чудес, в которых ей было отказано. В этих фантазиях, что походили на дурманящую настойку для израненного безнадежностью рассудка, она бы счастливо бросилась к нему — одним стремительным порывом, обращающим в ничто любые расстояния. Сейчас же она шла, и каждый шаг казался тяжелее предыдущего. Тиа боялась поверить, страшилась выпустить ту сумасшедшую радость, которая была настолько велика и ослепительна, что причиняла почти физическую боль. Распирала грудную клетку изнутри, мешая дышать. Но это действительно был Ретар, а не очередное наваждение. И Тиа не выдержала, уткнулась с каким-то задушенно-отчаянным звуком — что-то среднее между всхлипом и смехом — в его грудь, до боли крепко сомкнула руки за его спиной, сжимая пальцами рубашку. Почувствовала, как он прижал её к себе — такие родные успокаивающие объятия, будто и не было всех этих долгих лет одиночества, — и не смогла сказать ничего. Нерасторжимо, близко, тепло и, наконец, так правильно, что края многочисленных брешей схлопнулись без боли. Первое рыдание сотрясло её плечи, вырвалось глухим всхлипом, который Тиа даже не попыталась утаить. Впервые за всю свою бесконечно длинную, поганую, полную отвратительного и гадкого жизнь она плакала от счастья.