Воспевая чешую

Чертог непривычно тих, и каждый шаг звучит гулко, мрачно-торжественно. Айрилет морщится, косится вправо — и всё никак не отделается от непрошенных ассоциаций. Лезет же в голову всякая ерунда! Она идёт, и Балгруф — идёт, и свет исстрадавшегося в предвечерней агонии солнца заливает красным лицо его, шею — то, что не скрыто под бородой, — и рыжевато-русые волосы; стирает морщинки, закрашивает седину, но Айрилет — не обманешь. Она идёт, и время — идёт. Слишком медленно? Слишком быстро? — Ещё не поздно сбежать в Элинир, — предлагает она, снова косясь на Балгруфа. Тот в ответ только фыркает — шумно и неожиданно по-мальчишески, словно ему опять двадцать два, и они вместе пересекают границу Хаафингара и Хьялмарка, обмениваясь нехитрыми наёмничьими прибаутками, и нет у них на двоих ни новых долгов, ни старых проклятий… Словно всё просто и ясно, как и дорога — простая и ясная, и поутру встаёт солнце, в обед — появляется новая цель, а к вечеру полгонорара можно спустить в таверне — на выпивку, и еду, и симпатичных девиц, которые тоже не прочь вдоволь поесть и подвыпить. Славное дело — таверна, прибыльное. Может, откроем свою, когда надоест наёмничать? Поедем с тобой вдвоём — куда-нибудь потеплее, Скайрима с меня довольно, — и заживём!.. Но Балгруфу — уже давненько не двадцать два, и на двоих у них с Айрилет накопилось много всего, что не погрузишь в телегу и не увезёшь в Элинир. В Хаафингар? Возможно — если весь мир не сгинет в Забвении. Будет время для этих ходов и для этих планов, когда Алдуина низвергнут с небес. Будет — время. Айрилет вздыхает — и давит желание потянуться за чётками из гематита. Сейчас его слишком много, этого времени, и слишком — до безобразия! — мало контроля. Мэва, дочь Сиггейра, драконий возничий — где ты сейчас, преуспела? “Не погубила ли Лидию?” — терзается женщина, которая знала её даже не с двадцати двух — с двенадцати. Да, у ярлова хускарла другие страхи и другие хлопоты, но одно другое не перечёркивает. Никогда — не перечёркивает… До нужного зала они не доходят. Айрилет издалека слышит торопливые, лёгкие — отчётливо женские, — шаги, и самый очевидный вариант оказывается самым верным. Хильда, одна из нянек, летит вперёд, комкая передник, и только когда она замечает ярла, стиснутые по-ворожейски пальцы наконец разжимаются. Не похоже, что что-то опасное, иначе бы не молчала, и всё же… — Иди с ней, — полушёпотом говорит Айрилет. — Сама развлеку нашу гостью. Это её предложение Балгруф не отвергает. Пусть он побудет отцом, пока на это есть время. А за доской и Айрилет присмотрит. Способность Стентор прыгать из края в край их обоих, конечно, нервирует — как, впрочем, и сама Стентор, — зато между Вайтраном и Солитьюдом новости путешествуют очень быстро… Сейчас, правда, нет никаких новостей. Весь чертог застыл ожиданием, но Мэва, дочь Сиггейра, далеко — и весточки не посылает. Остаётся утешиться тем, что о её поражении все они — очень быстро узнают. Что-то такое Айрилет и собирается говорить, когда входит в покои, которые облюбовала Стентор. Однако прежде чем закрыть дверь, она снова слышит — шаги, отчётливо женские, торопливые, лёгкие — и совершенно инаковые. Шаг в сторону, обмен удивлёнными взглядами… Когда в покои врывается Сэддэродхана, прижимая к груди окровавленные ладони, Айрилет тянется за мечом, но быстро понимает свою ошибку. Ричменка не ранена. Это не грудь кровоточит, не руки — а амулет на толстом витом шнуре. Что это, колечко из терний? — Она в беде, — объявляет, не размениваясь на вежливость, Сэддэродхана. — Лидии нужна помощь.

***

Лидия зажимает рану, Лидия льёт в неё зелье за зельем, — отменные зелья, сваренные руками Сэды! — но ничего не помогает. Кровь — всюду кровь — сколько же крови!.. Лидия и сама вся в крови — а та всё течёт, выплескивается толчками из страшной дымящейся раны на животе… и ладно бы только кровь! Ладно бы — кровь, но Лин — Вэньлин — снова, даже сейчас не может спрятаться под обычного человека. Её лицо — будто плавится, смазывает черты, а вместе с кровью — янтарно-рыжая жижа — льётся, не смешиваясь, и словно сочится из пор; и ещё что-то другое, такое же чуждое — золотое, — тянется вверх тонкими дымными струйками: у Лидии от них жжёт в висках и немеют пальцы. Что ей по силам сделать — с такой-то угрозой? Она не сможет спасти, как бы ни пыталась. Она — не собирается сдаваться. Лидия не понимает, что именно произошло — хотя, конечно, сразу заподозрила неладное, когда Мэва её отослала. Но разве так уж и важно — всё понимать? Наверное, не её ума это дело — разбираться в том, что решили между собой божественные избранники. Лидия выбирает то, что ей понятно и просто. Она знает: время — течёт, а жизнь и не-жизнь вытекают у Вэньлин из тела с каждым ударом сердца. Простой человек, наверно, давно бы умер, но это ведь тоже… не важно. Лидия бьётся за каждый миг, за каждую каплю — жижа, попав на кожу, оставляет дымящиеся округлые ранки; шит клана Руркен, которым она, поддавшись порыву, накрыла меченный кровью меч, будто звенит — тонко-тонко… Лидия упускает нить времени; ей кажется, что она баюкает труп, что она сама — лежит у кого-то в руках, и кровоточит вот так — или всё-таки нет, в её руках Мэва, и Мэва вот-вот — скинет, она же рассказывала, что скинет… В вязком полубреду Лидия тонет, но не сдаётся, закусывает губу и терпит, терпит, терпит — пока воздух вдруг не густеет, и на серые камни Скульдафна не падают двое: незнакомая женщина, прячущая лицо под капюшоном, и… Сэда. Что с ней, откуда кровь, она ранена? Лидия чудом не успевает рвануть ей навстречу, выпустив Вэньлин из рук. Это не Сэда, её огонь, ранена, а амулет у неё в руках кровоточит — пара к тому, что висит у Лидии на груди. Вот он и пригодился… Она не способна найти слова — смотрит на Сэду отчаянно, снизу вверх, и немо, безгласно просит: “Ты не выносишь её, не доверяешь ей, я всё это знаю, знаю, знаю… Я не берусь с тобой спорить, я не хочу — уговаривать. Даже признаю, что ты права, если захочешь. Только спаси её, хорошо? Ради меня. Не веришь ей? Ладно — тогда поверь мне! Спаси её, Сэда. Спаси. Пожалуйста!..” Незнакомка отходит в сторону, отворачивается и застывает, обхватив себя обеими руками. От крови её мутит, что ли? Лидия о той забывает — потому что Сэда её, даже немую, слушает и слышит, Сэда — садится рядом на серый холодный камень, Сэда — протягивает к ней руки, исполненные чародейской силой. Можно чуть-чуть отдохнуть… или рано?.. Вэньлин всем телом вздрагивает — и бьётся в судорогах, колотит зубами, дугой выгибает спину. Мучается, исторгая дым и янтарь — сколько же можно ей мучиться? Простой человек наверняка уже умер бы, потеряв столько крови, но Вэньлин — последним страшным толчком выбрасывает из себя крупные сгустки проклятой рыжей жижи и застывает… дышит… Нахмуренные брови, поджатые губы… странное, чужое лицо: словно имперское, которое носила до этого, не до конца сползло и перемешалось — с тем, эльфийским, которое Лидия признавала за ней как родное… — Спасибо тебе, — шепчет она, сжимая руку Сэды в своей, такой же окровавленной. Измученная, та только кивает и переплетает их пальцы. Так они и сидят, не обращая внимания ни на холод, ни на чародейку в капюшоне — пока перед ними из воздуха не вырастает Мэва — гордая, статная и холодная; высится, словно башня, сияет бело-золотым светом, и смотрит на них, и улыбается, почти так как прежде — им улыбается, и ничего им не говорит, но каждая — понимает без слов. Они победили.

***

Впереди будут войны, одна и вторая, великий обман, великая жертва, великое — подпирающее купол кальпы — строительство, но будут и те, кто не захочет вписывать свои имена в легенды. Лидия, так уж вышло, застревает где-то посередине. Она не бежит ни от долга тану, ни от долга ярлу — а потом и королю, — но в месяц Руки Дождя они с Сэдой отправятся в путешествие. — Извини, родная, что пользуюсь тобой как компасом, — скажет ей Лидия. — Но, спору нет, ты самый хорошенький компас из всех возможных. Смеясь, она положит Сэде руку на талию, и та, закатив глаза, ущипнёт её со всей дури — но не оставит, поможет, и в придорожных кустах — на границе между Хаафингаром и Хьялмарком, как и было обещано — они найдут в спешке закопанные останки. Маленькие детские косточки, завёрнутые в то, что когда-то было окровавленной нижней юбкой… Они похоронят их как положено, по всем ритуалам — и человеческая история Мэвы, дочери Сиггейра, засим завершится. В Рифтене той же Рукой Дождя Бранд-Шею подкинут на прилавок записку: знакомый почерк, знакомые слова, знакомое место встречи, и там, на месте — знакомые тёмные глаза на незнакомом полукровном лице. — Мне известно, где потерпела крушение “Гордость Тель Воса”, — скажет она, улыбаясь печальной, испуганной даже улыбкой. — А ещё я больше не могу менять внешность, так что, надеюсь, эта тебе понравится. Они скажут друг другу много ещё о чём — и не только скажут, — и утром подруга Бранд-Шея пообещает, что ей остался последний, один-единственный долг: выследить некоего шута, найти его труппу и сделать, что должно сделать… Она не соврёт, и через четыре месяца Бранд-Шей — или “Брандил Телванни”, но он даже в мыслях так называть себя не научится, — переберётся на Солстхейм. Его жена вместе со своим наставником откроет там фехтовальную школу.